Форум » О необычном » ДВЕ ЖИЗНИ. ЧАСТИ I, II, III » Ответить
ДВЕ ЖИЗНИ. ЧАСТИ I, II, III
star: https://booksdaily.club/religija-i-duhovnost/samosovershenstvovanie/page-241-179659-kora-antarova-dve-zhizni.html Оккультый роман, весьма популярный в кругу людей, интересующихся идеями Теософии и Учения Живой Этики. Герои романа – великие души, завершившие свою духовную эволюцию на Земле, но оставшиеся здесь, чтобы помогать людям в их духовном восхождении. По свидетельству автора – известной оперной певицы, ученицы К.С.Станиславского, солистки Большого театра К.Е.Антаровой (1886-1959) – книга писалась ею под диктовку и была начата во время второй мировой войны. Книга «Две жизни» записана Конкордией Евгеньевной Антаровой через общение с действительным Автором посредством яснослышания – способом, которым записали книги «Живой Этики» Е.И.Рерих и Н.К.Рерих, «Тайную Доктрину» – Е.П.Блаватская. Единство Источника этих книг вполне очевидно для лиц, их прочитавших. Учение, изложенное в книгах «Живой Этики», как бы проиллюстрировано судьбами героев книги «Две жизни». Это тот же Источник Единой Истины, из которого вышли Учения Гаутамы Будды, Иисуса Христа и других Великих Учителей. Впервые в книге, предназначенной для широкого круга читателей, даются яркие и глубокие Образы Великих Учителей, выписанные с огромной любовью, показан Их самоотверженный труд по раскрытию Духа человека. Книга, первоначально предназначавшаяся для очень узкого круга учеников, получавших через К.Е.Антарову руководство Великих Учителей. ОБ АВТОРЕ Перед Вами, читатель, оккультный роман, который впервые выходит в свет спустя почти 35 лет после смерти автора. Он принадлежит перу К.Е.Антаровой, одной из тех самоотверженных русских женщин, чья жизнь была служением красоте и знанию. Кора (Конкордия) Евгеньевна Антарова родилась 13 апреля 1886 года, в то счастливое для творческих натур время, когда занимался серебряный век русской культуры. А природа щедро наделила е„ талантами – в том числе прекрасным голосом, контральто редкого обаяния. Поэтому одновременно с занятиями на историко-филологическом факультете Высших женских курсов (знаменитых Бестужевских курсов), она оканчивает Петербургскую консерваторию, бер„т уроки пения у И. П. Прянишникова – организатора и руководителя первого в России оперного товарищества; в 1908 г. е„ принимают в труппу Большого театра. На этой известной всему миру сцене К.Е. Антарова проработала почти тридцать лет. Мы можем только догадываться, насколько важную роль в е„ жизни сыграла встреча с К. С. Станиславским: в течение нескольких лет он преподавал акт„рское мастерство в музыкальной студии Большого театра, ни на минуту не забывая о главной своей цели – расширять сознание учеников, пробуждая в них духовность. Прямое свидетельство тому – книга «Беседы К. С. Станиславского в Студии Большого театра в 1918 - 1922 гг. Записаны заслуженной артисткой РСФСР К.Е.Антаровой». Конечно, когда молодая ученица гениального режисс„ра от раза к разу кропотливо и благоговейно вела стенографическую запись занятий, подготовив потом на их основе книгу, впервые увидевшую свет в 1939 г. и выдержавшую несколько изданий, у К.Е.Антаровой не было ещё никаких артистических званий. Но она обладала истинной культурой духа, сердце имела чистое и вдохновенное, благодаря чему только и могла стать учеником в подлинном смысле слова. Главные действующие лица романа «Две жизни» – великие души, завершившие свою духовную эволюцию на Земле, но оставшиеся здесь, чтобы помогать людям в их духовном восхождении, – пришли к К.Е.Антаровой, когда бушевала вторая мировая война, и этот контакт продолжался многие годы. К.Е.Антарова умерла в 1959 г., затем рукопись хранилась у Елены Федоровны Тер-Арутюновой (Москва), считающей е„ своей духовной наставницей. Хранительница рукописи никогда не теряла надежды увидеть роман опубликованным, а до той поры знакомила с ним всех, кого находила возможным. И потому можно сказать, что этим романом зачитывалось уже не одно поколение читателей. Мы сердечно благодарим Е.Ф.Тер-Арутюнову, которая предоставила рукопись романа в распоряжение Латвийского общества Рериха, за доброе напутствие книге, начинающей свою новую жизнь. Содержание Часть I Об авторе Глава I. У моего брата Глава II. Пир у Али Глава III. Лорд Бенедикт и поездка на дачу Али Глава IV. Моё превращение в дервиша Глава V. Я в роли слуги-переводчика Глава VI. Мы не доезжаем до К. Глава VII. Новые друзья Глава VIII. Ещё одно горькое разочарование и отъезд из Москвы Глава IX. Мы едем в Севастополь Глава X. В Севастополе Глава XI. На пароходе Глава XII. Буря на море Глава XIII. Незнакомка из каюты 1А Глава XIV. Стоянка в Б. и неожиданные впечатления Глава XV. Мы плывём в Константинополь Глава XVI. В Константинополе Глава XVII. Начало новой жизни Жанны и князя Глава XVIII. Обед у Строгановых Глава XIX. Мы в доме князя Глава XX. Приезд Ананды и ещё раз музыка Глава XXI. Моя болезнь. Генри и испытание моей верности Глава XXII. Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной Глава XXIII. Вечер у Строгановых и разоблачение Браццано Глава XXIV. Наши последние дни в Константинополе Глава XXV. Обед на пароходе. Опять Браццано и Ибрагим. Отъезд капитана. Жулики и Ольга Глава XXVI. Последние дни в Константинополе Часть II Глава I. Бегство капитана Т. и Наль из К. в Лондон. Свадьба Глава II. О чём молился пастор. Дженни вспоминает Глава III. Письма Дженни. Её разочарование и борьба Глава IV. Важное событие в семье графа Т. На балконе у Наль. Завещание пастора Глава V. Скачки Глава VI. Болезнь и смерть пастора, его завещание Глава VII. Болезнь Алисы, письмо Флорентийца к Дженни. Николай Глава VIII. Чтение завещания в доме пастора Глава IX. Второе письмо лорда Бенедикта к Дженни. Тендль в гостях у лорда Бенедикта в деревне Глава X. Мистер Тендль держит слово. Генри Оберсвоуд. Приезд капитана Джемса Глава XI. Генри у лорда Бенедикта. Приезд капитана Ретедли. Поручение лорда Бенедикта Глава XII. Дория, капитан и мистер Тендль в Лондоне Глава XIII. Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта Глава XIV. Джемс Ретедли и Лиза у лорда Бенедикта Глава XV. Дженни и ее жених. Свадьба Дженни Глава XVI. Судебная контора. Мартин и князь Сенжер Глава XVII. Мать и дочь. Джемс и Ананда. Ананда и пасторша. Жизненные планы Николая и Дории Глава XVIII. Вечер у лорда Бенедикта. Свадьба Лизы и капитана Глава XIX. Жизнь Дженни и ее попытки увидеться с матерью и сестрой Глава XX. Последние дни лорда Бенедикта и его друзей в Лондоне. Тендль. Исповедь и смерть Мартина. Еще раз музыка. Прощальные беседы Глава XXI. Дженни и ее свидание с сэром Уоми Часть III Глава I. Приезд в имение Али. Первые впечатления и встречи первого дня Глава II. Второй день в Общине. Мы навещаем карлика. Подарки араба. Франциск Глава III. Простой день Франциска и мое сближение с ним. Злые карлики, борьба с ними и их раскрепощение Глава IV. Я знакомлюсь еще со многими домами Общины. Оранжевый домик. Кого я в нем видел и что было в нем Глава V. Мое счастье нового знания и три встречи в нем Глава VI. Франциск и карлики. Мое новое отношение к вещам и людям. Записная книжка моего брата Николая Глава VII. Записная книжка моего брата Глава VIII. Обычная ночь Общины и что я видел в ней. Вторая запись брата Николая. Мое бессилие перед "быть" и "становиться". Беседа с Франциском и его письма Глава IX. Третья запись брата Николая Глава X. Ночное посещение новых мест Общины с Франциском. Новые люди и мои новые встречи-уроки Глава XI. И. принимает ученого. Аннинов и Беата Скальради. Наставление мне и Бронскому Глава XII. Мы читаем книгу в комнате Али. Древняя сказка СКАЗКА ДРЕВНЕГО СТАРИКА Глава XIII. Беседа с И. Мы продолжаем читать сказку. Отъезд Беаты и последнее напутствие ей И. и Франциска Глава XIV. Мои размышления о новой жизни Беаты. Мы кончаем чтение древней книги. Профессор Зальцман Глава XV. Первые опыты новой жизни профессора. Его беседа с И. Сцены из его прошлых жизней. Франциск и еще раз карлики Глава XVI. Я читаю маленькую книжку Герде. Наш отъезд из Общины. Первый день путешествия по пустыне. Оазис, встречи в нем. Ночь, проведенная у костра. Прощание И. с профессором. Последние его наставления ученому Глава XVII. Наш отъезд из оазиса. Второй день путешествия, по пустыне. Зловещая встреча в ней. Глава XVIII. Трапезная. События в ней. Мое новое понимание жизненных путей человеческих Глава XIX. Первый завтрак в новой столовой. Школа. Я передаю письмо Франциска матери больного ребенка. Помощь И. в моем знакомстве со скитом трудных строптивцев. Старец Старанда и встреча с ним Глава XX. Мои новые знакомства в Общине. Первая неудача во встрече с жителями из оазиса Дартана. Раданда. Часовня Радости. Выполнение поручения. Дартана с помощью Раданды Глава XXI. Мы едем встречать Яссу. История его жизни, рассказанная нам И. Встреча с Яссой и необычайное видение в пустыне. Возвращение в Общину и посвящение Яссы. Трапезная. Разговор с Грегором. Две речи И. в трапезной и на балконе Глава XXII. Последний утренний завтрак отъезжающих. Напутствие детям. Еще раз Ариадна. Рассказ Мулги о Раданде. Уединенный скит строптивцев. Старанда и Георгий. Беседа И. с Андреевой и Ольденкоттом. Глава XXIII. Беседа И. с Бронским и Игоро. Наставление им к труду в оазисе Дартана. Неожиданная встреча с леди Бердран. Доктор. Ариадна, ее сын и ее трагедия. Вторая беседа И. с Андреевой и Ольденкоттом об их миссии в миру. Последние сборы и отъезд в оазис темнокожих. Первые впечатления от оазиса. Мать Анна Глава XXIV. Первый ужин в круглом доме в оазисе матери Анны. Зал и наши сотрапезники. Речи матери Анны и И. Работа И, его наставления и приготовления к встрече бури всего населения оазиса. Маяк. Страшная ночь бури. "Чудо", совершенное И. Мы сходим с маяка. Ясса, его мертвый сон и мое отчаяние. Моя работа у ворот. Собаки-искатели. После бури. Мы посещаем Ольденкотта и Андрееву Глава XXV. Мое пробуждение. Как я ищу И. И. на заводе в роли рабочего. Первый обед в оазисе после бури. Беседа И. с сотрапезниками. Владыки оазиса Глава XXVI. Лаборатории стихий. Лучи путей человеческих. Их возглавляющие Великие Учителя, Светлые сонмы невидимых помощников, Их труд для человечества земли. Неожиданное видение в седьмом луче Глава XXVII. Мое пробуждение в комнате с диваном. Возвращение в лабораторию. Беседа в ней с Владыкой. Божественное видение Глава XXVIII. Второе пробуждение в необычайной комнате Владыки. Что говорит мне живой портрет на стене. Еще одно Божественное видение. Последнее наставление моего Владыки-Учителя. Посещение Владыки-Главы, беседа с ним в его комнате и беседа в "Святая Святых Глава XXIX. Башня стихий природы в лаборатории Владыки-Главы. Его объяснения мне и башня стихий в пространстве. Стражи стихий, их труд и роль в передаче творческого вдохновения. Великий Учитель Маха-Чохан. Его роль в мировом труде. Последнее наставление Владыки-Главы мне и Андреевой. Наш выход из лаборатории стихий и новая встреча с И. Глава XXX. Возвращение к жизни. Еще раз оазис Матери Анны и первое свидание с нею. Новые аллеи и памятники нашей любви и благодарности на них. Закладка часовни "Звучащая Радость" Глава XXXI. Беседа И. с жителями оазиса в ночь закладки часовни. Работа И., Василиона и моя над расцветкой статуи и установка ее в часовне. Последняя ночь перед освящением часовни. Деметро и его поручение ко мне. Слова И. при открытии часовни Глава XXXII. Прощальная речь И. обитателям оазиса матери Анны. Приезд в Общину Раданды и первая вечерняя трапеза. Наставление И. отъезжающим и остающимся. Часовня скорби. Отъезд в оазис Дартана Грегора, Василиона, Бронского и Игоро. Отъезд в Америку Андреевой и Ольденкотта Глава XXXIII. Еще раз часовня и поселок плачущих. Речь И. плачущим. Мое прощальное посещение часовни Радости. Прощальный вечерний пир в Общине Раданды. Последняя речь И. на нем. Наш отъезд в Общину Али.
star: ГЛАВА XXIII. ВЕЧЕР У СТРОГАНОВЫХ И РАЗОБЛАЧЕНИЕ БРАЦЦАНО Ещё два дня жизни промелькнули для меня, как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку каким-то неведомым мне людям, иногда пронзали так глубоко, что я еле удерживал слёзы и дрожание руки. Сколько было в них любви, утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к огромности её горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно слышать, и слёзы бежали из глаз, когда я его писал. Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы понять и утешить скорбящего человека. В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошёл к нему, я нашёл там И. и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все идут к княгине, и если я хочу – то могу к ним присоединиться. Если бы сэр Уоми шёл не через десять комнат, а через десять пустынь, то и тогда бы я был счастлив каждой минутой, проведённой с ним. – Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека – старую княгиню – обломком тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать её цветущей яблоней, – чуть улыбнулся он. – Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как иногда возрождается человек. Княгиня нас не ждет. Мы застанем её без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча – если человек к ней готовился – почти всегда несёт в себе лицемерие. Самые ценные встречи – неожиданные. Пойдёмте, ты с капитаном останешься в комнате рядом. Когда настанет время и если будет нужно, – я вас позову. Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном, и через несколько минут мы были в комнате рядом со спальней княгини. Было темно, у княгини же горели яркие лампы, и нам было видно и слышно всё, что делалось там. Княгиня сидела в кресле. Её старое лицо до того изменилось, что я не узнал бы её теперь. Никакой жестокости, никакой властности в нём теперь не было. Князь сидел возле и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, читать ей вслух. Услышав шум, он спросил: "Кто здесь?", но узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошёл ему навстречу. Увидев, кто входит в комнату, княгиня попыталась приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, И. и Ананда разместились у стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя точно лампада. – Я не ждала вас сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть. Я не смела просить вас ещё раз навестить меня. А вот теперь вы пришли сами, – и я так растерялась, что забыла всё, о чём хотела вас просить, – сказала княгиня. И голос её изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нём раньше. – Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришёл поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески поправили её, положив на каждого ребёнка по десяти тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а сами вы подали бедным детям такую помощь? Если бы вы испрашивали совет у десяти мудрецов, то и тогда не поступили бы правильнее и умнее. – О сэр Уоми. Помощники ваши так много дали мне в моей болезни, и не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила. И того, что вы благодарите меня, тогда как вам всем я обязана более чем жизнью, – я просто не могу перенести. Княгиня, закрыв лицо немощными и узловатыми руками, горько заплакала. – Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек так и не понял до своего смертного часа и ушёл с этим с земли. Выслушайте меня. Если вы осознали, что обидели Жанну, – позовите эту милую и – поверьте – очень несчастную женщину и извинитесь перед ней. Дар сердечной доброты – вот всё, что необходимо отдавать в труде своего дня. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время невозвратно прошло, то это полнейшее недоразумение. Можно быть обречённым на неподвижность, лишённым рук и ног – и всё же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять массы людей. Наивысшая форма труда той мудрости, какая известна мне, несёт миру вдохновение и энергию одной силой своей мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности. Но мысль такой, неподвижной мудрости составляет огромную часть движения вселенной. И каждому человеку – в том числе и вам – важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но всё время идя в нём, как солнце и лучи, неразлучно. Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдёт к вам. Если пришёл одинокий, отдайте ему всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придёт скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придёт слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей. Уймите слёзы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не проповедь вам читаю, не поучаю вас с позиций условной морали земли. Я хочу помочь вам взойти на иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепостить себя от тех страстей, в каких провели жизнь и от которых сами больше всего страдаете. Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях перед вами встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность, в честность вашего мужа. Не буду сейчас входить в подробности, так ли это было на самом деле или это вы таким образом воспринимали людей и жизнь, их честь и достоинства. Но – даже в этом единственном случае – до конца ли вы доверились этому человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает всю правду, хотя бы о ваших денежных делах? Задумайтесь, ведь вы – как скупой рыцарь – боитесь открыть кому-либо тайну боготворимых вами сокровищ, хотя вам и кажется, что вы сумели победить свою скупость. Зачем вы продолжаете жить во лжи? Пока вы окончательно не пойме то, что нет жизни одной земли, вырванной из вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи, что нет только одной трудящейся земли, а есть общее колесо живого трудящегося неба и живой трудящейся земли, на общих для земли и неба принципах, не терпящих лжи и лицемерия, не изменяющихся по желанию и воле людей, а действующих целесообразно и закономерно для всего сущего, – вы не обретёте радость жить. Сколько бы вам ни оставалось жить – вас неизменно будет преследовать страх, если будете думать о каждом своём дне как о мгновении только одной вашей земной жизни. Если не осознать свою нынешнюю текущую жизнь как связь вековых причин и следствий, она сведется к нулю. Без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества вселенной, – жить творчески нельзя. Кто живёт, не осознавая в себе этого света, тот является пособником злой в ли, полагающей, что она может покорить мир, заставив его служишь своим страстям и наслаждениям. Уже умолк голос сэра Уоми, а княгиня всё ещё сидела, закрыв лицо руками. – Как могли вы узнать всё это, сэр Уоми, точно я сама рассказала вам свою жизнь? – произнесла княгиня. И как! Точно каждое слово стоило ей невообразимого труда. Казалось, у неё схватило клещами сердце, и она пытается преодолеть боль. – Неважно, княгиня, каким образом узнал я ваши тайны. И неважно то, что это я принёс вам весть. Важна весть, которая дошла до вас, и как вы её приняли. На Востоке говорят: "Нужно – и муравей гонцом будет", – ответил ей сэр Уоми. Но уже поздно, и вы утомились. Примите лекарство, что сейчас даст вам И., посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоём всё, что я вам сказал. Мы ещё некоторое время пробудем в Константинополе, и я не раз ещё побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, оно лишено творчества сердца. Жизнь – это "сейчас". Это не "завтра" и не "вчера". Одно неизвестно, другого не существует. Старайтесь научиться жить летящим "сейчас", а не мечтой о завтра, которого не знаете. Выйдя, сэр Уоми отправил нас с капитаном к себе переодеться в свежие костюмы, объявив, что мы поедем к Строгановым. Он спросил, не поколебалась ли наша решимость помочь ему в разоблачении да-Браццано и освобождении несчастного семейства от его гипнотической власти. Мы подтвердили, что верны данному слову, и заявили, что отдаём себя в его полное распоряжение. – Друзья мои, – ласково сказал нам сэр Уоми, – постараюсь объяснить, почему нам необходима ваша помощь. Некоторые грубые земные дела уже невозможны для духовно высокоразвитого человека. Точно так же какие-то свершения, требующие более высоких духовных вибраций – гораздо выше обычных, земных – недоступны для людей, стоящих на более низкой стадии духовного развития. Сегодня случится так, что ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска нанести очень сильный удар из-за соприкосновения с нашими гораздо более высокими вибрациями, которых не способны вынести их тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения. Чтобы спасти этих людей, вам придется действовать за нас. Будьте предельно внимательны. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я вам буду говорить или что будут тихо передавать вам И. или Ананда. Действуйте немедленно, как только получите приказание, точно выполняйте его и думайте только о том, что делаете сию минуту. Теперь идите, лошади нас ждут; возвращайтесь сюда же, времени даю вам двадцать минут. Мы помчались к себе, быстро переоделись и через четверть часа уже входили к сэру Уоми. Наши друзья были закутаны в плащи, а мы с капитаном об этом не подумали. Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же, и мы вышли к калитке. Здесь нас ждал вместительный экипаж, мы уселись и поехали к Строгановым. Я ожидал, что у подъезда будет стоять много экипажей, но увидел только одну коляску, из которой выходили Ибрагим с отцом. Дом был освещен, но гостей не было видно. Мы с капитаном удивлённо переглянулись, решив, что съезд ещё, очевидно, не начался. В гостиной мы застали всю семью в сборе. Она была так обширна, что в лицо я всех уже знал, но имён положительно не помнил. Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шёлковый платок; но мне показалось, что не сырость от дождя была тому причиной. А чудилось мне – она старалась укрыть руки и шею, на которых не было украшений. Вид у неё был смущённый и растерянный. Анна надела синее платье с белыми кружевами, которое напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность её меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решимость чувствовалась в ней. На её прелестной руке сверкал браслет Браццано. Сам Строганов выглядел так, словно только что поднялся после тяжёлой болезни. Что касается любимчика, который внушал мне такой ужас в магазине Жанны, то теперь он обрёл свой обычный, презрительно-снисходительный вид "неглиже с отвагой". Только иногда по его лицу пробегала лёгкая судорога, и он брался за феску, точно желая удостовериться, что она на месте. Я подсмотрел, что страх, даже ужас, мелькал у него в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми. Словом, я окончательно превратился в "Лёвушку-лови ворон", в результате чего И. взял меня под руку. Я опомнился и увидел входившего да-Браццано. Его адская физиономия выражала такую наглую, самодовольную уверенность, будто он говорил: "Что, взяли? Да и был ли я когда-нибудь согнут или нем?" Он вошёл развязно, как к себе домой. Фамильярно целуя руку Строгановой, как будто чуть-чуть удивился её равнодушию, но тотчас же, изображая лорда высшей марки, направился к Анне. "Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта", – мелькнуло в моей голове. Склонившись перед Анной и нагло глядя на неё, как на свою собственность, он ждал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись этого и желая, очевидно, скрыть досаду, он фальшиво рассмеялся и сказал: – Дорогая Анна, ведь вы же европейского воспитания. Да и я не собираюсь устраивать в своём доме гарем. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой. – Прежде всего, для вас я не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то я их не принимала и слов вам никаких не давала, – прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил. Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря: – Браццано, что же вы не здороваетесь с сэром Уоми и не знакомите нас с вашим другом? Вместе с Браццано вошёл человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно заставлял вспомнить об удаве. Лицо его, то ли вследствие болезни, а может быть, и злоупотребления спиртными напитками, было ярко-красное, почти такое же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие, чёрные, проницательные глазки бегали, точно шарили по всему, на чём останавливались. Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном противном лице мелькнуло злорадство. Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо Бонда, уверяя, что это красота Анны заставила его забыть все правила приличия. – Впрочем, – прибавил он, поглядев на Анну и Строганову, – сегодня такой важный в моей жизни день, день побед. К тому же и власть моя сегодня возросла как никогда. Так что вряд ли имеет смысл придерживаться условностей. Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала Строганова, сказав, что все мы ждали его более получаса, чтобы сесть за стол. Что он опоздал свыше всякой меры, хотя ему отлично известно, что в этом доме – из любви хозяина к порядку – соблюдается точность в расписании трапез. Браццано, привыкший видеть в Строгановой беспрекословно повинующуюся его капризам рабу, – окаменел от изумления и бешенства. Но не он один был так сильно изумлён. Сам Строганов пронзительно взглянул на свою жену и перевёл вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза, строгие, пристальные, с каким-то иным – несвойственным его всегдашней ласковости – выражением устремились на Браццано. Побелевший от злости Браццано прошипел в ответ хозяйке дома: – Я не привык выслушивать замечания нигде, а у вас в доме в особенности. – Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно: – Я простудился и был болен эти дни. Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чем-то, потом кашлянул и продолжал: – Только несколько часов тому назад я почувствовал облегчение благодаря усилиям моего доктора, которого я имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, – поклонился он Строгановой. – Пусть это печальное обстоятельство будет мне извинением. Смените гнев на милость и... Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести её к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано споткнулся об неё и едва не полетел на ковёр. Это было смешно, его грузная фигура точно склонилась в глубоком поклоне, полы фрака взметнулись, да вдобавок он ещё неловко зацепился за ножку стоявшего поблизости кресла и никак не мог разогнуться, – и я не выдержал и залился смехом, капитан мне вторил, оба Джел-Мабеда и сам хозяин, а за ними и многочисленные родственники надрывались от хохота. Только сэр Уоми и оба моих друга хранили полную серьёзность. Сэр Уоми подошёл к хозяйке дома, поклонился и предложил ей руку, чтобы вести к столу. Я взглянул на капитана, находясь под впечатлением величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми; но капитан сам приковался взглядом к его фигуре, будучи, очевидно, во власти обаяния сэра Уоми. Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что удалось не без труда, Ананда подошёл к Анне, точно так же поклонился, как сэр Уоми её матери, слегка склонив голову, и подал ей руку. Как они были прекрасны оба! Так же прекрасны, как в первый музыкальный вечер у князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всём, улетел куда-то, стал "Лёвушкой-лови ворон" и внезапно услышал голос Флорентийца. "Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий – идя своим путём – может постичь истинное знание, но только тогда, когда преданность стала уже не просто одним из его качеств, но основною из осей всего его существа. Осью главной, на которой зиждется и развивается творчество человека. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель". Я рванулся было вперёд, туда, где слышал голос, но И. крепко держал меня под руку, а капитан удивлённо смотрел мне в лицо. – Вам, Левушка, нехорошо? Что-то вас расстроило? – тихо спросил он меня. – Вот видишь, как необходима внимательность. Держи руку Флорентийца в своей, как будто бы он рядом, – шепнул мне И. – Нет, капитан, я вполне здоров, – ответил я своему другу. – Это Бог наказал меня за то, что я так потешался над Браццано. – Ну, если уж Богу стоит вмешиваться, – возразил, смеясь, капитан, – то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за вполне оправданный смех. Между тем сэр Уоми уже входил в двери столовой. Уже и Ананда с Анной намного опередили нас, а Браццано со своим доктором всё ещё оставался на месте. Браццано тяжело дышал, что-то резко говорил по-турецки своему спутнику, который старался его успокоить. – Ваши снадобья что-то мало помогают, – вдруг насмешливо сказал Браццано по-русски. – Вот, говорят, доктор И. обладает совершенно волшебными лекарствами, – нагло глядя на И., продолжал он. – Не удостоите ли вы, доктор И., меня своим вниманием. Весь Константинополь только и говорит об объявившихся новомодных докторах-чудотворцах. – Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, вы и сами имели случай испытать на себе силу нашего воздействия. Мне было бы только жаль, если бы вам пришлось подвергнуться опыту сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой, – очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил И. – Вы так думаете? – криво усмехаясь, сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую. – Я буду иметь сегодня случай доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, – продолжал Браццано. – Я и шёл сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком. Я оставляю сие приятное удовольствие до ужина, по крайней мере будет потеха. Ненависть, точно он хотел испепелить И., сверкала в его глазах. Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, рядом с матерью расположились любимчик со старшей сестрой, затем все пятеро сыновей с жёнами и оба турка. Напротив сэра Уоми И. посадил нас с капитаном; сам сел возле меня, а справа от него уселся Строганов, указав место Браццано и его доктору. Увидев, что ему отвели место в конце стола, Браццано скрипуче засмеялся. – Сегодня всё не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это всё сегодня навыворот? – обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и всё ещё сдерживая бешенство. – Ба, да что это? Где же ваш жемчуг? Ах, и браслеты вы сняли? Но ведь вы так любите драгоценности! Что всё это значит? – Я любила прекрасные, как мне казалось, вещи до вчерашнего дня, когда убедилась, что была недостойно обманута человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я заплатила ему большие деньги за драгоценности, а они оказались медью и стекляшками, – ответила Строганова холодно и презрительно. – И тогда же я дала себе слово носить только то, что подарил мне мой муж. Только эти украшения и оказались подлинными. Со всех сторон послышались изумлённые и негодующие восклицания. – Вы говорите что-то такое, чего сами, должно быть, не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А уж я-то – знаток, – дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол. Строганов встал с места, желая призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на стул. – Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, – тихо, но четко и твёрдо произнесла Строганова. – Это детские разговоры. За ваши драгоценности можно купить княжество. Может быть, вы станете утверждать, что и эта вещь не драгоценная? – ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на её руке браслет. – Эта вещь – подлинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала, – раздался спокойный голос сэра Уоми. – Она была украдена; и вы отлично знаете, где, кем и когда. Это вас не остановило, и вы отдали её одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал из неё любовный приворот. Судя по настроению обладательницы прекрасной руки, на которую он надет, вы сами, думаю, можете убедиться, пользуетесь ли вы симпатией и каковы ваши шансы сделаться мужем Анны, – всё так же спокойно продолжал сэр Уоми. Браццано так отвратительно заскрежетал зубами, что я невольно закрыл уши руками. – Кто же это донёс вам на меня? И почему меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? – дерзко выкрикнул он, весь багровый от злости. – О том, что вы похитили эту вещь, сказал мне её владелец. А что касается ареста, то большая часть вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлена и главари её бегут из Константинополя. Самый же главный из них – вы – не только ногами передвигать, но и разогнуться не может как следует. Браццано из багрового сделался белым, потом снова то багровел, то белел от видимых усилий встать, но всё равно сидел, как приклеенный, наклонившись к столу и дико вращая головой, которая одна ему ещё повиновалась. – Вот финал вашей преступной жизни, – продолжал сэр Уоми. – Вы втёрлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену Дмитриевну, вы погружали день за днём в подлый гипноз. Пользуясь её робостью и добротой, вы превратили её в сварливое, отравляющее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили её младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих себе прислужников. Вам было дано Анандой три дня на размышления. Вы ещё могли выбраться из ада своих страстей, а иначе и нельзя назвать вашу разнузданную жизнь. Вы пленились красотой женщины и решили заманить её в любовные сети, вызвав на бой всё чистое и светлое, что защищает её. Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством, которой вы так добивались. Вам сказали правду. Всё то, что было дано вами Елене Дмитриевне, – как талисманы ваших знаний и власти, – всё вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелся ваш суеверный наговорный вздор, оказавшийся вдобавок медью вместо золота. Вы уверяли Леонида, что феска его ни в каком огне сгореть не может, что его чёрные жемчужина и бриллиант – вещи вечности. – И сейчас утверждаю это, – прокричал Браццано, нагло перебивая сэра Уоми. – Хотите испытать силу ваших знаний? – спросил сэр Уоми. – Хоть сию минуту, – раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано. – Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите всё ну хотя бы на эту серебряную тарелку, – сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большое серебряное блюдо, с которого он снял высокий хрустальный кувшин. Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подобраться к любимчику Леониду, спутник Браццано, уже давно нетерпеливо ёрзавший на своём стуле, тихо говорил ему: – Оставьте, уйдём отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись. – Замолчите или я сейчас пристрелю вас, – зарычал Браццано в ответ. Я подошёл к Леониду, имя которого я узнал только сейчас, снял феску безо всякого труда и положил её на блюдо. Казалось, это очень удивило Браццано; он как будто ожидал, что феску будет не снять с головы юноши. Я вспомнил, как напялил на меня Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять, и поневоле засмеялся. Мой смех лишил Браццано остатков самообладания. – Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, – прошипел он мне. Капитан что-то долго не мог снять кольцо. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, – и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской. По указанию сэра Уоми я поставил блюдо в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджёг. Вспыхнуло большое, яркое пламя. Будто не одна маленькая феска горела, а целый сноп соломы. Смрад, но не от горелой материи, а точно запах падали, заставил всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул по указанию И. окно. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми блюдо, которое он велел мне отнести Браццано, что я и исполнил, поставив блюдо перед ним на стол. Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не мог снять кольцо. Он ответил, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и вовсе бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки, как огонь; да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем. На блюде перед Браццано лежали жалкий, скрюченный кусочек меди, осколки чёрного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок гранёного стекла. Фески не было и помину, если не считать горсти чёрной золы. – Уйдёмте, прошу вас, Браццано; или хотя бы отпустите меня, чтобы я мог привести помощь, – умолял приятель. – Вы попросту глупец. Не видите разве, что всё это шарлатанство? Что могут сделать эти шантажисты против моего амулета? – заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный чёрный бриллиант. По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми. – Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? – спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший, точно молнии, в огне ламп и свечей. – Подумайте ещё раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца. Вы знаете, что её венчали когда-то крест и звезда – символы любви. Вы знаете, кто кощунствовал и надругался над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая судьба свершилась над ним. – Твёрд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его с состраданием смотрели на Браццано. Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.
star: Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился. – Судьба свершилась? Глупость его свершилась, – злорадствовал Браццано. – Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сейчас сразиться со мною? – продолжал орать вне себя Браццано. Он положил на блюдо свой камень, от которого словно пошли брызги всех цветов, от светлого до багрово-алого. Глаза всех были прикованы к необычайной игре дивного бриллианта. – Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, – указывая на золу, издевался он, – продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, – вам не уйти, и вы мой раб, – дёргаясь, с пеной у рта, орал Браццано. Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза метали искры не меньшей яркости, чем искры, испускаемые камнем. – В последний раз прошу вас, несчастный вы человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы ещё можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я ещё в силах спасти вас, но после уже ни я и никто другой не сможет протянуть вам руку помощи. – Ага, струсили, сэр спаситель, – хохотал Браццано. – Бессильны, так заблеяли овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче будет. Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал блюдо сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил какой-то тоненькой деревянной палочкой, бриллиант на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил чем-то бесцветным камень. Поднеся свечу, он поджёг жидкость, и она горела на его тарелке тихо и ровно, точно спирт. Браццано, не спуская глаз с огня, молчал; но лицо его выражало такую муку, будто жгли его самого. Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое отражалось на его чудесном лице. Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано. – Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? – хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня своё сокровище. Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил на стол. – Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? – завопил он. как зверь. Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал: – Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь никакая светлая сила тебя уже спасти не может. Ты не способен вынести прикосновения любви и света и умрёшь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, – это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми, потерявшими человеческий облик, предавшимися чёрной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство. Он велел мне палочкой, которую мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить её в камин. Я обсыпал её порошком и по приказанию И. вернулся на место. – Я ничего не сделал с вашим камнем, – снова заговорил сэр Уоми. – Просто тот наговор, который – как вы уверяли – превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два – правда, украденных вами, – состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда это всё привело вас. Подойдя к камину, сэр Уоми поджёг порошок. Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В чёрном дыму камина завыл ветер. Женщины вскрикнули, – новее продолжалось несколько коротких мгновений. – Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, – раздался голос сэра Уоми. Когда дым рассеялся, все взоры обратились к Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице. – Возьми флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, – сказал сэр Уоми, подавая мне через стол небольшой пузырёк и платок. Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание. Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и всякий раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передёргивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его. Некоторое время среди царившего молчания слышалось лишь прерывистое дыхание Браццано, да изредка не то стон, не то вздох. – Молодой человек, – внезапно обратился он ко мне, – возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трёх этих людях, – указал он на сэра Уоми, Ананду и И., – От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят те, кого я баловал немало, как например любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила ему жизнь, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце, в ваших глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб. – О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, – заливаясь слезами, сорвался я с места, точно подхваченный бурей. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного. Из глаз Браццано скатились две слезы. – Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, – тихо сказал он. – Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготеть надо мною, я жить не смогу. Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая, как он говорил, что следует быть осторожным, принимая от кого-то вещи. – Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но принимая её, ты берёшь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И взяв её сегодня, ты должен будешь идти путём не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных страстями и невежеством, – сказал он мне. – Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не дожидался моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нёс мне милосердие, о котором я его не просил. Когда он и И. вызвались помочь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано – вот этому, освобожденному вами, – и не вижу в этом подвига; так же как я буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью собственных страстей. В то время как я говорил это, я увидел, что рука спутника Браццано тянется по скатерти к камню. Зрелище этой красной, волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом глядящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперёд маленькой головки доктора Бонда было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, – что привлекло внимание всех, и многие стали невольно смеяться. Заметив, что его поведение всё равно привлекло всеобщее внимание. Бонда привстал, ещё дальше вытянул руку, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими чёрными глазками, он сказал: – Браццано, не делайте глупостей; подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо, – и снова всё будет хорошо. Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил разогнуться. – Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чём. Скорее, он ввергал меня во всё новые и новые бедствия, – сказал Браццано. – Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните: когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? – спросил сэр Уоми. – Я отлично помню, как он сказал мне: "Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесёт счастья и власти; оно несёт рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке – страшен будет твой конец!" Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь – свершилось, – закончил Браццано. – Приказать мальчику я не могу, как не внушал я ему этот поцелуй сострадания. Он сам – только он один – может решить в эту минуту свой вопрос, – ответил сэр Уоми. Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что только его глаза, полные слёз, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, позвал Флорентийца и... точно увидел его улыбающимся в круглом окне. Я засмеялся от радости, взял камень и сказал Браццано: – Я исполню легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить взамен. Что будет в моих маленьких силах – я буду рад для вас сделать. На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал, наконец,"свою руку. – Ступайте отсюда, – тихо сказал ему сэр Уоми. – А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь сюда, – обратился он к моему доброму другу. – Браццано, всё, что я могу для вас сделать, – это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своём пароходе и довезёт вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут вас преследовать, – сказал сэр Уоми. – Выбора у меня нет, – ответил тот. – Я согласен. Но ведь всё равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, – безнадёжно, опустив голову и помолчав, прибавил он. – Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, – всё так же тихо и твёрдо сказал сэр Уоми. Капитан подошёл к Браццано, помог ему встать и увёл из комнаты, поддерживая его согнувшееся по-стариковски тело. Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все сели, я увидел, что кроме моих друзей здесь только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид. – Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть твоей вины, – сказал сэр Уоми. – Два года назад Ананда сказал тебе, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того, ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, – и у Ананды была ещё возможность взять на себя охрану твоей семьи. Когда он приехал сейчас, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашёл тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья. Тот кусок материи, что прислал Али, я не могу тебе передать. Из неё шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей. Ты же стала жаждать страсти. Остальное – буря, от которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь Браццано, – то только твоя тайна; и о ней говорить я здесь не буду. Теперь трудись ещё семь лет, учись, работай в гуще простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и храни пока её детей. Помогай князю; не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку; расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку. Нет времени, нет пространства как ограничения на пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой, как шатко твоё сердце. Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжёлый и страшный урок вам показал, как, решившись на компромисс, будешь всё глубже увязать в нём и кончишь падением. Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили. И поставьте своего младшего сына в нормальные условия, он должен трудиться. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как это по вашей вине он считает себя больным, на самом же деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в мнимой болезни. Это были последние слова сэра Уоми. В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова. Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звёздах, вспомнил Флорентийца, как ехал с ним в повозке, ночью, по степи, к Ананде. Каким тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же, – ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, – чувствовал себя в их защитном кольце, словно в неприступной, радостной крепости. Я ещё раз мысленно поблагодарил Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.
star: ГЛАВА XXIV. НАШИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ Точно в девять часов на следующий день я стучался в двери сэра Уоми. Каково же было моё изумление, когда, вместо работы, я нашёл сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан. В комнате был капитан, передававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, пришёл незадолго до меня. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению, вечером провалившийся в глубокий сон, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь. Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал: – Как много разлук пришлось тебе пережить. Девушка, за последнее время. И все ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, – это показывает твою любовь и благодарность людям. С другой, – говорит об отсутствии ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не растрачивая его на слёзы и уныние. Скоро, всего через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы – всё поможет расшириться твоему сознанию, толкнёт твою мысль к новому пониманию вещей. Пройдёт несколько лет, мы с тобой увидимся; и годы эти – твои счастливейшие годы – мелькнут, как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоём подсознании, как на складе. Но ты не только поймёшь всё, что там копишь, но и перенесёшь большую часть в своё творчество. На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на неё очищенный силой любви камень Браццано; и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принял. Где только возможно, – будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь; но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создаёт свою жизнь; а любовь, даже когда кажется, что она подвергает человека наказанию, – только ведёт его к высшей форме жизни. Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть – выполни тотчас же приказ, который она несёт; не вдавайся в рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то созреет. Эти промедления – только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели они Анну, как разъели сомнения мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения. Этот камень, принесший людям столько горя и слёз, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его глазах, не знавших никогда пощады. Твой поцелуи принёс ему привет закона вечности: закона пощады. На этой цепочке, кажущейся тебе столь великолепной, сложены слова на языке, которого ты ещё не знаешь. Они значат: "любя побеждай". Я вижу, – засмеялся сэр Уоми, – ты уже решил изучить этот язык. – Ах, сэр Уоми, несмотря на кашу в моей голове и огорчения, одним из которых является разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе однажды слово изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление. И я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне собственной рукой камень с цепочкой. – Этот камень был украден у Флорентийца. На вершине треугольника были ещё крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретёшь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. А моя цепь пусть свяжет тебя со мной. В любую минуту, когда тебе будет казаться, что трудно воспитать себя, что недосягаемо полное бесстрашие, – коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко побеждать там, где всё казалось непобедимым. Он обнял меня, я же едва сдерживал слёзы и был полон такой тишины, мира и блаженства, какие испытывал минутами только подле Флорентийца. В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звёзды Ананды сияли, как и подобает звёздам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми. Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидел на его лице отражение своей собственной скорби. Как ни ценил я своих высоких друзей, но с капитаном чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непереступаемая грань лежит между мною и ими; точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чём. Ананда взглянул на меня – опять точно череп мой приподнял – и смеясь сказал: – Стена стене рознь. Я покраснел до корней волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбок остальных. Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ничем своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас. Вошёл слуга сэра Уоми и доложил, что князь прислал спросить, может ли он видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему ещё раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы столкнулись в дверях. Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как моё. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осудить равнодушие моих друзей при разлуке с сэром Уоми. Как мало я тогда разбирался в душах людей! Только много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми, И какой верной помощью, забывая о себе, были и он, и И. моему брату во всё время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых. И. не говорил мне, что погоня за нами всё продолжалась и концы её были в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали её капитану, наставляя его к будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано. И. не сказал мне ни слова, а самому мне было невдомёк, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны и всей семьи Строгановых, поскольку своим участием во всём этом деле он брал на свои плечи ответ за них. – Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что есть на самом деле, – сказал мне И. Я посмотрел ему в глаза, – и точно пелена упала с глаз моих. – О Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение? И я мог подумать, что ваше сердце было равнодушно? – Не равнодушием или горечью и унынием движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты; а есть только сила сердца – любовь, – где ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит; она радуется, помогая. Если бы я не мог забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, – я бы не имел времени думать о тебе, твоём брате, Жанне, княгине и ещё тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту. Живой пример великого друга сэра Уоми, который ни разу за всё время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе; который сам делал всё, о чём говорил другим, вводил меня в тот высокий круг активной любви, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия. Капитан с Анандой повернули в сад, мы же с И. пошли к себе. Я рассказал ему всё, о чём говорил мне сэр Уоми, и показал подаренную им цепочку, которую он сам, продев в неё камень, надел мне на шею. – Вот тебе, Левушка, наглядный пример того, какая разница между тем, что только кажется людям справедливостью, и тем, что на самом деле происходит по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над какими-то своими качествами, мешающими им двигаться дальше: трудятся, ищут, падают, борются, – наконец этого достигают, как кажется им и окружающим. А на самом деле, перед лицом истинных законов жизни, – стоят на месте. Ты, мальчик, ничем – по законам внешней справедливости – не заслужил того счастья, которое льётся на тебя как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, – ласково говорил И. К нам вошёл капитан, но заметив, что у нас идёт серьёзный разговор, хотел уйти к себе. – Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до прихода парохода. Ни вам, ни ему не следует провожать сэра Уоми, так как он ещё многих должен принять; а для Хавы, которая задержится здесь ещё несколько дней и, быть может, отправится домой на вашем пароходе, у него останется только несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело; но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите своё счастье и уступите немного другим. И. вышел, и мы остались вдвоём с капитаном. Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ёжиком волосы. Мы внутренне приводили себя в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было назначено. Наконец, я решился прервать молчание и сказал: – Капитан, дорогой друг, не сердитесь, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как нашёл в них успокоение. Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало даже физическое ощущение блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном состоянии внутреннего мира, когда всё кажется понятным, ничего не нужно, кроме как следовать за ним. Я понял сейчас, что это станет возможным только тогда, когда я самостоятельно решу свои жизненные вопросы. Когда научусь твёрдо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон, как это делаю сейчас. Должно пройти какое-то время, и я определю для себя свой путь в творчестве, найду силы крепко держать себя в руках, – вот тогда я могу пригодиться сэру Уоми, как ему нужны сейчас И. и Ананда. Я рад, что первое лёгкое испытание меня больше не расстраивает. Сколько времени пройдёт до нового свидания с сэром Уоми, не знаю, но я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки, не потеряв ни мгновения попусту. – Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что мы получили от сэра Уоми, Ананды и И. Но ты теряешь только одного из них, а я теряю не только всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, когда я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и прежде-то был замкнут и носил прозвище: "ящик с тайнами". Кому же теперь я могу высказывать свои мысли, как буду искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья? – Я, конечно, ничего ещё не знаю и мало чего понимаю, капитан. Но я видел, как стал вам понятен язык музыки. У вас появилась теперь новая платформа для понимания Лизы и её матери. И вы сами как-то говорили, что много думаете о Лизе и написали ей письмо. Это раз. Второе – разве между вами, мною и ещё сотней простых людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Хоть раз вы видели, чтобы они показали людям своё превосходство? Чтобы они презирали кого-то? Или обошли своей помощью, если могли помочь? Хоть раз вы их видели тяготящимися той или иной встречей? Так и мы; сколько можем, должны стараться следовать их примеру. Третье – если я теряю сэра Уоми и Ананду, сохраняя близость И., то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, – и жизнь пошлет вознаграждение, какого не ждешь и откуда не ждешь. – Мальчишка мой, милый философ! Пока я ещё ни разу не любил до конца, не был верным до конца и не был храбрым до конца; а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, – весело расхохотался капитан. Ну, вот что. Скоро одиннадцать. Поедем-ка в садоводство и привезём цветов, Левушка. – Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам не срамиться. Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу. Очень быстро мы нашли коляску и покатили к его другу – садоводу. Подгоняемый обещанным вознаграждением, кучер забыл о своей константинопольской лени, и вскоре мы предстали перед садоводом. Капитан оставил меня у деревца с персиками, которые хозяин любезно предложил мне есть сколько хочется, и они ушли в оранжерею. Не успел я ещё насладиться как следует персиками, как он появился, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с влажной травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжёлая. Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветы, точно это была заколдованная красавица. – Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в "Лёвушку-лови ворон", если бы я тебе их показал. А у нас времени в обрез. – Ну, хоть скажите, как зовут ваших таинственных красавиц? – спросил я с досадой. Капитана рассмешила моя раздражённость, и он сказал: – Философ, их зовут фрезии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, из белых они станут чёрными. – Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми чёрных красавиц больше не надо. Довольно и одной, – ответил я ему в тон. Капитан весело смеялся, говорил, что я всё ещё боюсь Хавы, и что, наверное, моё "не бойся до конца" относится к обществу Хавы. – Очень возможно, – ответят я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. – Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моём доме, то я буду её бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, – брякнул я, точно попугай, которых носят по Константинополю, они вытаскивают билетики "судьбы" и подают любопытным их будущее в виде свёрнутого в трубочку билетика. Удивление капитана было столь велико, что он превратился в соляной столб. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми. – Возьмите ваших красавиц, – сказал я, подавая капитану цветы. – Каких красавиц? – спросил Ананда. – Белых, для сэра Уоми, если они ещё не почернели, – очень серьёзно сказал я. – Если же почернели, то... – Замолчишь ли ты, каверза-философ?! – вскричал капитан. Хава заинтересовалась, каких это ещё красавиц не хватало сэру Уоми. – Горных, – шепнул я ей. – Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козлёнка? – смеялась она, обнажая все свои белые зубы. – Вот-вот, из самой Индии; если только этот козлёнок не позавидовал вашей коже и не сделался чёрным. – Левушка, ну есть же границы терпению, – воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться. Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал её. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления. – Фрезии, фрезии! – закричала Хава. – Сэр Уоми очень хотел развести их у себя в саду! Ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну, кто из вас выдумал такого козлёнка, тот счастливец. Если бы я умела завидовать, непременно позавидовала бы. – Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, – сказал я, любуясь какими-то невиданными "роскошными цветами. Крупные, белые, как восковые, будто тончайшим резцом вырезанные колокольчики необычайной формы наполнили прихожую ароматом. Капитан взял один горшок, мне дал другой. Когда я стал отказываться, уверяя, что идея и находка – его, он улыбнулся и шепнул мне: – Одна фрезия – я; другая – Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец. – Ну, уж Лиза – фрезия, – куда ни шло. Но вы, – вы ужасно любимая, но просто физия, – так же шёпотом ответил я ему. – Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, – сказал Ананда с таким весёлым юмором, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило, о чём мы шептались. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты. Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал: – Да это целая свадьба! – Он ласково ввёл нас в комнату, взял у каждого цветок и обоих обнял, благодаря и говоря, что разведёт по клумбе фрезии в своём саду, присвоив им название морской и сухопутной. Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу корзинку, обильно полив водой и цветы, и прикрывавшую их траву, приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошёл на пристань. Много народа было здесь. Были и такие, кого я совсем не знал; кое-кого видел мельком; а из хорошо знакомых присутствовали только турки, Строганов и князь. Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал: – Ищи радостно, – и всё ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль – не Анна. Я приник к его руке, ошеломленный этими словами, служившими ответом на самые затаённые мои мысли. Все проводили сэра Уоми до коляски, в неё сели И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдёт с Анандой за нами. Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал, как ребёнок. Я подошёл к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми. Он согласился, попросил подождать его несколько минут, видимо обрадовавшись случаю не оставаться сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощутил рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, – ощущение моё снова было близким к тому, что я испытывал в комнате брата, сжигая письма. – Какая страшная вещь – разлука, – услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли. – Да. Надо что-то понять, какой-то ещё неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать всё так, как говорит и делает сэр Уоми: "Не тот день считай счастливым, который тебе принёс что-то приятное; а тот, когда ты отдал людям свет своего сердца". Но мне до этого ещё так далеко, – сказал я со вздохом. – Для тебя далеко, – задумчиво ответил мне капитан, – а для меня, боюсь, и вовсе недостижимо. Князь вышел к нам, извиняясь, что заставил ждать и мы пошли по знойным, как раскалённая печь, улицам, ища тени, что мало, впрочем, помогало. В магазине мы застали обеденный, – или вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, – перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле, за работой, а Жанна всё ещё лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать. Анна была бледна, она похудела. Но в глазах её уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время разговора с сэром Уоми. На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась и протянула ему левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов. Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. "Боже мой, – думал я. – Как страдание и соприкосновение с людьми, одарёнными силами высшего знания, меняют людей! Ещё так недавно я видел эту гордую красавицу возмущённой откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий перед нею сейчас так уважительно, с такими кроткими и добрыми глазами, – да куда же подевались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет; нет до основания; а живут новые, – вместо тех, умерших". Я превратился в "Лёвушку-лови ворон", мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чём до конца, – точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, – умирать людям, превращаясь в совершенно иные существа? Зачем? Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся среди хаоса и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи. – Левушка, что с вами? – услышал я нежный и слабый голосок Жанны. – Ах, это вы, Жанна? – вздрогнул я, опомнившись. – Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению, задумался и тем вынудил вас спуститься вниз, – ответил я, здороваясь с Жанной. – О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас и не узнали. Вы совсем, совсем другой; только я не умею сказать и объяснить, в чём перемена, – говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина. – Всегда кажется, что переменились люди, которых видим, потому что в самом себе перемену человек замечает с трудом. И только если что-нибудь огромное входит в его жизнь, – только тогда он отдаёт себе отчёт, как он переменился, как выросли его силы и освободился дух. Вы, Жанна, кажетесь мне не только изменившейся, но вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин так тосковать и плакать, – нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я. – Ах, если бы вы знали, вы бы не целовали этой руки, – вытирая катившиеся слёзы, ответила мне Жанна. – И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И., ах, что я только наделала и как мне теперь всё это исправить? – сквозь слёзы бормотала бедняжка. – Я бы уже была здорова, если бы раскаяние меня не грызло. Нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, – может, от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом – и станет на сердце тихо!
star: Я случайно взглянул на Анну и поразился перемене в ней, Склонившись вперёд, глядя неотрывно на Жанну, точно умоляя её замолчать, она сжимала в руках работу, а слёзы капали на её грудь одна за другой. Я понял, какая мука была в ней, как она оплакивала предназначавшийся ей и не полученный хитон, наш отъезд без неё и своё неверное в эту минуту поведение. – Анна, – крикнул я, не будучи в силах выдержать её муки. – Отсрочка – не значит потеря. Анна, не плачьте, я не в силах видеть этих слёз; я знаю, что значит в тоске безумно рыдать, словно на кладбище. Не думайте сейчас о себе. Думайте об Ананде; о том огромном горе, разочаровании и ответе его за вашу ошибку, которые легли на него, – упав перед ней на колени, говорил я. – Скоро, сейчас, Ананда и И. придут сюда. Неужели возможно встретить их таким убийственным унынием, после того как они проводили сэра Уоми? Неужели любовь, благодарность и радость, что они живут сейчас с нами, могут выражаться только в слезах о себе. – Встаньте, Левушка, – обнимая меня, сказала Анна. – Вы глубоко правы. Только горькая мысль об одной себе заставила меня опять плакать. А между тем, я уже всё поняла, и всё благословила, и всё приняла. Сядьте здесь возле меня на минуту, дружок Левушка. Поверьте, я уже утихла внутри. Это отголосок бури, с которым вы вовремя помогли мне справиться. Много лет я думала, что в сердце моём живёт одна светлая любовь. Я убедилась, что там ещё лежала, свернувшись, змея ревности и сомнений. Слава Богу, что она развернулась и раскрыла мне глаза. Ананда получил удар, но всё же смог удержать меня возле себя так, чтобы я не выпустила его руки из своей. Вы напомнили мне, что мои слёзы задевают всё его существо, что он их ощущает, как слёзы гноя и крови. Я больше плакать не буду; вас благодарю за ваши слова, они помогли мне. Она вытерла глаза, подошла к Жанне и, нежно её обняв, вытерла и её слёзы платком сэра Уоми. Надрыв, который я пережил, почти лишил меня чувств. Я неподвижно сидел в кресле; сердце моё билось, как молот; в спине, по всему позвоночнику точно бежал огонь; я с трудом дышал и, как мне казалось, падал в пропасть. – Левушка, ты всех здесь напугал, – услышал я голос Ананды и увидел его возле себя. – Выпей-ка вот это; я думал, что ты сильнее; а ты всё ещё слаб, – и он подал мне рюмку с каплями. Вскоре я совсем пришёл в себя, спросил, где И., и узнав, что он прошёл к Строганову и вскоре тоже будет здесь, совсем успокоился. Я обвёл всех глазами, заметил, что Хава пристально смотрит на меня, в то время как все остальные имеют смущённый вид. Я взял руку Ананды, неожиданно для него поднёс её к губам и сказал: – Простите мне, Ананда, Я немного половиворонил, чем всех расстроил и привёл в такое состояние, что они теперь больше похожи на утопленников. Вот, вы тоже думали, что я крепче; и я обманул ваше доверие. Это мне очень больно; я постараюсь быть сильнее. Но ведь это всё пошло от вашей дервишской шапки, – улыбнулся я. – Нет, мой мальчик, ничьего доверия ты не обманул. И никто здесь не мог обмануть и не обманул меня. Всё, что вышло не так, как я предполагал, совершилось только потому, что я был в старинном долгу и хотел поскорее вернуть его сторицей. Я не понял, что не следует так ускоренно двигать людей вперёд. Зов даётся однажды; я же дал его дважды, за что и понесу теперь ответ. Я не всё понял. Какой, когда и зачем даётся зов? Но я понял, что он дал его вторично Анне и что этого не надо было делать. Голос Ананды – и всегда неповторимо прекрасный – нёс в себе на этот раз такую нежность, утешение, такую простую доброту, что все утихли, всем стало легко, чисто, радостно. Лица у всех прояснились и стали добрыми. Каждый точно вобрал в себя кусочек энергии самого Ананды, и когда через некоторое время вошли И. и Строганов, – ни на одном лице уже не было ни тени уныния и слёз. Разбившись кучками, я и Жанна, князь и И., капитан и Строганов, Анна и Ананда, – все как будто окрылённые и обновленные, обменивались простыми словами; но слова эти получали какой-то новый смысл от сияния и мира в каждом сердце. – Друзья мои. Через день нас покинут капитан и Хава. Завтра мне хотелось бы, прощаясь, угостить их музыкой. Можно ли располагать вашим залом, Анна? – спросил Ананда. – Как можете вы спрашивать об этом? Ваши песни и игра всем несут столько счастья! Мне же сэр Уоми велел играть и петь людям как можно больше. А уж о восторге музицировать с вами я и не говорю, – ответила она. Перерыв в работе закончился. Радуясь завтрашней музыке, мы покинули магазин, где с его хозяйками остался только Борис Федорович. И. с Анандой и князем не смущались зноем и шли довольно быстро, оставив нас с капитаном далеко позади. Я еле двигался; зной, к которому я ещё не привык, всего меня истомил, а капитан остался вместе со мной, желая что-то сказать. Когда расстояние между нами и нашими друзьями увеличилось настолько, что расслышать нас было нельзя, он сказал: – У меня к вам просьба. Я получил сейчас из дома так много денег, что мне их некуда девать. Я хочу часть отдать Жанне – с тем условием, чтобы она никогда не узнала, кто их ей дал. Я знаю, что И. обеспечил ей первые годы работы; знаю и то, что княгиня, до некоторой степени, позаботилась о детях. Но мне хотелось бы влить уверенность в это бедное существо, которое страдает, страдало и, не знаю почему, как и откуда, но я ясно это сознаю, – будет ещё очень много страдать. За свою скитальческую жизнь я повидал такие существа, – по каким-то, неуловимым для моего понимания законам, – страдающие всю жизнь, даже когда на это нет особых, всем видимых причин. Сам я уже не успею положить в банк на её имя деньги, так как эта операция займёт не менее двух часов. А дел у меня – ведь я прогулял почти весь день сегодня – будет масса. Вторую же часть денег я прошу вас взять себе. И если встретите людей, которым моя помощь будет оказана вашими руками, – я буду очень счастлив. Ну, вот мы и у калитки. До свидания, дружок Левушка. По всей вероятности, мы увидимся только завтра вечером у Анны. Возьмите деньги. Он сунул мне в руки свёрток, довольно небрежно завёрнутый в бумагу, и мигом скрылся. В комнате я застал И., рекомендовавшего мне освежиться душем. Но я чувствовал такое сильное утомление, что еле добрел до кресла и сел в полном изнеможении, нелепо держа свёрток в руках и не зная, что с ним делать. На вопрос И., почему я не положу куда-нибудь свой свёрток, я рассказал, что это деньги капитана и как он велел ими распорядиться. При этом я передал всё, что думал капитан о Жанне. – Молодец твой капитан, Левушка. Что касается денег для Жанны лично, – то он предупредил желание сэра Уоми, который велел мне обеспечить её. Как капитан угадал мысль сэра Уоми о фрезиях, так и вторую его мысль привёл в действие, никем к тому не побуждаемый! Что касается денег, отданных в полное твоё распоряжение, – думаю, что капитан хотел их подарить тебе, дружок, чтобы и ты чувствовал себя независимым в дальнейшем, пока сам не заработаешь себе на жизнь. – О нет, дорогой И., капитан в очень простых отношениях со мною. И если бы он хотел дать их лично мне, – он поступил бы, как молодой Али, оставив их в письме. У меня нет сомнений в этом, и лично себе я бы их и не взял никогда. Думаю, что я слишком неопытен и, быть может, не сумею распорядиться ими как следует. Но – при вас – и это отпадает. Одно только ясно мне, что деньги эти я употреблю – во имя Лизы и Анны – на покупку инструментов талантливым беднякам-музыкантам, если таких встречу до нового свидания с капитаном. Если же не встречу или вы не укажете мне иного им применения, – деньги вернутся к нему. И я очень хотел бы, Лоллион, услышать об этом ваше мнение. – Поступи, как знаешь, дружок. Запретов тут быть не может. Но почему ты решил, что не оставишь себе этих денег? Разве твой брат не мог бы нуждаться в них? – Мой брат – мужчина и чрезвычайно благородный человек. Если он решил жениться, – значит, он не настолько беден, чтобы не иметь возможности обеспечить жену. А если бы я узнал, что он нуждается, то пошёл бы в какую угодно тяжёлую кабалу, но послал бы ему только то, что смог заработать сам. Я и так в бесконечном долгу у вас, у Флорентийца и у молодого Али. Конечно, я в долгу и у брата. Но если я могу ещё рассчитывать возвратить ему свой долг, то уж вам – я никогда не смогу вернуть и сотой доли. – Всё это предрассудок, Левушка. Человек закрепощает себя долгами и обязанностями. Иногда он настолько тонет в мыслях о своих нравственных долгах, что положительно похож на раба, подгоняемого со всех сторон плёткой долга. А смысл жизни – в освобождении. Только то из добрых дел достигает творческого результата, что сделано легко и просто. Принимай всё, что посылает лично тебе жизнь; совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встреченным всё то, что поймёшь от нас и через нас. Всё высокое, чего коснёшься, неси земле; и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви. Принимай всё, что посылает лично тебе жизнь; совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встреченным всё то, что поймёшь от нас и через нас. Всё высокое, чего коснёшься, неси земле; и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви. – Далеко ещё, Лоллион, мне до всей той мудрости, которую я слышу и вижу в вас. Я самых пропетых вещей не умею делать. Всё раздражает меня. Иногда даю себе слово помнить о вас, о Флорентийце, поступать так, как будто бы вы стоите рядом, – и при первой же неприятности споткнусь, разгорячусь – и всё полетело вверх дном. – Пока ты будешь повторять себе, – от ума, – что я рядом с тобой, – твоё самообладание будет подобно пороховой бочке. Но как только ты почувствуешь, что сердце твоё живёт в моём и моё – в твоём, что рука твоя в моей руке, – ты уже и думать не будешь о самообладании как о самоцели. Ты будешь вырабатывать его, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет... И. помолчал, думая о чём-то, и продолжал: – Сегодня мы с тобой не будем обедать с князем, которому надо обо многом переговорить с Анандой. Если ты отдохнул, мы можем поехать с тобой к нашему другукондитеру, заказать ему торт к завтрашнему вечеру и у него же поесть. Но предварительно мы заехали бы в банк: у меня там есть знакомый, который быстро сделает нам всё, – и уже завтра Жанна будет извещена о том, что она владелица некоего состояния. При её французской буржуазной психологии это будет огромным для неё облегчением в жизни. Я был очень благодарен И. за его неизменную доброту. У меня вертелся на языке вопрос о Генри, о Браццано: хотел бы я спросить коечто о Хаве, – но ни о чём не спросил, побежал в душ, и вскоре мы уже были в огромном зале банка, где сотни вращающихся под потолком вееров не могли умерить жары. Одна часть денег была положена на имя Жанны, с правом пользоваться ими как угодно. Вторая была переведена на моё имя по адресу, указанному И., с какими-то мудрёными индийскими названиями, никогда мною не слышанными. Пока мы сидели в банке, ожидая исполнения нашего заказа, я жаловался И., что ничего не могу подарить капитану, давшему мне на память такое великолепное кольцо. – Не горюй об этом. Капитан очень счастливый человек. Он получил от Ананды кольцо как залог их вечной дружбы. Ананде капитан вернул вещь, имеющую для него очень большое значение. Вообще теперь путь капитана не будет одиноким, и Ананда всегда подаст ему помощь. Тебе же я могу вручить платок сэра Уоми, точно такой же, какой получила Анна. Если хочешь, – подари ему и заверни в него книжку, которую я тебе дам. Ты можешь написать ему письмо и положить всё к нему на стол. Он вернётся и будет радоваться этому подарку больше, чем всем драгоценностям, которые ты мог бы ему подарить. Я от всей души поблагодарил И., сказав только: "Опять всё от вас!" Через некоторое время нас вызвали к кассовому окошку, всё было оформлено, и мы пошли к кондитеру, покинув банк почти в минуту его закрытия. На улице уже не было удушливой жары, слегка потянуло влагой с моря, – и я ожил. – Трудно тебе будет привыкать к климату Индии, Левушка. Надо будет снестись с Флорентийцем и получить указания, как закалить твоё здоровье, – задумчиво сказал И., беря меня под руку. – Велел мне сэр Уоми ездить верхом, заниматься гимнастикой и боксом, а моя вторая болезнь всё перевернула, – ответил я. Дойдя до кондитерской, мы отдали хозяину наш заказ на завтра. Я просил его приготовить непременно такой же торт, какой был сделан для принца-мудреца. Накормив нас опять на том же уединённом балконе, хозяин сообщил новость, взбудоражившую Константинополь. На этой неделе произошли невероятные события. Один из самых больших богачей города, некто Браццано, и около десяти его приятелей – таких же биржевых воротил, державших в своих руках весь торговый Константинополь, оказались шайкой злодеев, объявили себя банкротами и разорили тем самым половину города, в том числе и некоторых друзей кондитера. Часть злодеев успела бежать, часть арестована; а где находится главарь их, Браццано, никто пока не знает. Мы выслушали его рассказ, посочувствовали горю его приятелей и вернулись домой. Мысли о Браццано и слова сэра Уоми о том, что мой поцелуй перенёс силу мирового закона пощады в его ужасную жизнь, не давали мне покоя. Я опять стал внутренне раздражаться от обилия каких-то таинственных событий и готов был крикнуть: "Я ненавижу тайны", – как услышал голос И.: – Левушка, не всё то тайна, чего ты ещё не понимаешь. Но если ты собираешься обрадовать милого капитана и написать ему письмо, то в состоянии раздражения, в которое ты впал, ничего не только радостного, но и просто путного не сделаешь. Возьми мою руку, почувствуй мою к тебе любовь и постарайся, вместе с этим платком сэра Уоми, передать всю свою чистую и верную дружбу капитану. Приготовь в своей душе такое же тщательно прибранное рабочее место, как это сделал на твоём столе капитан, поставив тебе цветы, которых ты до сих пор не заметил. Пиши ему не письмо, обдумывая стиль и каждое слово. А брось ему цветок твоей молодой души, полной порыва той высокой любви, которая заставила тебя дать поцелуй падшему, но разбитому и униженному существу. Дай капитану такой же прощальный привет, как давали тебе его и Флорентиец, и сэр Уоми. Они думали только о тебе. Думай и ты только о нём. Постарайся войти в его положение; подумай о предстоящей его жизни и представь себя в таких же обстоятельствах. Любовь к человеку поведёт твоё перо с таким тактом, что капитан поймёт и увидит в лице твоём друга не временного, в зависимости от меняющихся условий; а друга неизменно верного, готового явиться на помощь по первому зову и разделить все несчастья или всю радость. И. стоял, обнимая меня, голос его звучал так ласково. Я точно растворился в каком-то покое, радости, благоговении. Всё мелкое, ничтожное отошло прочь. Я увидел самый высокий, скрытый от всех, храм человеческого сердца, о котором не говорят, но который движет и животворит всё, что ему встречается. Мне стало хорошо. Я взял из рук И. синий платок, пошёл в его комнату за обещанной книгой и вернулся к себе, чтобы сесть за письмо. Не много писем писал я на своём веку с такой радостью и с такой умилённой душой, как писал в этот раз капитану. Точно само моё сердце водило моим пером, так легко и весело я писал. "Мой дорогой друг, мой храбрый капитан, который ещё ни разу в жизни не любил до конца, не был ни верен, ни бесстрашен до конца, – писал я. – В эту минуту, когда я переживаю разлуку с Вами, – и кто может знать, как долго продлится она, – сердце моё открыто Вам действительно до конца. И все мысли моей ловиворонной головы, как и все силы сердца, принадлежат в эту минуту Вам одному. Пытки разлуки, так томящей людей, пытки неизвестности, заставляющей оплакивать любимое существо, покидающее нас для нового периода неведомой жизни, – не существует для меня. Я знаю, что как бы ни разлучила нас жизнь и куда бы ни забросила она каждого из нас, – Ваш образ для меня не страница жизни, не её эпизод. Но Вы мой вечный спутник, доброта и любовь которого – так незаслуженно и так великодушно мне отданные – вызвали во мне ответную дружескую любовь, верность которой сохраню и навсегда, и до конца. Я не могу сейчас определить, как и чем я мог бы отплатить Вам сколько-нибудь за всю Вашу нежность и баловство. Но я знаю твёрдо, что куда бы и когда бы Вы меня ни вызвали, – если моя маленькая помощь Вам понадобится, – я буду подле Вас. Ваше желание относительно Жанны уже исполнено. И завтра она будет владелицей своего капитала, за что – я не сомневаюсь – боги воздадут Вам должное тоже "до конца". Вторая часть денег, отданная Вами в моё личное распоряжение, назначается мною для помощи бедным музыкальным талантам. Во имя Лизы и Анны, как бы я хотел когда-нибудь услышать Лизу, я буду покупать инструменты и помогать учиться юным талантам Вашим именем, капитан. Я не ручаюсь, что, обнимая Вас, держа Ваши тонкие, прекрасные руки в своих при нашей разлуке, – я не заплачу. Но это будут только слёзы балованного Вами ребёнка, теряющего своего снисходительного и ласкового покровителя. Тот же мужчина, который Вам пишет сейчас, благоговейно целует платок сэра Уоми, который просит Вас принять на память, как и книгу И. И этот же друг-мужчина говорит Вам: между нами нет разлуки. Есть один и тот же путь, на котором мы будем сходиться и расходиться, но верность сердца будет жить до конца. Ваш Левушка-лови ворон". Я запечатал письмо, завернул книгу И. в платок и обернул в очаровательную, мягкую, гофрированную и блестящую, как шёлк, константинопольскую бумагу, обвязал ленточкой, заткнул за неё самые лучшие, белую и красную, из роз капитана и отнёс к нему в комнату, положив свёрток на ночной столик. Я запечатал письмо, завернул книгу И. в платок и обернул в очаровательную, мягкую, гофрированную и блестящую, как шёлк, константинопольскую бумагу, обвязал ленточкой, заткнул за неё самые лучшие, белую и красную, из роз капитана и отнёс к нему в комнату, положив свёрток на ночной столик. Спать мне не хотелось. Я вышел на балкон и стал думать о сэре Уоми. Как и где он теперь? Как едут с ним и доедут ли фрезии капитана? Посадит ли он их в своём саду? Через несколько минут ко мне вышел И. и предложил пройтись. Мы спустились в тихий сад, кругом сверкали зарницы и вдали уже погромыхивал гром. Всё же мы успели подышать освеженным воздухом, поговорили о планах на завтра, условились о часе посещения княгини и Жанны и вернулись в дом с первыми каплями дождя, столь необычно редкого в это время года в Константинополе. Утро следующего дня началось для меня неожиданно поздно. Почемуто я проспал очень долго. Никто меня не разбудил, и сейчас в соседних комнатах стояла полная тишина. Я как-то не сразу отдал себе отчёт, что сегодня последний день стоянки капитана; что завтра к вечеру ещё одна дорогая фигура друга исчезнет из моих глаз, плотно поселившись в моём сердце и заняв там своё место. "Не сердце, а какой-то резиновый мешок, – подумал я. – Как странно устроен человек! Так недавно в моём сердце царил единственный человек – мой брат. Потом – точно не образ брата сжался, а сердце расширилось – засиял рядом с ним Флорентиец. После там поселился, властно заняв не менее царское место, сэр Уоми. Теперь же там живут уже и И., и оба Али, и капитан, Ананда и Анна, Жанна и её дети, князь и даже княгиня. А если внимательно присмотреться, – обнаружу там и Строгановых, и обоих турок, и... Господи, только этого не доставало, – самого Браццано". Уйдя в какие-то далёкие мысли, я не заметил, как вошёл И., но услышал, что он весело рассмеялся. Опомнившись, я хотел спросить, почему он смеется, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завёрнутый в мохнатую простыню. – Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны; мы ведь с тобой вчера об этом договорились. А ты ещё не оделся после душа, и, кажется, нет смысла ждать тебя. Страшно сконфуженный, я заверил, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнул я с Верзилой, принесшим мне записку от капитана. Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он ждет меня к обеду у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны. Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему ведено в шесть с половиной зайти за мной и доставить в шлюпке на пароход. Мы помчались к Жанне. Я был так голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и ворчания. – Я вижу, голод лучшее средство для твоей восприимчивости к жаре, – подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна не накормит меня, что в праздник ей тоже хочется понежиться и отдохнуть. Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною и даже И. оценен по достоинству. Когда мы перешли в её комнату, где весь угол с кроватью был задёрнут новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного потурецки и английски, она не понимала. И. перевёл ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И. Долго, томительно долго просидев в этой напряжённой позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками: – Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал. – Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города прислано. Говорится только: "Банк имеет честь известить г-жу Жанну Моранье о поступлении на её имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня", – прочел ей ещё раз выдержку из банковской бумаги И. – Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться; но для себя, – нет, я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина. И мы с Анной заработали уже гораздо больше, нежели рассчитывали. Я должна вернуть это князю. – Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их вам дал он. В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать деньги! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь; и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, – говорил ей И. – Всё, в чём я могу вас уверить, так это то, что ни князь, ни я, ни Левушка – никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите её смиренно и спокойно. Если удастся, – сохраните её целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком же печальном положении, в каком вы сами оказались на пароходе, – и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасёт несчастных от голода и нищеты. – Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать добрые дела, – снова потирая лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала Жанна. – Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы всё трёте лоб? – спросил я, не будучи в силах переносить её страдания и вспоминая, что сказал о ней капитан. – Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так страшусь этого сна, что и вправду боюсь сойти с ума. – Какой же сон видели вы? Расскажите нам всё, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, – сказал ласково И. – Видите ли, доктор И., мне снилось, что страшные глаза Браццано смотрят на меня, а кто-то, как будто Леонид, – но в этом я не уверена, – даёт мне браслет – ну точь-в-точь как Анна носит, – и нож. И Браццано велит мне бежать к князю в дом, найти там Левушку и передать ему браслет. А если меня не будут пускать, то хоть убить, но Левушку найти. И я бегу. Бегу по каким-то улицам; нахожу дом; вбегаю в комнату и уже знаю, где найти Левушку, как кто-то меня останавливает. Я борюсь, умоляю, наконец слышу голос Браццано: "Бей или я тебя убью", хватаю нож... и всё исчезает, только ваше лицо стоит передо мной, доктор И. Такое суровое, грозное лицо... И я просыпаюсь. Не могу понять, ни где я, ни что со мной... Засыпаю, и снова – тот же сон. Это, право, до такой степени ужасно, что я рыдаю часами, не в силах преодолеть кошмар, в страхе, что я снова увижу этот сон. – Бедняжка Жанна, – взяв обе её крохотные ручки в свои, сказал И. – Ну где же этим ручкам совершить убийство? Успокойтесь. Забудьте навсегда этот сон, тем более что Браццано, совершенно больного, увезли из Константинополя. Он живёт сейчас где-то в окрестностях. Ваш страх совершенно неоснователен. Перестаньте думать обо всём этом. И моё лицо вспоминайте и знайте ласковым, а не суровым. Отчего вы отказались сегодня идти к Анне слушать музыку? – всё держа её ручки в своих, спросил И. – Анне я сказала, что побуду с детьми. И правда, я их и так забросила в последнее время. Если бы не Анна, – плохо бы им пришлось. Но на самом деле я не могу без содрогания видеть ни Строганову, ни Леонида. Почему я их стала так бояться, – сама не знаю. Но в их присутствии дрожу с головы до ног от каких-то предчувствий. – Страх – плохой советчик, Жанна. Вы – мать. Какая огромная ответственность на вас. Чтобы воспитать своих малюток, вы прежде всего сами должны воспитывать себя. У вас нет не только выдержки с детьми; но вы в последнее время внушаете им постоянный страх; в любую минуту они ждут от вас окрика или шлепка. Мужайтесь, Жанна. Разные чувства жили в вас по отношению к Анне. Только теперь, когда вы увидели, что Анна – вторая мать вашим детям и настоящая воспитательница, вы смирились, и лишь изредка в вашем сердце шевелится ревность. Ваша девочка умна не по летам. Это организм очень тонкий, богато одарённый. Думайте, что ей придется жить в условиях более сложных, чем прожили свою молодость вы. Остерегайтесь постоянного раздражения с детьми. Незаметно между вами и ими может вырасти пропасть. Они перестанут видеть в вас первого друга, и как бы вы ни любили их, – не поверят вашей любви, если вы постоянно говорите с ними раздражённым тоном. – Я всё это понимаю, – и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко исправить. Но теперь вижу, что не могу и часа сохранить спокойствие, – отвечала Жанна. – И всё же – пусть это и вызывает в вас протест – думайте прежде о детях, а потом уж о себе, – сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне.
star: – Я всё это понимаю, – и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко исправить. Но теперь вижу, что не могу и часа сохранить спокойствие, – отвечала Жанна. – И всё же – пусть это и вызывает в вас протест – думайте прежде о детях, а потом уж о себе, – сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне. Я заметил, что она опять просветлела, лицо перестало морщиться и дёргаться и на губах мелькнула улыбка. Прощаясь с нами, она спрашивала, скоро ли мы уезжаем, едем ли снова на пароходе с капитаном, на что И. отвечал, что уедем мы скоро, а каким путём – ещё не решили. – Как это будет для меня ужасно! Остаться здесь без вас, – я даже не представляю и гоню эти мысли от себя. Я так привязана к вам, доктор И., и в особенности к Левушке. Я вижу в вас моих единственных благодетелей. – Жанна, Жанна, – сказал я с упрёком. – Разве только мы помогли вам на пароходе? А капитан? Его заботы о вас вы уже забыли? А то, что здесь, рядом с вами, живёт и трудится Анна? Анна, ни разу не давшая вам почувствовать своего превосходства? А вы в своей благодарной памяти сохраняете только нас? Тогда как обо мне вообще не может быть и речи, что я не раз уже пытался вам объяснить. – Да, Левушка, и это всё я понимаю. И князя я ценю, и всех, всех. Но ничего не могу поделать; всё же доктор И. останется для меня недосягаемым божеством; капитан – знатным сэром, в доме которого меня, шляпницу, дальше передней или туалетной и не пустили бы; а вы для меня – всё равно что родное сердце. Я всем очень благодарна, знаю, что всем должна отслужить за их доброту, а вам, уверена, могу ничем никогда не отслуживать. И если у вас будет дом, то я в нём всегда найду приют, хотя буду стара и безобразна. Не умею, не знаю, как это сказать, – я такая глупая, – тихо прибавила Жанна. У неё текли слёзы по щекам, и я не мог видеть, что бедняжка так много плачет. – Жанна, – обнимая её, сказал я. – Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я точно такой же ребёнок, неопытный и неумелый в жизни, как и вы. И правда, я принял вас и ваших детей в моё сердце. Но и другие, – ещё больше, чем я, – поступают по отношению к вам так же. Но вы способны видеть и понимать только моё сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, стоящих выше вас. Потому и думаете только обо мне одном. Я поцеловал обе её ручки. И. сказал ей, что Хава вернётся только после музыки; но чтобы она ни о чём не волновалась и ложилась спать, приняв его лекарство. Мы пошли домой; но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представилась мне её будущая жизнь. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как её культура не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно прильнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе. – Что, Левушка, сложности жизни донимают тебя? – Донимают, Лоллион, – ответил я, уже не поражаясь больше его умению проникать в мои мысли. – И не то досадно мне, что сила в людях так бездарно растрачивается на вечные мысли только о себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя бездарно свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни священному порыву любви, ни великой идее Бога, ни радостям творчества. Неужели быт – это жизнь? – Для многих миллионов – это единственно приемлемая жизнь. А для всего человечества – неминуемая стадия развития. Чтобы понять очарование и радость раскрепощения, надо сначала осознать себя в рабстве от вещей и страстей. Чтобы понять мощь свободного духа, творящего независимо, надо хотя бы на мгновение познать в себе эту независимость, в себе ощутить полную свободу, чтобы желать расти всё дальше и выше; всё чище и всё проще сбрасывает с себя ярмо личных привязанностей тот, кто осознал жизнь как вечность. Обыватель считает свою жизнь убогой, если в ней не бушуют страсти, если он не имеет возможности блистать. Отсюда – от жажды славы, богатства и власти – приходят люди к тому падению, какое случилось с Браццано. Но есть и худшие. И только избранник по своей внутренней сердечной доброте и запросам, а внешне – ничем не выделяющийся человек – может отвлекаться идеями и мыслями, о которых ты сейчас говорил. Великие встречи, встречи, переворачивающие жизнь человека, редки, Левушка. Но зато имевший однажды такую встречу внезапно перерождается и уже не возвращается больше на прежнюю дорогу, к маленькому, обывательскому счастью. Он уже знает, что такое Свет на пути. Подходя к дому, мы повстречались с Анандой и князем, возвращавшимися в экипаже домой. Ананда приветливо поздоровался, пытливо на меня посмотрел и, улыбаясь, спросил: – Как, Левушка? Сердце пощипывает! А почему не плачешь? – Приберегаю к вечеру. Боюсь, вдруг сегодня не заплачу от вашей человечьей виолончели и ваших песен. – Почему это моя виолончель человечья? А какая ещё бывает? – смеялся Ананда, наполняя металлом всё вокруг. – Ваша виолончель поёт человеческим голосом, поэтому я её так и назвал. Какая ещё бывает виолончель – не знаю. Но что ваш смех, конечно, "звон мечей", – это знаю теперь уже наверное, – вскричал я. – Дерзкий мальчишка! Вот заставлю же тебя плакать вечером. – Ни, ни, и не думайте! На завтра для капитана надо приберечь слезинку на прощание. А то вы ведь ненасытны! Вам – всё до конца. Ан – и ему надо! Не только Ананда, но и И. с князем смеялись, я же залился хохотом и убежал к себе. Через некоторое время оба моих друга вошли в мою комнату. – Ну, трусишка, убегающий от звона мечей с поля сражения, признавайся, какую ещё каверзу придумал ты мне? – шутил Ананда. – Вам я каверзы придумать не в силах. Вы вмиг всё рассеете, только взглянете своими звёздами. – Как? – прервал меня Ананда. – Так я не только звон мечей, но и звёзды? – Ну, тут уж я не виноват, что матерь жизнь дала вам глаза звёзды. Это вы с неё спросите. А вот что сказать капитану? Я еду к нему на пароход обедать. Что ему от вас передать? – спросил я, представляя себе радость капитана, если бы Ананда послал ему привет. – Это хорошо, что ты так верен другу и думаешь о нём. Пойдём со мною; я, может быть, что-нибудь для него и найду. Мы спустились по винтовой лестнице прямо к Ананде, в его очаровательную комнату. Как здесь было хорошо! Какая-то особенно лёгкая атмосфера царила здесь, Я сел в кресло и забыл весь мир. Так и не ушёл бы отсюда вовек. Я наслаждался гармонией, окружавшей меня. Не знаю, минуту я просидел или час, но отдохнул – точно неделю спал. – Отдай капитану. Пусть передаст эту вещь своей жене, когда вернётся домой после свадьбы, – подавая мне небольшой странной формы футляр из фиолетовой кожи, сказал Ананда. – А я и не знал, что капитан скоро женится, – беря футляр, заметил я. – Он женится, быть может, и не так скоро, но во всяком случае в следующее ваше свидание он будет уже женат. – Ах, как бы я хотел услышать игру Лизы! Лучше ли, чем Анна? И такой ли захват в её игре, что дышать не можешь? До чего я глуп! А в вагоне всё примерялся к Лизе и раздумывал, любит ли она меня, – залившись смехом, вспоминал я свои вагонные размышления. – Когда будешь обедать с капитаном, не говори ему ничего о Лизе. Даже не спрашивай, поедет ли он в Гурзуф, пусть даже он сам когда-то говорил тебе об этом. – Это ваше приказание, Ананда, я должен хорошенько запомнить, так как хотел непременно поговорить с ним о Лизе. Теперь, конечно, воздержусь. – И мой запрет не вызывает в тебе ни протеста, ни возмущения? – Как могу я протестовать против ваших запретов, раз я верю вам и по собственному опыту знаю, как вы угадываете мысли и как правильно определяете каждого человека. Я боюсь только словиворонить и по рассеянности чего-нибудь не брякнуть, – отвечал я Ананде.
star: ГЛАВА XXV. ОБЕД НА ПАРОХОДЕ. ОПЯТЬ БРАЦЦАНО И ИБРАГИМ. ОТЪЕЗД КАПИТАНА. ЖУЛИКИ И ОЛЬГА Верзила, не смевший нарушить морскую дисциплину, уже стучался в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу. Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе. Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за подарки и, главное, за письмо, которое сделало его, как он выразился, богаче. Потому что ещё никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах. – Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово – правда. И не могу выразить, как дорожу я платком и книжкой. Платок в моём кармане, а книжка у изголовья. Пока буду жив – с ними не расстанусь. – Вот вам ещё один привет – от Ананды. Это отдадите вашей жене, когда привезёте её после свадьбы домой, – сказал я, подавая капитану футляр. – Что же здесь такое? – с удивлением глядя на меня, спросил он. – Не знаю, не видел, – боясь вымолвить что-нибудь лишнее, отвечал я. Капитан открыл футляр, и невольный крик изумления вырвался v него. Он протянул мне футляр, и я увидел точно такой же медальон, какой И. приказал Строгановой отдать Анне, как похищенный, только поменьше. Так же в него были врезаны фиалки из аметистов и бриллиантов, и надет он был на цепочку из этих же камней. Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был какой-то свой особый талисман, свой цветок и, непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения. – О чём вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене? – Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на какой прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда дал вам кольцо с аметистом и передаёт вашей жене такой же камень, – то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно не беспокоиться. И. говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц. – Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, – задумчиво сказал капитан, – но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, – это вне всяких сомнений! – Конечно, капитан, вне всяких сомнений. Но того, кто видит чужое совершенство и не может достичь совершенства сам, – оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на путь вечного совершенствования, – не только надо иметь силу это понять, но и от многого отказаться. А между тем И. говорил мне как-то на днях, что путём отказов и ограничений ни к какому творческому выводу прийти нельзя. Что скука добродетели – один из основных предрассудков. Вот тут и пойми! – Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, – сказал капитан. – Если вправду любишь, – даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь. И даже не отказываешься, а просто отбрасываешь то, что прежде казалось ценным. Посмотрел другими глазами, – и увидел, как противно то, из-за чего готов был драться. Капитан спрятал футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу. Неожиданно для меня уже опускался вечер. На небе проглядывали звёзды, и такими же звёздами была усеяна вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только взять пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера отвлекли моё внимание от капитана. Но тут я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в плывущие лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал: – Хава точна. Сэр Уоми воспитал её хорошо. – Хава? При чём же здесь Хава? – Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, проследите за этой большой шлюпкой, которой правит ваш друг Верзила и где посередине стоит паланкин. С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа. Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после неё! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть подле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушёл от действительности, забыл, где я нахожусь, и вдруг услышал голос И.: "Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, укоренившись в человеке, не так легко уходит. Ничего от него не бери и ничего ему не давай". Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж, наверное, впал в ересь слуховой галлюцинации, как увидел Верзилу и ещё троих матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди шла закутанная в плащ Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом. Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, слегка отодвинувшим занавеску. Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились уже в противоположном конце палубы, у каюты люкс, в которой мы с И. плыли из Севастополя. Неопределённое чувство досады, что такое ужасное существо поселится в прекрасной каюте, где жил И., жгучий, пронзительный взгляд Браццано, так не похожий на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых, услышанные мною слова И., точно прилетевшие ко мне по эфирным волнам, – всё грозило мне лови-воронным состоянием, и тут я услышал, как Хава, произнесла повышенным тоном: – Нет и нет. Этого я допустить не могу. – Но я должен ему передать, если меня просят, – услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал Ибрагима. – Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром, – пока он не будет водворён в назначенное место, – шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец с первых же шагов нарушил данные ему указания. – Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке, А если Левушка не согласится её прочесть, я должен сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано сообщили ему, что ещё можно поправить его здоровье, лишь бы он снова завладел этим камнем. Всё это Браццано мне шептал, пока ему приготовляли носилки. И отец ни о чём не знает, – говорил Ибрагим, и ветерок нёс ко мне все его слова. – Ещё того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаёте отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнять его приказание? – Вы всё преувеличиваете, Хава. Ну, ведь Левушка – не "внешний мир"? – Ну конечно, Левушка – это печёнка Браццано. А вы – вы тоже не "внешний мир"? Вы только тот шаткий часовой, на которого положиться нельзя. И вот эта ваша ошибка сейчас повлекла за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь служить сэру Уоми другие, а вы должны с парохода уехать, – продолжала Хава. – Недаром о вас говорят, как о пунктуальном человеке, в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал – и должен передать записку. – Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, что выполните всё с величайшей точностью, хотя никто от вас клятв не требовал. Отец ваш говорил, что путешествие будет тяжёлым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полностью повиноваться. А теперь вы сбросили со счетов свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач Браццано для вас важнее сэра Уоми и отца? – Я вас больше не хочу слушать, Хава. Всякий отвечает за себя. Левушка не младенец: как сам решит, так и будет. Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить И. рядом с собой и услышал приближающиеся шаги. – Левушка, – сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. – Браццано прислал вам записку. И он протянул мне сложенный листок, очевидно вырванный из записной книжки. – Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду; и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла. – Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка. Браццано просит вас вернуть ему камень, – очень раздражённо и язвительно говорил мне Ибрагим. – От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, – помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим. – Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал злодея своей чистотой и от которого он просил его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если такое приказание получу, – я верну Браццано его сокровище в тот же миг. В наступившей тишине из каюты люкс вдруг послышалось какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; изо рта его текла белая пена, и он был как существо, горящее в адском пламени. Вид его был так страшен, стоны так отвратительны, что дрожь пошла по моему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдёт ко мне, как услышал позади себя быстрые шаги и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ. Сердце сказало мне, что это И. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал И. – Назад, – внятно, довольно тихо, но необычно властно сказал И. сгорбленной фигуре, которая согнулась ещё ниже, как-то взвизгнула, но осталась на месте. – Назад, я приказал, – ещё раз сказал И., и в голосе его зазвенел металл, наличие которого в нём я не мог и предполагать. Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и отвратительно вполз в каюту. И. вошёл за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго. – Левушка, прошу вас, возьмите записку, – услышал я задыхающийся голос Ибрагима. – Она жжёт меня, а я не могу разжать пальцы, точно клей их держит. Я не хочу, чтобы И. видел этот грязный клочок у меня в руке. – Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания? – вдруг громко сказал И., появления которого за нашими спинами никто из нас не ожидал. – Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся, Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот итог твоей искренности. И, мало того, ты хочешь ещё свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость. Ибрагим положил к ногам И. листок. Казалось, проделал он это легко и просто; а он думал, что отдирает записку чуть ли не с кожей, так тёр он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе. И. облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджёг её. Бумажка вспыхнула, и тут же взвыл Браццано, снова приводя меня в дрожь. – Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен и чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернётся отец, – встанешь, всё вспомнишь и сам ему расскажешь. Иди, – говорил И., и так грозно звучал его голос, словно это был глухой рокот моря. Когда замерли шаги Ибрагима, И. повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал: – Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная с Флорентийца и кончая мною, – ты не мог бы сделать ничего лучшего, чем послушаться меня сейчас. Как только ты коснулся бы бумажки злодея, который нашёл способ снестись ещё раз со своей шайкой, – ты потерял бы волю. Ты отдал бы ему камень для нового, вторичного кощунства, и тогда не только погиб бы сам, но причинил бы тысячу горестей брату и всем нам. Уже злое непослушание Ибрагима принесло нам много беспокойства. Мне придется ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда, так как за тобой снова гонятся, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? – внезапно спросил И. – Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет один только неправильный поступок человеку? Неужели так сильно взаимодействие вещей? – Ещё гораздо сильнее, чем в том случае, который ты сейчас видел. Единение людей, их связь друг с другом – это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие людей подобно канатам на целые века. Послышались быстрые, лёгкие шаги капитана, и он взволнованно спросил: – Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи, не желая ничего мне объяснить? Кто же поедет с этим извергом? – Я, капитан. Не волнуйтесь, – ответил ему И.; его, укутанного в чёрный плащ, капитан в темноте не заметил. Пораженный внезапным появлением И., капитан словно онемел. И только через некоторое время к нему вернулась способность говорить. – Да как же это я вас не видел? Как же мне не доложили о вас? Ведь это невозможная небрежность моих дежурных!? Капитан был взволнован и раздражён, каким его, выдержанного и всегда корректного, я ни разу ещё не видел. – Я встретил на берегу вашего старшего помощника, и он взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он пошёл искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять с собой на пароход без пропуска, – успокаивающе говорил капитану И. – Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе ещё некоторое время – это больше чем счастье. Но нарушение дисциплины... Тут подошёл старший помощник, рапортуя о своём возвращении, а также о прибытии доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться с докладом о провезённом без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями; и он, ранив руку, должен был задержаться, чтобы её перевязали. И. предупредил капитана, что на берегу ждет Ананда, желающий с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребёнок, и немедленно послал на берег шлюпку. Мы остались вдвоём с И. в темноте, сияющей звёздами, – и какими звёздами, – ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отражённым в блистающем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли. – Не помещается в моей душе вся эта жизнь, – жаловался я моему другу. – Ну как я буду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков: что где-то сидит одинокий, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира в сердце. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и деть Ананда после того разочарования, какое ему сейчас принёс Ибрагим? Ананда получил удары от Анны, от Генри. А теперь ещё Ибрагим! Может ли он быть в силах петь и играть? – Ты, Левушка, видел толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь только тех, одарённых, что поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее. Музыка Ананды и Анны, как и многих им подобных, – это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру и помощь страдающим. Они не нуждаются в восторгах толпы. Они в толпе растворяют зло; умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку, – ты поймёшь величие духа Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение. Радость, что он мог вобрать в себя их страдание. Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на неё взошёл Ананда под руку с сияющим капитаном. Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в капитанской каюте, прося не покидать её, пока он не вернётся, и пошёл вместе с И. к Браццано. Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие распоряжения сменившему его помощнику, и только мы собрались сесть за шахматы, как вошли наши друзья. И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке. – Что, дружок, не хочется расставаться с И.? – спросил Ананда. – Не только не хочется, но неужели я никогда не буду так твёрд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время моё сердце сделалось точно мешок – так много в нём любимых людей. И в то же время мешок этот в дырах, точно пули пронзают его разлуки, – ответил я. – Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдём для тебя такие музыкальные заплаты, что завтра ты проснешься иным человеком, – улыбнулся мне Ананда. Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых. Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нём точно такой же торт для принца-мудреца. Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела; часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания. Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то перемена произошла в ней. Я не умел себе этого объяснить; но она стала казаться мне более земной, более простой. Теперь можно было представить её матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше такие мысли даже не приходили в голову. Я ещё не отдал себе отчёт, что же такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости: – Ты, Левушка, не протестуешь, что я подарил твоё блюдо Анне? Это увеличит её приданое, так как не сомневаюсь, что ты уже выдал её замуж. Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, – я не знал бы, как выйти из положения. Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался. Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня в голове мелькнуло только одно слово: "уже". – Да, да, уже, – точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул Ананда. Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие. Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный музыкальный зал. И на этот раз комната была убрана цветами. Я подумал, что милый капитан, по горло занятый, всё же не забыл украсить в последний раз этот зал, ибо только он, с его изысканным вкусом, мог так подобрать цветы. Я сел рядом и шепнул ему: – Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан. – Как я вас люблю за ваше желание сказать людям больше, чем они того стоят, – ответил он мне. – Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы поскорее уехали отсюда. – Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, – признался я. Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель. Никак того не ожидая, я вдруг узнал русскую, песню, так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл всё. Передо мной прошла вереница детских дней, потом я вырос, потом снова стал маленьким, пока звуки наконец не смолкли. – Из России – поедем в Англию, – сказал Ананда. Полилась колыбельная песня, и я уже не мог различить в себе ничего, кроме счастья жить. Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел – я не знаю; слов я не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, – это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась и из меня: я почти физически ощущал её вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унёсся, растворился во вселенной, сознавая себя её живой единицей. Как сменялись звуки, как чередовались певцы – я уже не различал. Только когда оба голоса слились в дуэте, точно в молитвенном экстазе, – я возблагодарил мир за то, что в нём живу: принимая всё злое и низкое, я обещал кому-то и чему-то – самому великому – жить для того, чтобы помогать невежественному и злому понять красоту. Ибо однажды поняв её в себе, я уже не мог жить без неё и вне её. Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце билось, как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые горизонты, чтобы жить бескорыстно и беспристрастно воспринимать людей. Целуя руки Анне и прощаясь, я сказал ей: – В сказке говорится, что для праведника важнее указать путь в рай другому, пусть сам он при этом споткнётся. Сегодня вы двум невеждам указали путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды почувствованного во сне блаженства. Глаза её сверкнули, она улыбнулась мне и подала со своей груди цветок. Стоявший рядом капитан сказал: – Прибавить я могу только одно: минуты, пережитые сегодня, раскрыли мне, в путах каких предрассудков я до сих пор жил. Я не понимал, что жизнь начинается там, где кончается разъединение – каст, найди и социального положения. Сегодня я понял, как сливаются в сердце человека воедино земля и небо. И ему дала Анна цветок, он поцеловал его и положил в тот карман, где – я знал – лежал платок сэра Уоми. Мы вышли вместе с князем, которого ждал экипаж и который только сейчас заметил, что И. с нами не было. Ананда объяснил, что И. остался на пароходе и поедет с капитаном до первой стоянки, откуда вернётся встречным пароходом. Князь был очень опечален, что не простился с И., и вообще был встревожен. Капитан сел с нами в экипаж, сказав, что хочет проводить нас до дому, чтобы самому осмотреть комнаты. Когда мы добрались до калитки, то увидели, что караульные беспокойно бегают по дорожкам сада, уверяя, что слышат какой-то шум. Ананда успокоил их и просил оставаться на месте, у главного входа в дом. Мы прошли в наши комнаты. Мы не нашли никаких следов беспорядка, всё вроде было на месте. Только на моей постели Ананда обнаружил чей-то красный платок с чёрной каймой. От платка несло сильными, приторными духами, настолько одуряющими, что становилось тошно. Взяв палочкой этот платок, Ананда бросил его в камин. В комнате капитана на столе лежало письмо, довольно толстое, и адрес был написан на непонятном мне языке. – Ну и жулики! Да это просто дураки, князь! Вы не беспокойтесь, – это шарлатанство, – сказал Ананда вконец расстроенному князю. – Быть может, это и так; но с тех пор, как Жанна сходила с ума, я стал волноваться за всех своих гостей. Не хватало только, чтобы кто-то разбрасывал здесь всякую дрянь. Смрад от этих духов хуже, чем от любой кокотки, – осматриваясь по сторонам, отвечал князь. – Да и кому это письмо? Вы понимаете этот язык? – подходя к столу, спросил он Ананду. – Язык этот я понимаю. И написан здесь не адрес, а изречение из Корана: "Кто хочет победить, бери не меч, но силу Аллаха". Платок подброшен одними людьми, а письмо – другими. Но и то, и другое – всё ведёт к одному узлу, к одной шайке. Страшного нет ничего. Идите к вашей жене и успокойте её; ложитесь с миром спать, а завтра поговорим. Князь простился с нами, но я не видел, чтобы он окончательно успокоился. Как только мы остались одни, Ананда перебросил палочкой письмо на толстую бумагу и швырнул его в камин, на красный платок. Ничего нам не объясняя, он облил жидкостью вещи; и они, без запаха и звука, превратились в пепел. Капитан сказал, что оставит нам на ночь Верзилу, без которого до девяти часов утра может обойтись. Ананда согласился, добавив, что я буду ночевать в его комнате на диване, так как здесь смрадно; а Верзила ляжет у него в прихожей. Сказано – сделано. Мы проводили капитана до калитки; и не прошло и получаса, как Верзила уже стучался к нам, добродушно улыбаясь во весь свой рот. Он привёз нам записочки от И. и капитана. Первый сообщал, что ему удалось снестись с друзьями и он довезёт Браццано только до ближайшей остановки. А потому завтра вечером будет дома. Меня же он просит не отходить от Ананды ни на шаг. Капитан писал мне, что нашёл на пароходе полный порядок, что Хава – молодец и он её теперь любит. Что же касается его необыкновенного внутреннего состояния, то он продолжает носить в себе небо и землю, не чувствуя, что они разъединены. Но выразить этого словами не умеет и как долго это будет продолжаться – не знает. Ночь в доме князя прошла благополучно. Но рано утром, гораздо раньше обычного, князь уже стучался к нам, прося посмотреть его жену, которая снова потеряла речь и глаза её выражают ужас. К моему удивлению, Ананда вышел из своей комнаты совершенно одетым и готов был уйти с князем сразу же, без меня. Я взмолился, чтобы он меня подождал пять минут, памятуя о приказе И. – Ты и здесь не хочешь нарушить приказа твоего поручителя? – засмеялся Ананда. – Бог с вами, Ананда, какого ещё поручителя вы выдумали? Я просто хочу, чтобы И. не имел лишней причины беспокоиться, и хоть это его желание хотел бы исполнить в точности. – Да, Левушка, я очень счастлив, что И. нашёл в тебе такого верного друга. Лучше поступает И., давая тебе точные указания, как и где себя вести, чем я, стараясь развить в человеке способность самостоятельно распознавать всё с первых же шагов. Мне так хочется подготовить человека, научить его твёрдо стоять на ногах. А выходит так, что пока он подле меня, то твёрд и верен. Но как только остаётся один – решения его оказываются шаткими, а закалённая верность – мифом. Много раз я слышал, что И. суров с теми, кто идёт подл него. Но вижу, что путь их – в утверждении в себе внутренней дисциплины – короче и легче. – Кто-нибудь может говорить, что И. суров? – в полном негодовании закричал я. – Это всё равно, что сказать, что подле вас жизнь не сплошной праздник и счастье. О Ананда, я ещё ничего не знаю. Но то, что и вы, и И. помогаете людям обрести новое понимание ценности жизни, – это я знаю и весь полон благодарности и благоговения. Просыпаешься счастливым оттого, что целый день проведёшь подле вас. Я так рад, что я с вами, дышать мне подле вас так же легко, как рядом с И. И я ничуть вас не боюсь.
star: – И даже прощаешь мне дервишскую шапку. – засмеялся Ананда. Но через минуту сказал очень серьёзно: – Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдём за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там всё не так-то просто. Ананда отдал Верзиле твёрдый приказ никому не открывать дверей и никого не пропускать в его комнаты. Даже если кто-нибудь захочет проникнуть под предлогом подождать его или передать записку, – никому не открывать ни под каким видом и ничего ни у кого не брать. – Есть не открывать, ничего не брать, – ответил моряк. – Если опоздаете к восьми с половиной – с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти. – Есть, – улыбаясь, сказал Ананда, – отпущен до девяти. Если опоздаем – отвечать мне, отвезу тебя сам. – Есть отвечать вам, – и Верзила запер все двери. Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. А ведь совсем недавно здесь раздавался смех капитана и всё было наполнено творческой жизнью, которая пульсировала благодаря И. Тишина показалась мне какой-то зловещей и мёртвой. По дороге к княгине я поделился с Анандой своим впечатлением. Он кивнул головой и сказал: – Когда идёшь на работу, приводи себя в рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери всё своё внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас. Я вспомнил, что почти то же мне недавно говорил И. Но мы были уже у порога, я оставил всё, чего не додумал, "на потом" и вошёл в спальню княгини, неся в себе образ моего великого Друга. Князь сидел у постели своей больной жены, будто не видя или не замечая её отталкивающей внешности. Он видел только её страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал сам её мукой и своим бессилием. Глаза княгини метали молнии. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску, точь-в-точь такую же, какой я увидел княгиню в первый раз. Заметив Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз её полились слёзы. Ананда подошёл к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул: – Стой близко, всё время ко мне прикасаясь. Он взял руку княгини и спросил у князя: – Кто дежурил у больной эту ночь? – До двенадцати – сестра милосердия, а после полуночи – горничная княгини, – ответил князь. – Позовите сюда обеих сейчас же. Князь вышел выполнить приказание Ананды. – Возьми меня под руку и будь внимателен, – сказал мне Ананда, когда князь вышел. Очень скоро он вернулся с обеими женщинами. Горничная вошла с обиженным видом и сразу же начала оправдываться. Вторая сиделка имела вид сконфуженный и даже печальный. Ананда приказал обеим стать по другую сторону постели, продолжая держать руки больной в своих. Несчастная выказывала все признаки страха при виде своей горничной и пыталась что-то сказать Ананде. – Успокойтесь, княгиня. Ваши страдания скоро кончатся, – сказал он, поглаживая её руки. – Не бойтесь ничего, ведь я здесь. Потерпите. – Вы дежурили первая? – спросил Ананда сестру. – Да, – тихо и робко ответила она, глядя ему кротко в глаза. – Почему вы ушли из спальни, тогда как обязаны были дежурить всю ночь? – Я не хочу солгать вам и не могу сказать правду, так как обещала молчать. – Так. Ну, а вы почему пришли, если дежурить вас никто не назначал? – обратился он к горничной. – У сестры милосердия болела голова. Она сама вызвала меня и просила её сменить; а теперь боится потерять место и отговаривается, – нагло начала горничная; но, не выдержав пристального взгляда Ананды, опустила глаза и замолчала. – Это вы, сестра, надели на княгиню этот чепец? – снова спросил Ананда. – Чепец? – с удивлением сказала та, поглядев на княгиню. – Нет, я расчесала ей волосы, заплела косички и напоила молоком с лекарством, которое вы дали. Княгиня мирно заснула, и тогда меня вдруг вызвала Ольга. Помилуйте, да разве бы я надела на княгиню этот безобразный тюрбан? – Не желаете ли вы на меня всё свалить? – закричала было горничная, но снова осеклась под взглядом Ананды. – Следовательно, вы вышли, когда княгиня мирно спала, и на её голове не было этой вещи? – Княгиня спала, хорошо выглядела, было около двенадцати, я точно не помню. И на голове у княгини ничего не было, – твёрдо ответила сестра. – Я так поражена этой ужасной переменой. – Хорошо. Когда вы вошли, – обратился он к горничной, – княгиня спала? – Спала. Я села у постели и, должно быть, заснула. Их сиятельство вошли в комнату, и от их шагов я проснулась. – Зачем вы лжёте. Ольга? – возмущенно спросил князь. – Вас не было в комнате, вы с кем-то шептались у двери, а больная металась на постели, рискуя свалиться. – Вашему сиятельству показалось... Князь был в бешенстве, какого от него я никак не ожидал. Он готов был броситься на наглую лгунью. – Подойдите ко мне, князь. Сейчас вам нужно полное самообладание, если вы желаете спасти вашу жену, – раздался властный голос Ананды с неподражаемыми, ему одному свойственными переливами. Князь был бледен до синевы; губы его дрожали. Он подошёл к Ананде и положил свою руку на его руку, как велел ему Ананда. Постепенно он успокоился, стал дышать ровно и синева исчезла с его лица. Горничная повернулась, чтобы выйти из комнаты, но грозный взгляд Ананды точно приковал её к месту. – Когда, в котором часу вы надели эту дрянь на голову княгини? – Я ничего не надевала на неё и не понимаю, чего ко мне пристают. Я ведь не крепостная. – Если вы не знаете, кто этот чепец надел, то вы его снимете сейчас. – Ни за что не сниму. Да он, может быть, заколдован или отравлен. – Как?! – не своим голосом закричал князь. – Я вам уже сказал: самообладание ваше так же необходимо сейчас, как и моё знание. Следите за ходом вещей и делайте только то, что я вам скажу. Времени терять нельзя, – снова остановил князя Ананда. – Снимите сию минуту чепец, – сказал он Ольге. – Или же я сам надену его на вас. Что-то мерзкое, какой-то животный страх, ненависть, злоба мелькнули на лице горничной. Она готова была выцарапать глаза Ананде; её голова поворачивалась к двери, видимо, единственным её желанием было убежать, но непреодолимая сила Ананды удерживала её на месте. – Позвольте мне снять чепец, доктор, – сказала сестра. – Я ведь главная причина несчастья; я позволила себя обмануть. – Нет. Для вашей самоотверженности ещё настанет время. Не медлите, Ольга, или чепец очутится на вашей голове. Извиваясь, как змея, повинуясь поневоле, несчастная подходила к постели княгини, с ужасом глядя на чепец с красными широкими лентами и чёрной, зигзагообразной каймой, напоминавший брошенный на мою постель платок. Казалось, женщина никогда не подойдёт к постели. Руки её со скрюченными пальцами скорее готовы были удавить княгиню, чем снять чепец и облегчить её страдания. – Скорее, или выбора для вас уже не будет, – и из глаз Ананды в сторону Ольги точно брызнули молнии. Я ощутил, как через меня прошёл словно электрический разряд, так сильно было напряжение его воли. Мгновенно руки Ольги разжались, и в эластичных пальцах повис уродливый чепец. Крик ужаса вырвался из наших уст: лоб княгини, уши и голова были в крови. – Это не кровь, а краска, которой негодяи вымазали чепец изнутри, – остановил наше волнение Ананда. – Но краска эта – зудящее, ядовитое вещество и может довести страдальца до безумия и паралича. К счастью, мы вовремя здесь. Левушка, быстро раствори пилюлю Али в той жидкости, что лежит в моём кармане с твоей стороны. Я сейчас же выполнил приказание, и Ананда сам влил княгине лекарство. – Теперь из аптечки И. вынь, не отпуская моей руки, третий флакон. А вы, князь, сделайте тампон из ваты и тоже не отходите от меня. Когда флакон и вата были ему поданы, он обмыл лоб, голову и уши больной и бросил вату в чепец, который, как мешок, держала на вытянутых руках Ольга. Ещё и ещё оттирал он голову больной, пока от краски не осталось и следа. После каждого раза лицо княгини всё больше оживало, наконец стало совсем спокойным, и она заснула. Тогда Ананда подозвал сестру, дал ей капель, вытер её руки той же жидкостью, которой обтирал больную, и сказал: – В уходе за больной вы можете выказать своё самоотверженное усердие. Несмотря на все меры предосторожности, вы будете испытывать зуд во всём теле, потому что вам предстоит переменить на больной бельё, а оно уже пропитано – хотя этого ещё и не видно – всё той же ядовитой дрянью. Когда снимете бельё, растворите в тазу содержимое этого пузырька и губкой обмойте всё тело больной. Не беспокойтесь, она будет спать крепко и ваши нежные движения её не разбудят. Но одна вы с этим не справитесь. Есть ли у вас в доме надёжный человек, князь? Не беспокойтесь, она будет спать крепко и ваши нежные движения её не разбудят. Но одна вы с этим не справитесь. Есть ли у вас в доме надёжный человек, князь? – Вот эта прелестная Ольга считалась самой надёжной. На кого же теперь положиться? – отвечал бедный князь. – Простите, – сказала сестра. – Здесь находится моя мать. Это на её будто бы зов меня увела Ольга. А мать мою... Ну, да это потом. Словом, мать моя привычная и отличная сиделка. Она мне поможет. – Хорошо, позовите её, – велел Ананда. Тем временем он сказал князю, что княгиню надо переложить на другую постель и унести из этой комнаты, чтобы ничто не напоминало ей прошлой ночи. Он точно не замечал стоявшей всё в той же позе Ольги, державшей в руках мерзкий чепец. А между тем та уже несколько раз говорила: "горит", "жжёт", "зудит". Когда вошла сестра со своей матерью, Ананда поглядел на них обеих и велел переложить больную на диван в дальнем углу, пока её не унесут из этой комнаты. Только тогда он взглянул на Ольгу и сказал: – Идите вперёд. – И за нею все мы вышли из комнаты. Она, всё так же вытянув руки с чепцом, шла впереди до самой моей комнаты. – Бросьте в камин, – сказал Ананда, и чепец полетел в камин на ту кучу золы, которая оставалась с ночи. Сама Ольга в каком-то отупении стояла, всё вытянув руки, не то желая снова схватить чепец, не то подавляя желание вытереть зудящие руки. Ананда подошёл к ней, подал ей смоченный кусок ваты, приказал обтереть им руки и спросил: – Неужели деньги, обещанные вам, так сладки, что вы могли из-за них пойти на убийство человека? А княгиня-то только вчера просила князя обеспечить вашу жизнь и положить на ваше имя капитал за верную ей службу. – И сегодня я должен был выполнить её желание, – подтвердил князь. – Хорошо, что вовремя всё открылось. У Ольги давно уже дёргались губы и слёзы скатывались по щекам. Но мне было ясно, что она не в себе, что в ней идёт какая-то борьба, но что её мысли ей самой до конца непонятны. Ананда велел ей взять спички, поджечь чепец и сказал: – Он сразу вспыхнет. Если вы забыли, Ольга, как вели себя и что делали со вчерашнего вечера, то вспомните всё, как только ядовитое вещество сгорит вместе с чепцом. Ольга подожгла чепец, но как только пламя коснулось его внутренней стороны, – раздался такой треск, словно взорвался порох, и перепуганная женщина с криком отскочила на середину комнаты. Её прыжок был так комичен, что я не удержался от хохота, и князь смеялся не меньше моего. – Хорошо вам смеяться, – с возмущением накинулась на меня Ольга. – Вы-то целы и невредимы; а всё из-за вас, барин. Все мои неудачи, да и других тоже – всё из-за вас. – Так ли, Ольга? – спросил Ананда. – Зачем вы вчера вмешались в разговор княгини с сестрой милосердия? Зачем вы уверяли больную, что в Константинополе есть лекарь, который справляется с такой же болезнью скорее и лучше, чем я и И.? При чём же здесь Лев Николаевич? – Лекарь обещал мне деньги и принёс чепец. Я не знала, что чепец ядовитый. А только про молодого барина он сказал, что его надо выжить из дома, что он всему помеха. Он просил положить платок к ним на постель и письмо. А как молодой барин заснут, я должна была впустить к ним в комнату лекаря с помощником, чтобы молодого барина перевезти в гостиницу. Когда князь вошли в спальню их сиятельства, я с лекарем и говорила. Мне надо было их давно проводить, лекарей-то, к Льву Николаевичу в комнату. Да только сестра не спала, и я не успела пропустить их через спальню. – Куда же девались эти злодеи, ваши лекаря? – взволновался князь, собираясь бежать к княгине. – Не волнуйтесь, князь. Они, несомненно, беседуют с Верзилой, рассчитывая подкупить и его. Спустимся к нему по винтовой лестнице. Вы же, Ольга, сядьте здесь и сидите не двигаясь, до нашего возвращения. С этими словами Ананда быстро пошёл вперёд, и мы за ним. Уже подходя к крыльцу Ананды, мы услышали стук в дверь и громкий голос Верзилы, запрещавший ломиться в дверь. Услыхав шум наших шагов, Верзила стал просить Ананду разрешить ему проучить негодяев, нагло ругавших его и требовавших, чтобы он их впустил. Ананда рассмеялся и спросил, умеет ли он стрелять из тех новых пистолетов, что ему дали. Получив удовлетворительный ответ, Ананда, продолжая смеяться, сказал: – Они заряжены особым способом. Если человек упадёт или повернётся спиной, не бойся – стреляй себе, пока будешь видеть, что горошины вылетают. Как только кончится заряд, бери второй и стреляй в другого. А третий сам убежит со страху. Я так ошалел, что, видно, напоминал Ольгу с чепцом. Я стоял, вытянув умоляюще руки, и не мог понять, как это Ананда может отдать приказание стрелять в людей. Мгновенно пистолет был в руках Верзилы, раздалась частая, мелкая трескотня, и действительно, горошины с огромным количеством дыма и грохота полетели в одного из осаждавших нас турок довольно бандитского вида. Человек упал; но мне казалось, что он остался невредим. Тем временем горошины из другого пистолета полетели во второго громилу, который тоже упал, комично ёрзая под градом бивших его горошин; а третий, увидя, как упали его товарищи, ошеломленный треском и дымом, счёл их убитыми и убежал. Мы вышли на крыльцо, и когда дым рассеялся, увидели двух перепуганных, зажимавших уши людей, неподвижно лежавших на земле. – Господин великий маг, сообщи мне, жив ли я или уже нахожусь в твоём царстве? – пробормотал один из них на отличном английском языке. Это было до того неожиданно, что я прыснул со смеху, подскочил и не мог остановиться, задыхаясь от хохота. Верзила, держась за бока, просто ржал по-лошадиному. Князь не отставал от нас. Дважды Ананде пришлось призвать нас к порядку. Люди, лежавшие на земле, были только одеты турками. Одуревшие под градом горошин и от нашего хохота, они, очевидно, не могли сообразить, что с ними произошло. Измазанные, точно сажей, пороховой копотью, они были и жалки, и так смешны, что удержаться от смеха было очень трудно. – Кто вы такие? Судя по вашему обращению к великому магу, я могу думать, что сами вы – маленькие маги? – улыбаясь, спросил Ананда того из бандитов, который заговорил по-английски. Тут поднял голову второй злодей, поглядел на Ананду и зачастил что-то по-гречески, прикрывая глаза рукой. Первый, несколько оправившись и с ненавистью глядя на него, сказал по-английски: – Не верьте ему, пожалуйста. Он такой же лекарь, как я повар. А снадобье для чепца дал Браццано. Этот подлец разорил полгорода и нас вместе с собой. Да только сам унёс куда-то ноги; наверное, и сокровищ утащил немало. Последнее, в чём он нас надул, – это что камень – чёрный бриллиант немыслимой стоимости – на вашем мальчишке. Дал нам амулет – платок, чтобы мальчишка отправился к праотцам. Дал чепец, сказав, что всё колоссальное состояние княгини – в камнях и золоте – в её спальне под кроватью, – и солгал. Теперь жизнь мне опостылела, я нищ. Делайте со мной, что хотите. – А разве вы больше не боитесь Браццано? – усмехаясь, спросил Ананда. – Не только не боюсь, но хотел бы задушить его своими руками. – ответил несчастный, захлебываясь от злости. – Ой, ой, а я боюсь, – завопил второй. – Так боюсь, что не хотел бы вовек его встретить. – Но ведь вы давали страшные клятвы и обещания не только ему? – опять спросил Ананда. – Конечно, целая церемония совершалась над нами, – снова заговорят первый. – Но ведь он изображал первого помощника великого мага, которого никогда и никто не видел. Но говорили, что сам сатана не мог быть страшнее. – Ой, ой. пропала моя головушка! Пропали мои деточки! – снова завопил грек. – Замолчи, дьявол, или я научу тебя молчать, – в бешенстве заорал мнимый турок. – Ну, вот что: сейчас вызовут полицию, и вы оба должны будете отправиться в тюрьму, – сказал Ананда. – Я даю вам ровно десять минут на размышление. Каждый из вас может написать записку ближайшему другу или родственнику, объяснить своё положение и попросить помочь вам и выручить из тюрьмы. Но каждый должен дать слово уехать отсюда и начать новую трудовую жизнь. – Я был причиной разорения всех своих друзей и родственников. И кроме проклятий и той же тюрьмы мне ждать нечего. А работать я не желаю. Я жил богачом и господином – иной жизни вести не буду. Я желаю лишь мстить Браццано – вот отныне цель моей жизни. Пусть берут, куда угодно. Уйду, – сказал первый. – Ой, ой, работать. Разве я всю жизнь не работал? – завопил второй. – Я только и делал, что переносил чужие деньги с места на место. Только по усам текло. Другие наживали миллионы, а мне бросали тысчонки. Я честно работал. Виноват ли я, что аферы приносят больше, чем честный труд? Дураки гнут спины с утра до вечера, – рубль домой принесут. Чем я виноват, что моя работа умнее? А теперь писать некому. Я вон им – всем этим – служил, – ткнул он пальцем в своего товарища. – А теперь они сами без гроша. Здесь – всё можно только купить. Ты слушай, барин. Ты большой лекарь. Плати за меня калым полиции; я тебе служить буду. Мне всё равно, кому служить, плати – буду служить верой и правдой. – Ну, князь, выбора у нас нет. Неприятно, что жулики из браццановской шайки пойманы в вашем доме, но что делать. Надо звать представителя власти и сдать этот народец... Поднимайтесь, – обратился он к прекрасным компаньонам Браццано. – Сядьте на скамью и сидите, не двигаясь с места, пока за вами не придут и не уведут. Если только надумаете удирать – снова отведаете моих пистолетов. Пока Ананда говорил с несчастными жуликами, князь пошёл отдавать приказания своим людям. Бедные грешники встали с земли, сели на скамью и погрузились в раздумье. Но как по-разному! Мнимый турок был полон активной жажды зла. Он, видимо, надеялся чем-нибудь купить полицию и получить возможность отомстить Браццано. Его угасшее для всего светлого сознание знало одну энергию: упорство воли. Злое, ненасытное желание увидеть униженным или мёртвым разорившего его врага, должно быть, унижение и зависть к Браццано играли не последнюю роль в его теперешней ненависти. Он был активен. Метал глазами молнии и жаждал одного: вырваться отсюда; но превозмочь приказ Ананды не имел сил. Мне казалось, что он собирался вступить в торги с Анандой, но не решался, не зная, что предложить человеку, воля которого его сковывала. Второй – ярко выраженный грек-торгаш – тоже потерял всякий человеческий облик, но в совершенно другом роде. Его богом были только деньги. Но насколько первый жаждал их как знака славы, блеска и власти, настолько этот желал просто денег, весь стянутый кольцами жадности, как железными обручами. Его мир, всю его вселенную составляли деньги, ради которых он переносил кабалу, издевательства и презрение тех, благодаря кому мог нажиться. Очень быстро – гораздо быстрее, чем обычно это бывает в Константинополе, – князь вернулся с тремя полицейскими, причём двое из них явно были в высоких чинах. Мне показалось, что, во всяком случае, с одним из узников они сумеют договориться. Не успели все убраться, как послышался свирепый гудок, и я сразу узнал этот рычащий голос. – Есть опоздал – ваша вина, – сказал встревожено Верзила. Мы заперли двери, поручили надзор за ними двум караульным и помчались с Верзилой на пароход. Капитан, поначалу грозно встретивший Верзилу, принял извинения и объяснения Ананды не только милостиво, но и очень близко к сердцу. Разведя руками, он сказал: – Ну вот и задача: "Волк, коза и капуста". Уж не лучше ли Левушке поехать с нами? Ананда смеялся и просил всё же доверить ему на один день младенца. Я был так рад увидеть И. Кажется, дома я и не скучал без него. А увидев его на пароходе, я впервые понял, как близок он мне, как я слился с ним – рука к руке, сердце к сердцу. Раздался второй гудок и, прощаясь с нами, И. сказал мне ещё раз: – Левушка, повторяю мою просьбу: ходи за Анандой не отставая, до самого моего возвращения. – Не беспокойся, Эвклид, не отпущу ни на шаг. Я вообще убедился, что твой воспитательный дар безупречен. И понимаю теперь, что свобода, предоставляемая недостаточно дисциплинированному существу, не делает его путь ни короче, ни легче. – До свидания, друг. Княгиню снова придется упорно и долго выхаживать. Вот как всё усложнилось, – и я застрял здесь надолго, вместо того чтобы уехать с вами. Ананда говорил тихо и спокойно. Раздумье огромной мудрости лежало на его лице, и мне казалось, что, говоря с И., он точно переворачивал страницы книг жизни многих людей. Мы возвратились домой, умылись, переоделись и пошли к княгине. Она сразу проснулась, но была довольно равнодушна ко всему и, по-видимому, даже не сознавала, что обстановка вокруг неё другая, что лежит она не в своей спальне, не на своей кровати. – Снова много будет спать княгиня. И кормить её придется с ложки, – обратился Ананда к сиделке. – Вы, конечно, будете чередоваться с вашей матерью; но и вам обеим будет трудно. Я, быть может, найду ещё помощниц, которые изредка будут вас сменять. Но это в дальнейшем. Сегодня же мы с Левушкой посидим у княгини; и вы сможете сделать то дело, о котором говорила вчера Ольга. Не объясняйте мне пока ничего, – перебил он желавшую что-то сказать сиделку. – Думайте не о раскаянии теперь, а о том, как одна минута недостаточно честного вашего поведения может стоить жизни другому человеку. В пять часов мы будем здесь, – повторил он изумлённой сиделке, – и до восьми вы свободны. Дав ей точные указания, что делать до пяти часов, Ананда взял меня под руку, и мы прошли с ним в мою комнату. Признаться, мысль о сидящей у камина Ольге мучила меня всё время. Первое, что мы увидели, был перепуганный взгляд Ольги, всё так же сидевшей у камина и потиравшей руки. – Какое счастье, доктор, что вы вернулись наконец, – сказала она дрожащим от страха голосом, – без вас они убили бы меня. – Кто? – спросил Ананда. – Ведь вы здесь совершенно одна. – Какое там "одна", – с раздражением возразила женщина. – Они попрятались, как только услышали ваши шаги; а как вы вошли, – так и рванули вон в дверь. – Я снова вас спрашиваю, кто это "они", – спросил Ананда, улыбаясь и садясь на диван против Ольги, указав мне место рядом. – Господи Боже ты мой! Да за что же вы, доктор, издеваетесь надо мной! Неужели вы не видели, кто? Да козлы! Такие страшные, вонючие, рогатые. – Она с ума сошла, – сказал я Ананде по-французски с ужасом. – Не похоже. Сейчас попробуем выяснить, что с ней, – ответил он мне на том же языке и снова обратился к Ольге по-русски: – Ведь вы же взрослая женщина. Мало того, что взрослая, вы ещё так решительны, что взялись помогать преступникам. Как же вы позволяете себе такие детские бредни, что в эту комнату – на второй этаж населённого дома – могли забраться козлы? Да я думаю, их и во всём Константинополе не сыщешь. – Ну да, не сыщешь! Вчерашние-то тоже принесли с собой козла. Смрад от него стоял дикий, пока они шарили под кроватью княгини. Искали там чего-то или кого-то, как я их ни уверяла, что каждый день все комнаты протираются по два раза. Ни пылинки-то там не найдёшь, не то что чемоданов или корзин. И как вы ушли, доктор, всё было спокойно. Только руки мои зудели. Я взяла золы из камина, да потёрла ею руки, думала, зуд уймется. Не успела и охнуть, как козёл-то из камина и прыг, – да один за другим давай оттуда скакать! Да все в кружок вокруг меня. Рожищами да бородищами трясут, да всё ближе, всё ближе! Я Царице Небесной стала молиться, чтобы вы вернулись; только уж не чаяла и жива быть, – крестясь испачканной в золе рукой, задыхаясь, говорила Ольга. Она, по всей вероятности, переживала настоящий страх. Но подражая движениям померещившихся ей козлов, была так смешна и нелепа, что я был не в силах сдержать смех. – Всё-то вам смешки, барин! Много бы я дала, чтоб вас хоть раз козёл такой попугал, – перестали бы навек заливаться. – Это ваша совесть, Ольга, вероятно, вас мучает, – ответил я ей. – Страх ответственности перед князем и страх перед мошенниками. Они вам грозили, верно, всякими карами, если не сдержите слова. Вы задремали, всё в вашей голове перепуталось, вот козлы вам и приснились, – смеясь, отвечал я ей. – Ну, возможное ли дело, Ольга, чтобы чуть ли не стадо козлов выскочило из камина? Бросилось к двери, через которую мы вошли, а мы бы их не видели? – продолжал я смеяться, представляя себе эту картинку из сказок про ведьм и колдунов. – Ох, барин, уж и не знаю, что вам и ответить на ваши издевки. Так-то оно, если подумать, и невозможно, чтобы из камина козёл прыгал... Ай, батюшки-светы, доктор, спасите! Ай, вон он опять, – закричала неистово Ольга, указывая на пепел, который чуть шевельнулся от дуновения ветра. – Встаньте, возьмите эту вату и вымойте лицо и руки, – подавая ей мокрую вату, сказал Ананда. Прекрасный аромат распространился по комнате, когда Ольга стала вытираться. – Нечистая совесть всегда заводит человека в дебри несуществующих страхов. Мы сидим рядом с вами и видим, что ровно ничего вокруг вас нет. А вы стонете от ужаса, потому что уже вчера, когда предали княгиню, сами создали себе внешний образ своего собственного поступка в виде козла, – сказал Ананда смертельно перепуганной, озиравшейся по сторонам Ольге. – Так всегда бывает с людьми, когда они поступают подло и гнусно. Вам и прежде самым отвратительным и мерзким казался козёл. Вот вы и увидели его сейчас, как отражение собственной, обезображенной совести. Вы просите у меня помощи? Но, к сожалению, я не могу вам подать её. Помочь себе сейчас вы можете только сами. Всю жизнь, худо ли, хорошо ли вам было, – вы прожили у княгини. Вы часто получали от неё ценные, а иногда и богатые подарки. Вы составили себе подле неё кругленький капиталец. Целое состояние, обеспечивающее вам жизнь до конца дней. И вся ваша признательность ей выразилась в том, что вы впустили к ней убийц?
star: Вы просите у меня помощи? Но, к сожалению, я не могу вам подать её. Помочь себе сейчас вы можете только сами. Всю жизнь, худо ли, хорошо ли вам было, – вы прожили у княгини. Вы часто получали от неё ценные, а иногда и богатые подарки. Вы составили себе подле неё кругленький капиталец. Целое состояние, обеспечивающее вам жизнь до конца дней. И вся ваша признательность ей выразилась в том, что вы впустили к ней убийц? – Да я ив голове не держала, что здесь затевается убийство! Что вы, что вы! Я думала, доктор, что в чепце снотворная мазь, что княгиня заснут, и я пропущу людей через спальню, чтобы никто не видел, к молодому барину. Ну, а как они очень горды, молодой барин, и внимания ни на кого не обращают, – то я их и ненавидела. Я был поражен. Как? Чем я мог внушить ненависть к себе человеку, о котором думал так мало? А если и думал, то сострадая, ибо видел, как тиранила прежде Ольгу княгиня. – Вы говорите, доктор, что я сложила себе капиталец возле княгини? Я не даром его получила. Я всю свою жизнь на них и работала. Да что греха таить! Нешто княгиня до князя хорошую жизнь вела? Это их сиятельство всё иначе повернули. А то в нашем доме-то дым коромыслом стоял! И большая часть моих денег не от княгини... – А от тех мерзавцев, которым вы помогали добиваться милостей вашей хозяйки? – сверкнув глазами, перебил Ананда Ольгу. – Вы работали? Вы трудились? Перебирать туалеты своей барыни, притом всячески норовить что-нибудь украсть или тайно продать, – вы это называете трудом? Лежать с леденцом за щекой и читать на барыниной кушетке недочитанный ею роман, если он напечатан по-русски? Зевать и шарить по буфетам, чтобы повкуснее поесть? Что вы ещё делали за вашу жизнь? Вы и достойны того, чтобы вам мерещились козлы. – Доктор, спасите меня от них. Я с ума сойду, если ещё раз увижу. Они вас боятся, – спасите меня! – дико оглядываясь, точно ей во всех углах мерещились козлы, кричала Ольга. – Я вам уже сказал. Никаких козлов в действительности нет. Это порождение вашего воображения, вашей совести, которой вы торговали всю жизнь. И спасти вас я не могу. Только чистая жизнь в труде, самопожертвовании может отныне вам помочь. – Да не могу же я сделаться прачкой. Не кухаркой же мне поступить в бедное семейство? – возмущалась Ольга, считавшая себя, очевидно, фрейлиной в сравнении с остальной домашней прислугой. – Да разве вы годитесь для таких дел? И не в одном физическом труде вы найдёте очищение. Ваша сестра писала вам, что она овдовела, очень больна и боится умереть, оставив детей сиротами. Что вы ей ответили? Ольга опустила глаза и молчала с тупым, злым выражением на лице. Она напомнила мне тётку Лизы в вагоне в тот момент, когда та орала в лицо И.: "Я барыня, барыня, барыня, – была, есть и буду". Я подумал о глубочайшей развращённости, в какую впадает душа человека, испорченного бездельем, жадностью и сознанием своего – несуществующего нигде, кроме как в собственном воображении, – превосходства над другими. – Быть крестьянкой я не смогу, – наконец выдавила из себя Ольга. – В деревне люди тёмные. Я привыкла к веселью. Мне и здесь-то всё опостылело за княгинину болезнь. Ни души не видишь! Я приёмы люблю. Народ чтоб приезжал, обеды, шумно, мужчин чтоб было много. – В деревне жить не можете, – там люди тёмные? Я думаю, темнее вас самой – среди добрых и светлых людей – встретить трудно, – ответил ей, прожигая Ольгу глазами, Ананда. – Единственный для вас путь, на котором вы можете найти спасение, – это взять сирот, воспитать их и найти в себе к ним любовь. Если вы этого не желаете, – живите с козлами. Ананда поднялся, чтобы выйти из комнаты. – Нет, нет, доктор, не уходите, – вон они снова здесь! Я всё сделаю, только спасите от них, – вскричала Ольга. – Это становится скучным, – грозно сказал Ананда. – Повторять одно и то же бессмысленно. Для вас есть один путь, путь любви и милосердия к вашим племянникам-сиротам. Вы за всю жизнь никого не полюбили, никого не приласкали. Только грабили, копили, лгали, сплетничали. Если не ухватитесь за единственный случай, где вам посылается возможность любовью победить всех ваших козлов, вызванных к жизни нечистой совестью, козлы эти вас затопчут, – продолжал он, и голос его зазвучал мягче. – Выбора у вас нет, вы всё время играли дурными страстями людей. Вы только и делали, что злились, раздражались и других вводили во всякие мерзкие дела. Теперь уже поздно. Или уезжайте отсюда, возьмите себе сирот, создайте для них чистую – слышите ли – чистую жизнь. Или ждите – в безумии и ужасе – когда вас растопчут порожденные вами козлы. Молнии сверкали из глаз Ананды. Прекрасен он был, божественно прекрасен! Я – непонятным мне самому образом, когда знание чего-то, происходящего в другом, проскальзывало в меня, минуя логические ходы мыслей и открывало что-то невидимое и неведомое в душе другого, – понял, что Ананда сейчас ставил Ольге те узкие рамки вполне определённого послушания и дисциплины, которые он отвергал с другими. Я как бы видел, что он берёт руку И. и вводит его приём воспитания в свой круг действий. Что творилось с Ольгой – трудно даже передать. Но, пожалуй, преобладающим выражением на её лице было изумление. – Вот как можно довериться кому-нибудь Я только одному этому подлому швейцару и сказала о смерти сестры. Да и сказала-то потому, что знала его любопытство. Небось сам прочел раньше, чем мне подал. И телеграмма-то пришла ночью. Когда только он успел вам всё передать? – Я вас в последний раз спрашиваю: пойдёте вы путём любви и милосердия? Или... нам здесь больше делать нечего, – сказал Ананда. – Даже если бы я и не хотела благотворительствовать, всё равно ничего не могу поделать, – эти проклятые тут. Я согласна ехать. Но вдруг они побегут за мной? – с ужасом осматриваясь по сторонам, ответила Ольга. – Если увезёте отсюда ворованные вещи, – побегут, и бежать будут до тех пор, пока вы не возвратите похищенное. Если будете злы и раздражительны, недобры с детьми, – козлы появятся. И как только злые мысли или старые замашки будут тянуть вас к подлым людям и делам, – снова попадёте в круг ваших козлов, – тихо, твёрдо прозвучал голос Ананды. – Идите, собирайтесь и помните, что я вам сказал о чужих вещах. Вечером уходит поезд. Мой знакомый едет в Петербург. Я попрошу его взять вас в качестве жены, чтобы не возиться с заграничным паспортом, что здесь довольно долго делается. Когда соберете всё, – придёте ко мне. Ольга вышла. Мы проводили её по лестнице, но она всё ещё дрожала от страха и озиралась по сторонам, где ровно ничего, кроме обычных и знакомых ей предметов, не было. Войдя к себе, Ананда написал записку Строганову и послал к нему одного из наших караульщиков. Недолго мы оставались одни. К нам пришёл князь, извиняясь за всё причинённое нам беспокойство и говоря, что Ольга категорически заявила о своём немедленном уходе, чем он поставлен в ужасное положение, так как её некем заменить. Ананда его успокоил, сказав, что сейчас приедет Строганов, у которого в семье много приживалок. И найдётся кому поухаживать за его женой, пока она сильно больна. А там видно будет. Князь утешился, не зная как и благодарить Ананду, но вдруг схватился за голову. – Господи, да ведь вы оба ещё ничего не ели! Да мне прощения нет! – Не беспокойтесь, князь. Авось мы с Левушкой не умрём, ещё часдва поголодав. Как только я переговорю со Строгановым, мы поедем обедать. – Никогда я этого не допущу! Сию минуту вам сюда подадут завтрак, а обедать, я надеюсь, вы не откажетесь со мной вечером. И не дожидаясь ответа, князь почти выбежал из комнаты. Ананда сел к столу, читая какое-то письмо; я же был так разбит, что не мог даже сидеть, лег на диван, чувствуя, что силы меня оставляют. – Мой бедный мальчик, выпей эту воду, – услышал я нежный голос, до того мягкий, гармоничный и любящий, что я еле признал в нём властный и металлический "звон мечей". Вскоре мне стало лучше. Принесённый завтрак подкрепил мои силы, о чём хлопотал сам князь, собственноручно подкладывая мне всякой всячины. Когда спустя некоторое время вошёл Борис Федорович, я уже и забыл, что едва спасся от обморока заботами Ананды. Сиделка у Строганова, конечно, нашлась; и он же взялся отвезти Ольгу к знакомому Ананды, уезжавшему сегодня в Петербург. Ананда на словах просил Строганова передать уезжавшему купцу, что Ольга – горничная княгини, которую смерть сестры заставляет спешить к сиротам. Самому же Борису Федоровичу он рассказал обо всём, что случилось сегодня. Строганов долго молчал, потом тихо сказал: – Я думал бы, что Анне необходимо навестить княгиню, когда ей станет немного лучше. – Я не могу принять от нее этого подвига, – в раздумье отвечал Ананда. – Нет, Анна уже не та. Теперь ей многое легко из того, что прежде стояло перед нею непреодолимой стеной. Думаю, она сама придёт, лишь только узнает обо всём, – снова помолчав, сказал Строганов. Вскоре он ушел от нас к купцу, и нам выпало, наконец, несколько мгновений отдыха и тишины. По задумчивому лицу Ананды, ставшему сейчас мягким и тихим, прошла неуловимая улыбка счастья. Точно он говорил с кем-то очень любимым, но далёким. Как много раз – при самых разнообразных обстоятельствах – я видел это прекрасное лицо и эти глаза-звёзды и, казалось, знал их. А сейчас увидел какого-то нового человека, от которого всё вокруг наполнилось миром и блаженством. И я понял, что видел до сих пор только кусочки истинного огромного Ананды, как и сейчас вижу только маленький кусочек Ананды-мудреца. Но ещё никогда не видел я Ананды-принца. Каков же он, когда бывает принцем? Я тут же стал "Лёвушкой-лови ворон" и опомнился от смеха Ананды, который говорил, похлопывая меня по плечу: – Решишь в Индии этот важный вопрос. Я тебя там встречу и спрошу, какой раджа показался тебе восхитительнее меня? А сейчас вернётся Борис Федорович и придёт Ольга. Передай ей это письмо и скажи, чтобы подождала Строганова и ехала вместе с ним к купцу. Там ей всё скажут и покажут. И о чём бы она тебя ни просила, – передай ей только то, что я тебе сказал. Строганов вернулся и объявил Ананде, что купец был очень рад хоть чем-нибудь выразить ему свою признательность. Что касается сиделки, то её привезёт сюда, прямо к князю, старший сын Строганова. Моё прощальное свидание с Ольгой происходило в присутствии Бориса Федоровича. Ей, видимо, хотелось видеть Ананду, чего она всячески добивалась. Ни на один её вопрос я не отвечал, говоря, что передаю только то, что мне поручено, и больше ничего не знаю. После ухода Строганова и Ольги, всё остальное время, вплоть до обеда, Ананда диктовал мне письма и деловые ответы в какие-то банки и велел внести в большую книгу пачку адресов. Во все углы земного шара летели письма Ананды. – Целый адресный стол, – невольно сказал я. – А я у тебя спрошу через десяток лет твои гроссбухи, тогда и сравним наши адресные столы, – ответил, смеясь, Ананда. Князь сам пришёл звать нас обедать. Я был рад, что кончается этот сумбурный день, и нетерпеливо ждал возвращения И. – Не знаю, как я буду и жить без вас, без И., без Левушки, – говорил печально князь, когда мы вышли на балкон. – Я бы на вашем месте ставил вопрос совсем иначе, князь, и говорил бы: "Как я счастлив, что вы останетесь здесь, со мною, мудрец и принц Ананда", – засмеявшись, сказал я. – Как я счастлив, каверза-философ, что тебя сейчас проберет за дурное поведение твой воспитатель. Не успел Ананда докончить своей фразы, как я увидел И., идущего от калитки по аллее. Я бросился со всех ног ему навстречу и через минуту висел у него на шее, забыв вообще всё на свете, не только внешние приличия.
star: ГЛАВА XXVI. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ Мой добрый и дорогой друг не сделал мне замечания за невыдержанность, напротив, он нежно прижал меня к себе, ласково погладил по голове и спросил, всё ли у нас благополучно. Поспешившие навстречу Ананда и князь повели его прямо в комнаты Ананды. После первых же слов князя о жуликах и Ольге И. внимательно посмотрел на Ананду, потом на меня и, точно думая о чём-то другом, спросил князя: – А как сейчас княгиня? Получив подробный отчёт о её состоянии от князя, И., как бы нехотя, сказал: – Это, пожалуй, может нас задержать, а между тем уже время ехать. От настойчивых предложений князя поесть И. отказался; и тот, побыв ещё немного с нами, ушёл к жене, заручившись обещанием навестить больную перед сном. После ухода князя И. рассказал нам, как пытались ещё раз друзья Браццано проникнуть на пароход. Под разными предлогами, добираясь до Хавы и старшего турка, они пробовали и подкупить их, и застращать, но каждый раз были со срамом изгоняемы. Что же касается самого злодея, то его психология, так резко изменившаяся при сэре Уоми, вернулась на круги своя, как только некоторые его уцелевшие приспешники насели на него, требуя возврата камня, составлявшего будто бы собственность не одного Браццано, но всей их тёмной шайки. Браццано, бушуя, старался обратить на себя всеобщее внимание, надеясь, что, вызвав к себе сочувствие публики, он сможет ускользнуть. И. пришлось пробыть с ним в его каюте весь путь до первой остановки, так как злодей, вооружённый кое-какими знаниями, взявший с собой всякие ядовитые вещи и амулеты, оказался, подталкиваемый своими помощниками, сильнее, чем И. предполагал вначале. Он пытался отравить даже самого И., так что тому пришлось снова скрючить негодяя и лишить его голоса. Только отъехав далеко от Константинополя и, по-видимому, поняв, что возврата нет, – он отдал всю захваченную им с собой дрянь, которую И. бросил в море. При расставании с И. он ядовито усмехнулся, говоря, что насолил немало княгине и Левушке, которых уже никакие лекарства не спасут. Он уверял И., что ещё поборется с сэром Уоми и отберет свой камень или достанет новый, не меньшей ценности. – Вот почему я и беспокоил тебя, Ананда, своей эфирной телеграммой, хотя и был уверен, что злодей бессилен. Однако всё то, что я услышал, заставляет меня покинуть Константинополь скорее, чем мы предполагали. Мне необходимо повидаться с Анной и Еленой Дмитриевной, с её сыном и Жанной, потому что здесь завязался новый клубок взаимоотношений, к которым я сильно причастен. Но князя и княгиню, как это ни грустно, придется покинуть на тебя одного, как и Ибрагима. – Не волнуйся. И., мне всё равно пришлось бы здесь задержаться, пока Браццано не будет доставлен на место. А кроме того, моя основная задача здесь должна была состоять в отправке Анны с вами в Индию. Раз я не смог этого выполнить, – я должен влить ей энергию на новое семилетие жизни и труда. В эти годы я уже не буду иметь возможности отдать ей ещё раз своё время; надо так помочь ей теперь, чтобы её верность укрепилась, чтобы радость жить зажгла сердце. Попутно я кое-что сделаю для Жанны. Всё это я могу один. Что же касается здоровья княгини, то здесь твоя помощь необходима. Я снесусь с дядей, а ты с сэром Уоми, – и, вероятно, придется опять применить дядин метод лечения. В данное время княгиня всё спит и сознаёт очень мало. Мы можем пройти к ней хоть сейчас. Непосредственной опасности нет, конечно; но от яда её нервная система снова расстроена. Взяв аптечки и кое-какие добавочные лекарства, мы пошли к княгине. Князь, по обыкновению, дежурил у постели жены; и я в сотый раз удивлялся этой преданности молодого человека, вся жизнь которого сосредоточилась на борьбе со смертью, грозившей его жене. Ананда дал проснувшейся княгине капель и спросил, узнаёт ли она его. Княгиня, с трудом, но всё же назвала его. Меня совсем не узнала; но при виде И. – вся просияла, улыбнулась и стала жаловаться на железные обручи на голове, прося их снять. И. положил ей руку на голову и осторожно стал перебирать её волосы, спрашивая, кто ей сказал, что на голове её что-то надето. – Ольга надела, – совершенно отчётливо сказала бедняжка. Вскоре княгиня мирно спала. Обеспокоенному князю Ананда сказал: – Сядемте здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдём, надо поговорить. Память к больной возвращается – это признак хороший. Но дело идёт о гораздо более глубоком, и более о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о её выздоровлении, если она не сможет воспринять жизнь по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей её жизни – деньги – всё так же сидит в ней; всё так же движение всех людей, её самой и вас, – всё расценивается ею как ряд куплей продаж. Быть может, сейчас в ней и просыпается некоторая доля благородства, – но жизни в её сердце, как сил и мыслей, не связанных с деньгами, – в ней нет. Вы сами, князь, будучи полной противоположностью жене, не сможете стать ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чего-то ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чём видите вы смысл существования? Привычка жить в безделье теперь только тяготит вас. Но всё, о чём вы думаете, – все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах, – это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и всё внешнее, ни покоя, ни уверенности. Вы в себе должны обрести независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда вы осознаете всю полноту жизни внутри себя, – вы найдёте смысл и в жизни внешней. Она станет тогда отражением вашего духа, а не таким местом, куда бы вам хотелось втиснуть ваш дух. Вы сумеете раскрыть – вашей любовью – какое-то новое понимание жизни своей жене. Сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он всё уже сделал на земле и больше ничего сделать на ней не может, – а потому и бояться её нечего. Но это вы сможете объяснить ей не раньше, чем сами поймёте. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха. Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига. – Я всё это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы, – я точно вошёл в какой-то невиданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что так хочу или не хочу, выбираю это или не выбираю, но потому, что, войдя в тот храм, куда вы ввели меня своей музыкой, – я умер. Тот я, что жил раньше, – там и остался; а вышел уже другой человек. Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, вошёл туда – горело сердце земной любовью. А ушёл из храма – всё выжгло. И не то чтобы сердце стало холодно. Нет, но в нём теперь пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. И если встречаюсь теперь со страданьем, – там, в том месте, где так жестоко мучился сердцем когда-то, – начинает звенеть, точно я слышу вашу песню, свободную, чистую. Я знаю, что говорю невнятно; но слов, которые бы выразили эти ощущения, я не знаю. Ананда, не спускавший с князя глаз, тихо спросил: – Если бы сейчас ваша жизнь вновь переменилась, и вам ответило бы в груди знойное, страстное сердце, – что бы вы выбрали? – О, нет; я сказал: у меня нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей разные. Но что мой путь – путь радости. Там, где иные достигают, страдая годы, иногда и века, я прошёл в одно мгновенье – так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, неся своё счастье жить каждый день, представляя, что в руках у меня самая дорогая чаша из цельного, сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости. Этот брошенный мне образ, с которым я просыпаюсь утром и засыпаю вечером, – я храню в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем. Когда я увидел Анну, – я понял, что погиб. Я полюбил её сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли... Я знал, кого любила Анна... А голос ваш указал мне путь в иной мир; в мир, где живут, любя всё существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение; но как и почему оно совершилось – я не знаю. Я стал свободным и счастливым. Ананда, вы заговорили, – я ждал этого часа. Научите меня теперь трудиться и жить для людей творчески, неся им истинную помощь. И первая, – она, – указал он на жену. – Я думал когда-то спасти её; а вышло, что едва не погиб сам. – Нет, друг, вы спасли её. И если я молчал, – то не потому, что подвергал вас испытанию. А потому, что не хотел прикасаться к вашему новому и чудесному видению, пока оно в вас не окрепло, пока не стало вашим сокровищем любви. Той частицей вечности, которая просыпается в человеке и делает его истинно живым; то есть раскрывает все силы и духа, и тела как гармоничное целое, как его высшее "я"... Я остаюсь здесь, у вас в доме – если позволите, – ещё несколько месяцев, Я буду ежедневно видеться с вами; и с радостью поведу вас тем путём любви, которым вели и ведут меня мои старшие братья. Князь низко поклонился Ананде. Тот, улыбаясь и обняв его, подвёл его к больной, дал ему нужные наставления, сказал, что беспокоиться о жуликах больше нечего, – и мы, простившись с князем, вернулись в наши комнаты. Необычайная речь князя, его сиявшее и словно иноческое лицо произвели на меня такое сильное впечатление, что, возвратясь, я немедленно превратился в "Лёвушку-лови ворон" и только и видел князя держащим аметистовую чашу в руках. А воображение немедленно наградило его белым хитоном из такой же материи, какую подарил Али моему брату в день пира. Этот образ князя – рыцаря с чашей – заворожил меня. Я уже примеривался и сам к такой же жизни и уже готов был выбрать себе зелёную чашу, в честь моего великого друга Флорентийца, как услышал весёлый смех и ласковый голос И.: – Левушка, уронишь аптечку, и все пилюли Флорентийца попадут не в чашу, а на пол. Я опомнился, озлился и почти с досадой сказал: – Как жаль! Вы разрушили дивный образ, за которым я мог сейчас далеко уйти. И что особенно неприятно и непонятно: как это получается? Неужели на моей несчастной физиономии так и рисуется всё, о чём я думаю? – Ведь знаете. И., – продолжал я жалостливо, – иногда мне так и кажется, что моя черепная коробка раскрывается под вашими взглядами и кто-либо, вы или Ананда, или сэр Уоми читаете там, что вам хочется, а затем коробка закрывается. Оба моих друга ласково усадили меня на диван между собой, и И. стал рассказывать, как тосковал капитан в разлуке со мною и со всеми нами. Ему казалось, что он никогда больше не встретится с нами; и только категорическое обещание И., что он всех нас ещё не раз увидит, а мои слова о верности дружбы станут когда-то действием, – его несколько успокоили. И. спросил Ананду: – Как думаешь ты повести дальше Анну? Неужели и теперь ты будешь принимать на себя двойные удары? И предоставишь Анне ждать, пока у неё внутри что-то само собой созреет? Пока, по её выражению, она будет чувствовать, что у неё "что-то, где-то не готово"? А на самом деле это ведь только лень и небрежность, которыми прикрываются малодушие и шаткость, отсутствие истинно ученической веры и верности. Если бы она шла рука в руку и сердце к сердцу с тобой, – она давно бы не только вырвалась из условных сетей быта, но и повела бы других за собой. – Ты прав. Я думал, судя по тебе и немногим другим, – что путь свободного самоопределения и лучший, и наиболее лёгкий, и самый короткий. Я не учел всех индивидуальных свойств Анны и сам виновен, что принял на себя её обет беспрекословного повиновения. Культурность, очевидно, не равнозначна духовной интуиции. Закрепощенный умственно строптивец никак не может перескочить через кажущуюся условность восприятия жизни земли и неба как единой живой жизни. Имея столько осязаемых земных даров, Анна с трудом переходит к осязаемой мудрости. – Здесь всё ещё носится какой-то мерзкий запах, – сказал я. – У меня голова идёт кругом... Пришёл я в себя только на следующий день и первым увидел И., разговаривающего с какой-то женщиной. Присмотревшись, я узнал Анну. Она, как всегда прекрасная, удивила меня теперь своей печалью, тоской, какой-то мукой разочарования, разлитой по всему её существу, точно её пришибло что-то. – Неужели я причинила бы такое горе Ананде, отцу, сэру Уоми, если бы знала всё? Мне показалось, что Ананда просто невзлюбил Леонида и потому велел сжечь феску и брелок, которые мальчику дал Браццано. Братишка дорожил ими, – я пожалела его. Что же тут особенного? Я ведь только была милосердна к ближнему. Зачем было не объяснить мне всего вовремя? – Так выходит, что не вы были причиной собственных и чужих несчастий, а друг ваш Ананда, открывший вам, по вашему же выражению, "небо на земле"? Скажите, женщина, если бы вы стояли у алтаря с любимым и клялись ему в верности до гроба? Сдержали бы вы свои клятвы хотя бы здесь, на земле? А вы ведь отнюдь не слепая женщина, бредущая по земле и знающая только ту религию, что учит: "упокой со отцы". Вы знали живую Жизнь, учащую, как жить на земле в Свете. Не клятву у алтаря давали вы Ананде; вы получили от него Свет, чтобы слиться с ним и стать Светом на Пути другим людям. Где она, ваша верность? Вы ослушались первого же приказания и требуете разъяснений, объяснений, рассуждений? В чём состояло ваше представление о радости служить человеку, открывшему вам живое небо в каждом и в вас самой? Он приобщил вас к труду вечной памяти о свете и любви, – но ваше поведение, ваша строптивость, ревность, невыдержанность, – разве отличались вы от любой обывательницы, считающей себя перлом создания. – Я понимаю, что нарушила первое правило верности: закон беспрекословного повиновения. Я понимаю, что была горда, возможно суетна, но... – Но мало понимаете, что и сейчас бредёте ощупью, потому что в вас нет истинного смирения, – перебил её И. – Смирение – это не что иное, как незыблемый мир сердца. И он приходит к тем, кто знает своё место во вселенной. Чем больший мир несёт в себе человек, идущий по земле, – тем дальше и выше он видит. А чем дальше видит, – тем всё больше понимает, как он мал, как немного может и знает, какой длинный путь у него впереди. Ананда никогда и вида вам не подал, сколько принял страданий из-за вас. И вам никак не понять его. Вы пребываете в бунте и волнениях, потому и не можете видеть, что он вас благословил за каждое страдание, радовался возможности принять его на себя, надеясь скорее помочь вашему освобождению. Вы же, видя его неизменно радостным, как бы не замечавшим упрёка в ваших глазах, стали ревновать и сомневаться... Вы знаете, к чему это вас привело. Анна, закрыв лицо руками, плакала. – Анна, – закричал я, – не надо плакать. Я утону в ваших слезах! Не должно быть, чтобы душа, дающая такую радость людям, как ваша, так часто погружалась в слёзы! Вы не знаете, что Ананда принц и мудрец. А я знаю, – мне И. сказал. Я видел раз, как он был прекрасен и тих до невозможности это вынести; божественно прекрасен! Разве можно плакать, зная и любя Ананду? Но на последних словах я стал задыхаться и опять пожаловался И. на зловонный запах. И снова очнулся я утром, на этот раз совершенно крепким, и сразу понял, что лежу на диване в комнате Ананды и он сидит возле меня. – Ну, наконец, каверза-философ. Задал же ты нам хлопот, разбойник! Анна целую неделю тебя выхаживала, не уступая места никому. Вставай, пора окрепнуть и уезжать. Вот тебе письмо от Флорентийца. Лучше всяких пилюль подействовало письмо. Я мигом был готов и уселся его читать. "Мой милый друг, мой славный оруженосец Левушка, – писал Флорентиец. – Твоя жизнь, кажущаяся тебе запутанной, – проста и ясна, ровно так же, как чисто и верно твоё юное сердце. Я постоянно думаю о тебе, и для меня не существует между нами расстояния. Чтобы каждый день прижать тебя к сердцу и послать тебе всю помощь и поддержку моей любви, мне надо только знать, что верность твоя следует за моею неуклонно. Сейчас тебе кажется, что ты откуда-то вырван, чего-то лишён; но скоро, очень скоро ты поймёшь, какое счастье встретил ты в жизни и как редко оно выпадает человеку. Как бы ни казались тебе мелки и пусты люди, а их беды и горести малы и ничтожны, – никогда не суди их и не чувствуй себя большим среди маленьких, если они тебе жалуются. Вспомни, каким страшным и несоизмеримым казалось тебе различие в наших с тобой знаниях и духовной культуре! Однако тебя не подавляло моё мнимое величие! Ты радовался, живя со мной. А я не чувствовал в тебе ничего, кроме этой радости; и меня так же радовало, что есть ещё одна душа, которой светит моя любовь. Встречаясь с людьми, – не думай, как плохо они живут, как не задохнутся в атмосфере удушливых страстей. Думай обо мне; думай о том, как дать им через себя живую и укрепляющую струю моей любви и радости, которые я тебе ежеминутно посылаю. Думая так, ты будешь всюду трудиться вместе со мной. Ты будешь очищать вокруг себя пространство своею чистой мыслью. Ты всегда найдёшь силы пройти мимо многих драм и трагедий, создаваемых человеческими страстями; и не только не запачкаешься сам, но и остановишь других силой чистой мудрости, что несёшь в себе. Быть может, какой-то период времени тебе придется жить среди людей низкой культуры; среди людей, не имеющих знаний и даже не предполагающих, что можно жить не лицемеря. Не считай себя невинно страдающим, закабалённым такими печальными обстоятельствами. Усматривай в них нужные тебе – твои собственные обстоятельства, – через которые тебе необходимо пройти, чтобы в себе самом найти стойкость чести и высокое благородство. Иди смело рядом с И., живи с ним так же рука в руку и сердце к сердцу, как идёшь со мной. Пересылаю тебе письмо брата, обнимаю тебя, благословляю и шлю привет моей верности. Твой вечный друг Флорентиец". Не знаю, чем я был больше тронут: письмом ли Флорентийца, заботами ли окружавших меня друзей, – только встал в моих глазах образ Флорентийца с цветком чудесной лилии, – и показалась мне жизнь чем-то великим, нужным, ценным; таким ещё ни разу не рисовалось мне величие земного пути человека. Я вынул письмо брата, и слёзы потекли у меня из глаз при виде дорогого почерка брата-отца, которого я так давно не видел. – Ты что, Левушка? – услышал я голос Ананды и почувствовал его руку на своей голове. – Не беспокойтесь, – беря его руку и приникая к ней, сказал я. – Просто так давно не видел почерка брата, что не могу совладать с волнением. Но я совершенно здоров. – Мужайся, друг. Жизнь рано дала тебе зов. Стремись отвечать ей не как мальчик, а как мужчина. Он сел за прерванную работу, я же стал читать письмо, сразу вернув себе самообладание. "Давно уже расстались мы с тобой, мой сынок Левушка. И только теперь каждый из нас может оценить, чем были мы на самом деле друг для друга и каково было влияние каждого из нас друг на друга. Расставшись со мной и вынеся из-за меня столько испытаний, лишь теперь ты можешь сказать, любил ли и любишь ли ты меня. Только теперь, оставшись один, ты можешь решить, хороши или дурны были те заветы, на которых я старался воспитывать тебя. Что касается меня, то, попав в непривычный для меня мир людей и идей, я почувствовал, как я плохо воспитан, как мало я знаю и какую огромную работу самовоспитания и самодисциплины мне придется начинать". Дойдя до этого места, я вскочил со стула, забегал по комнате, схватившись за голову и крича: – Да ведь это же невозможно! Брат Николай – невоспитанный человек!? Это бред! Вошедший И. уставился на меня своими топазовыми глазами и сказал: – Левушка, тебе приснились козлы? – Хуже, И., хуже! Читайте сами, вот здесь. Ну, есть терпение выдержать? – Ты, я вижу, так же приготовил в своём сердце место для чтения письма брата, как ты готовил его для писания письма капитану! Как ты думаешь? Сейчас ты радуешь Флорентийца? Я вздохнул и пошёл на своё место, снова взявшись за письмо и поражаясь, на какое короткое время хватило моего самообладания, казавшегося мне таким цельным и твёрдым. "Если бы у меня была малейшая возможность, – читал я дальше, – я бы выписал сюда моего дорогого Левушку, о котором думаю постоянно и без которого в сердце моём живёт иногда беспокойство. Мне порою кажется, что тебе бывает горько. Ты считаешь, что я, брат-отец, покинул брата-сына и живу так, как хочу, как выбрал и где тебе нет места. Но если я виноват в личной привязанности, в личной дружбе и тоске по другу, то это по тебе, Левушка. Твои успехи, твоя жизнь мне дороже моей. И как я признателен милой Хаве, приславшей мне твой рассказ. Я скрыл от тебя, что пишу сам. Скрыл, чтобы не давить на тебя, чтобы ты сам вырабатывал своё мировоззрение, независимо от меня, свободно ища не гармонии со мною, а своё собственное движение в гармонии с жизнью. И ты порадовал меня. Я ждал всегда от тебя вещи талантливой. Но ты дал в первой же черты художественной высоты и мудрость не мальчика, а большого, твёрдого сердца, которому близок гений. Моя жена шлёт тебе привет и надежду на скорое свидание. Ей тоже, не меньше моего, приходится перестраиваться в новой жизни. Но как женщина она делает это проще и легче. А как существо, принадлежащее какой-то высшей расе, – выше и веселее. Смейся, Левушка, больше. Не печалься разлукой. Я знаю, какая глубина любви и верности живёт в твоём сердце. Поэтому я не говорю тебе о благодарности людям, спасшим нам с тобой жизнь. Я говорю только: смотри на их живой пример и ищи в себе все возможности расти, чтобы когда-нибудь идти по их следам, дерзая разделить их труд. До свидания. Я не придаю значения письмам, я знаю и верю, что я живу в сердце брата. Но буду рад увидеть твой полудетский почерк, которым ты был в силах написать вещь, утешившую много сердец. Твой брат Н.". Должно быть, я долго ловиворонил. – Что же, Левушка, теперь, может быть, расскажешь толком, что тебя ввело в исступление? – поглаживая меня по голове, сказал И. Я протянул ему оба письма, не будучи в силах ни говорить, ни двигаться. Я точно был сейчас с братом Николаем, видел его и Наль, и они оба кивали мне головами, весело улыбаясь. И. сел подле меня, прочитал оба письма и сказал: – Очень скоро, уже на этих днях, мы с тобой уедем отсюда. Поедем не морем, чтобы ты мог увидеть чужие страны и народы. Здесь у нас останется одно только существо, о котором нам с тобою надо особенно позаботиться, – это Жанна. Все остальные – так или иначе – добредут до равновесия и научатся стоять на своих ногах. Жанне же надо постараться сделать временные костыли, пока Анна и князь не помогут ей вырваться из сетей её собственной невоспитанности и бестактности. – Ах, Лоллион, мне даже слышать мучительно стыдно, когда вы говорите: "нам с тобой". Я каждую минуту попадаю впросак сам, ну хоть вот сию минуту! Но – признаться ли – несмотря на всю нелепость своего поведения, на всю смешную внешнюю сторону, я внутри всё чаще и чаще испытываю какой-то восторг. Я так счастлив, что живу подле вас! И слова Флорентийца о том, что мне кажется, будто я вырван откуда-то и что-то потерял, – это уже моё "вчера". А моё "сегодня" – это какое-то просветлённое благоговение, с которым я принимаю своё счастье жить подле вас каждый новый день. Я хорошо понимаю, о чём хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он выражается. Наоборот, моя любовь такая горячая, такая знойная! Иногда мне кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви.
star: Я хорошо понимаю, о чём хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он выражается. Наоборот, моя любовь такая горячая, такая знойная! Иногда мне кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви. – Вот и пойдём с тобою к Жанне; и неси ей эти струи. Неси, не думая о словах, какие скажешь. Думай только о руке Флорентийца и его силе, которую тебе надо ей передать. Это ничего, что сам ты – как таковой – бываешь шаток и слаб и теряешь в мыслях связь с ним. Лишь бы в сердце твоём всегда сиял его образ. Ты всюду сможешь принести его помощь, если верность твоя не поколеблется. И никто не ждет, что сегодня ты станешь ангелом или святым. Но всякий мудрый знает, что на чистое и бесстрашное сердце он может положиться. Чистое сердце это тот путь, по которому мудрец может послать свой свет людям. Вошедшему Ананде мы сказали, что отправимся сначала в "Багдад", а затем зайдём в магазин к Жанне как раз к обеденному перерыву. Ананда подумал и ответил: – Хорошо, Анна по обыкновению придёт сюда в перерыв. Я переговорю с нею и, может быть, тоже приду в магазин. Но лучше я подожду вас здесь, нам придется заняться лечением княгини. Мы расстались, и к началу перерыва были на месте. – Как я счастлива видеть вас, – вскрикнула Жанна. – Как будет жалеть Анна. Она только что пошла с отцом к вам. – Анна жалеть не будет; у неё дел немало и без Левушки, – сказал И. – А вот вы, конечно, сейчас будете плакать. – И вовсе не буду, доктор И. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о чём. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, – указывая на довольно безобразный пузатый чайник, почему-то стоявший на изящном столике, сказала Жанна. – Неужели же, Жанна, всё, что вы видели от людей за последнее время, вы можете назвать жестокостью? – в ужасе спросил я. Жанна опустила глаза, и на лице её появилось выражение тупого упрямства, какое бывает у балованных и недобрых детей. Я поражался, как может подниматься со дна души Жанны на поверхность всё самое плохое, что там лежит? И именно сейчас, когда люди несут ей всё лучшее, что есть в их сердцах? Я знал, как много добрых качеств в этой душе, и терялся в догадках, что могло стать причиной её ожесточения. И. молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. "Неужели она не ощущает, какое счастье для неё, как и для всякого другого, сидеть вместе с И.?" – думал я. Я и представить не мог, как можно не сознавать той высокой мудрости, которая шла от И., и не переживать её как счастье. – Как вы считаете, Жанна, не следует ли вам сходить к княгине и поблагодарить её за заботы о ваших детях? – спросил И. тихо, но тем чётким и внятным голосом, который – я знал – несёт в себе целую стихию для человека, к которому обращен. Выражение упрямства не сходило с её лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с чем-то незначащим и нудным: – Не просила я никого заботиться о моих детях; позаботились – как сами того хотели, ну и баста. Я онемел от изумления и не смог вмешаться в разговор. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности. – А если завтра жизнь найдёт, что неблагодарных следует вернуть в их прежнее положение? И вы снова очутитесь на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? – пристально глядя на неё, спросил И. Жанна, как бы нехотя, лениво подняла глаза и... задрожала вся, умоляюще говоря: – Я и сама не рада, что всё бунтую. Меня возмущает, что меня все учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Мои шляпы уже прославились на весь Константинополь; ведь это что-нибудь да значит? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец... жизнь не только в детях? Я хочу жить, я молода. Я француженка, мы рано привыкаем к открытой жизни. Я хочу ходить в театры, рестораны, а не дома всё сидеть, точно в монастыре, – говорила возбужденно Жанна. – Давно ли вы изменили ваши взгляды? На пароходе вы говорили мне, что готовы всю жизнь отдать детям, борясь за их жизнь и здоровье? – глядя на неё, продолжал И. – Ах, доктор И., что вы всё поминаете этот пароход? Ведь уж это всё было давно; так давно, что я даже и забыла. Меня дамы приглашают к себе, хотят познакомить с интересными кавалерами, а вы мне всё о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! – протестовала Жанна, досадливо кусая губы. – Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется прекрасной та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите только помеху? – Я вовсе не скрываю, что очень хотела бы отправить детей к родственникам. Я их очень люблю, буду, верно, скучать без них; но я не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я раздражаюсь, потому что они мне мешают. – Дети ведь теперь постоянно живут у Анны. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зовёте их, а потому, что они хотят видеть вас. Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сластями, а потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: "Пойдём домой". Вам их не жаль, Жанна? Не жаль, что дети называют домом дом чужой им Анны? – Вы хоть кого доведёте до слёз, доктор И. Неужели только затем я так ждала вас и Левушку сегодня, чтобы быть доведённой до слёз? – Я, я, я – только эти мысли у вас, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся в вашем сердце? – спрашивал тихо И. – Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми – это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так – вроде как до Бога – далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка показал свои рожки и скрылся, – опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна. Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разнесёт её в куски. Его глаза, расширившиеся, огромные, метали молнии, губы сжались, прожигающая насквозь сила точно хотела вырваться наружу, но... он сделал какое-то движение рукой, помолчал – в полном самообладании – и ласково сказал: – На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у неё – иные сейчас дела и задачи. Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива, – идите, наслаждайтесь страстями. Но – уверен – как горько когда-нибудь вы зарыдаете, вспомнив эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами всё отвергли... Любовь – это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но всё равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы – слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство – в "моих детях" – и портит их своей животной любовью, так слепа и та, что не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, – обе одинаково слепы, и никакие слова их не убедят. Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше чем о собаках или курах, – нельзя. Если они вас стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь. Но этот вопрос должен быть решен при мне, пока я здесь, и увезёт их Хава, для которой я прошу у вас крова на несколько дней. Завтра мы зайдём к вам, и вы скажете нам, что решили. А вот и Анна, – нам пора уходить. Анна, видимо, торопилась, учащённо дышала и была бледна от жары. – Как я рада, что застала вас, – здороваясь с нами, сказала она. – Но что это с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я ещё ни разу не видела вас таким. – Она обвела нас всех глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула. – Я рада, что вы здоровы, Левушка, – обратилась она ко мне. – Но неужели вы оба уедете раньте, чем вернётся Хава? – Хава будет здесь завтра; она свою задачу выполнила так, как только и могла её выполнить воспитанница сэра Уоми, – ответил И. – Я просил у Жанны приюта для неё на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас. Если Жанна не передумает, – Хава отвезёт их в семью моих друзей. – Как? – вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. – Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в своей капризной полосе! Это пройдёт, опомнитесь. – Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать много не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может увезти их хоть завтра, – холодно сказала Жанна, поражавшая меня всё больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой. – Жанна, ведь вы на себя наговариваете! Это только ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, – настаивала Анна. – Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? Вы воображали, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! – перешла Жанна на вызывающий тон. – Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда будете обмануты, брошены и унижены, – оботрите лицо тем пологом, что я вам повесил, – ласково, печально сказал И. Обратитесь тогда к князю как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения и негодования. Не забудьте этих моих слов. Вот единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его. Голос И., когда произносил он эти последние слова, зазвучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что подле пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она так мечтала, а из терниев, ею же самой сплетённый. Я снова вспомнил, что говорил капитан о Жанне. Сердце моё разрывалось, глаза были полны слёз. Я глубоко поклонился ей и в первый раз не притронулся, прощаясь, к её крохотным ручкам. Я хотел бы встряхнуть её, обнять, образумить; но сознавал, что сил моих не хватит даже на то, чтобы поддержать её мужеством. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами. Только спокойствие и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвущиеся из груди рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила, и всё лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало для неё теперь мир, людей, пряча всё прекрасное под пошлостью и злобой. Когда мы вошли к Ананде, он ни о чём не спросил, только сказал, по обыкновению залезая в мою черепную коробку: – Отдели временное и уродливое от вечного, неумирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, которая останется с ним, когда страсти завянут и спадут, как шелуха, и он увидит себя в свете истины. Он ужаснётся и будет искать свет, который когда-то ему предлагали. Но путь к свету – в самом человеке. Научить этому нельзя. Сколько ни указывай, где светло, – увидеть может тот, в ком свет внутри. Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет, а тот, кто, радуясь, отдаёт улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, но его положение. Через некоторое время к нам вошёл князь, сказав, что княгиня отдохнула после ванны, лекарства ей даны, и мы можем начинать лечение. Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Мы переоделись в белые костюмы, и я нёс запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя его содержимое. Я ни о чём не спрашивал, но чувствовал, что оба моих друга видят в предстоящей операции что-то очень серьёзное и трудное. Княгиня была беспокойна, на щеках её горели пятна, ванна, видимо, её утомила. Ананда велел сестре приготовить бинты, просмотрел приготовленные заранее лекарства и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в вену сыворотку тёмного цвета. Когда рука была забинтована, он велел мне всё убрать, сел возле кровати и сказал князю: – Через два часа у неё начнется бред, поднимется температура, её будет лихорадить. К утру всё утихнет, больная будет часто просить пить. Давайте это питье по глотку, но не чаще чем через двадцать минут. Можете вы сами точно всё исполнить? Если появятся тошнота или боль, – пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так вместе с сестрой и сидите, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что всё будет хорошо, и я сам приду без зова вас проведать. Простившись с князем, мы пошли к себе; но Ананда увёл нас в свои комнаты, где предложил разместиться по-походному. Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел ещё раз письма брата и Флорентийца, приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, и лег спать – в первый раз за всё это время не примирённый и не успокоенный. Не помню, как заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица И., который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках. Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря, что пройдёт к больной один, а если мы ему понадобимся, – пришлет за нами. Я был бы не прочь ещё подремать, но И. встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, думая о том, что ни разу не видел больным ни И., ни Ананду. Чем и как были закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний о занятиях гимнастикой и верховой ездой. Мы с И. вышли в сад и хотели пройти в беседку, но тут встретили князя, звавшего нас к Ананде. – Я вас позвал, чтобы вы полюбовались княгиней, – весело встретил нас Ананда на пороге комнаты. Княгиня лежала, вернее, полусидела, посвежевшая, помолодевшая и такая бодрая, какой я её ещё не видел. Зато у князя вид был усталый, и только его сиявшие глаза говорили, как он счастлив. Поздравив княгиню с выздоровлением, И. сказал князю, чтобы он немедленно отправлялся спать, так как больная может быть оставлена на сиделку. А вечером, за обедом, мы встретимся: у нас есть к нему просьба и большой разговор. Князь обрадовался, сказав, что для него двойная радость, если он может быть нужен И., и мы расстались до вечера. Втроём мы вышли из дома, выпили кофе у приятеля-кондитера и расстались с Анандой, который пошёл по своим делам, принявшим теперь совершенно иной оборот. Ни разу Ананда не сказал о своём разочаровании в связи с расстроившейся его поездкой в Индию. Ни разу что-либо похожее на досаду, что было бы так обычно для любого человека, которому осложнили жизнь, не мелькнуло в нём. Если имена Анны, Генри, Ибрагима и упоминались им, то только в связи с ласковым состраданием к их судьбе и уважением к их несчастью. Не раз я думал, как бы горевал, досадовал и обвинял того, кто встал бы препятствием на моём пути и нарушил мои планы. И тут же, вспомнив всё, что перенёс за это время, я понял, что малому научился, несмотря на все передряги. – Что задумался, Левушка? Ведь ты, пожалуй, даже и не знаешь, куда мы сейчас идём? – очнулся я от голоса И. – А между тем мы подходим к цели. Сейчас будем у Строгановых. Мы, вероятно, застанем Елену Дмитриевну с Леонидом за завтраком, – и это будет наш прощальный визит. Мы действительно застали мать и сына за едой и беседой и, похоже, не очень для обоих приятной. Узнав, что мы уезжаем, Строганова встревожилась. – Неужели и Ананда едет тоже? – Нет, он пока остаётся. Но почему вы так встревожены? – спросил И. – И почему у Леонида вид упорствующего и воинствующего дервиша? – Если бы речь шла о монашеской секте, мне было бы много легче, – ответила мать. – Не было бы женщины, замешанной в этом деле. А сейчас, – что же от вас скрывать? Вбил себе в голову мальчишка, что ему надо жениться на этой смазливой французской кукле! Только прикосновение И. к моей руке помогло мне смолчать. Точно оса укусила меня в сердце. – Представляете себе? Двое детей и мамаша сядут нам на шею, – возмущенно продолжала Строганова. – И вовсе не будет с нею детей, – вмешался Леонид. – Она их отправит к родственникам. – И просто в толк не возьму, чем она тебя околдовала? И когда это всё совершилось? Ведь это гипноз какой-то! – бурлила мать, точно кипящая кастрюля. – Ну что тут, мама, разбирать, когда да что? Хочу – и баста! Сказал – женюсь на ней, – и чем больше будешь противоречить, тем скорее женюсь, – возражал любимчик. – На что же вы будете жить? Ведь она нищая! Значит, опять я должна вас содержать? – заявила мать, и в её голосе послышалось слезливое раздражение. – Мой капитал лежит нетронутым, – отвечал сын. – Это – раз. А вовторых, я уже всё обдумал. Я буду хозяином магазина, а Анну мы оттуда попросим. Этой святоше там не место. Пусть учит музыке, где хочет и кого хочет. В магазине она только отпугивает клиенток своей постной физиономией. – Час от часу не легче, – вскричала в последней степени раздражения Строганова. – Тебе учиться надо. Я мечтала о дипломатической карьере для тебя, а не о купеческой доле. – Мало ли о чём ты с Браццано ни мечтала? Если бы все твои мечты сбылись, ты, наверное, была бы принцессой. Но пришлось тебе остаться женой купца, – съязвил любимый сынок. Леонид говорил небрежно, свысока, как разговаривают опытные люди с теми, кто мало понимает жизнь. Он встал и, оправляя жилет и галстук перед зеркалом, продолжал: – Я с тобой вовсе не советуюсь, мать, а просто сообщаю о своей женитьбе. Если тебе неприятно, что моя жена будет жить в твоём доме, – хотя, признаться, он общий, по воле отца, – я перееду к ней. Я вижу первую для себя возможность легко стать богатым и самостоятельным. Деньги, потраченные отцом на оборудование магазина, он мне подарит. А Жанну я выведу в свет, и скоро у нас будет не один, а десять магазинов. Поработает у меня жёнушка! – и Леонид захохотал. – Я с тобой вовсе не советуюсь, мать, а просто сообщаю о своей женитьбе. Если тебе неприятно, что моя жена будет жить в твоём доме, – хотя, признаться, он общий, по воле отца, – я перееду к ней. Я вижу первую для себя возможность легко стать богатым и самостоятельным. Деньги, потраченные отцом на оборудование магазина, он мне подарит. А Жанну я выведу в свет, и скоро у нас будет не один, а десять магазинов. Поработает у меня жёнушка! – и Леонид захохотал. Я еле сдерживался и отказывался представить, чтобы Жанна, милая Жанна попала в лапы этого паука. – Хорошенькое дельце! Ни один из моих сыновей не женился так, чтобы жена принесла в дом меньше двадцати тысяч! Да ещё и тряпок немало. А ты? Нищенку приведёшь? – фыркала мать. – У Жанны есть капитал в тридцать тысяч, – спокойно сказал И. – И невеста она – если уж разбирать её с этой стороны – более завидная, чем ваши невестки. У неё есть талант, и ремесло её может обеспечить ей жизнь. Тогда как ваши дамы, кроме как мерить новые платья, ничего больше не умеют. И дело вовсе не в том, достойна ли Жанна чести войти в ваш дом. А достоин ли ваш сын чести быть мужем этой женщины? И... достойно ли сами говорите сейчас о той, которую ещё недавно вы ласкали, задаривали и называли своей любимицей? Что изменилось в ней, чтобы так переменилось ваше отношение к ней, Елена Дмитриевна? – глядя в глаза Строгановой, закончил И. – Может быть, в ней ничего и не менялось. Но разница ведь: видишь ли ты в женщине просто забавную приятельницу, умеющую сделать чудесную шляпу и чепец, или жену своего сына? – Я, мама, никогда не спрашивал, что тебе нравилось в твоих кавалерах. Мы ведь здесь взрослые люди. Предоставь мне самому решать, что мне может нравиться в женщинах. Жена – это совершенно особая штука. Тут надо выбирать рабу, – выпалил Леонид. Я хотел вскочить и убить этого негодяя, который ещё совсем недавно имел такой ужасный вид. Теперь он нахально любовался в зеркале своей завитой и напомаженной головой, тёмными усиками и выпуклыми, стеклянными глазами, серо-голубыми, бессмысленными, наглыми. – Откуда вы, Леонид, взяли, что Жанна согласна выйти за вас замуж? – спросил спокойно И. И – как странно! Мне показалось, что под его взглядом Леонид точно слинял. Его пошлая самоуверенная физиономия кавалера-самца, знающего себе цену, как-то вытянулась; сам он несколько сгорбился и что-то трусливое отразилось во всей – сразу ставшей жалкой – фигуре. – Вот ещё вопрос! Я думаю, каждой женщине хочется выйти замуж, – старался храбриться Леонид. – Имея такие данные, Жанне выйти замуж очень легко, – ответил ему И. – И она, конечно, найдёт себе человека более культурного, чем вы, ищущего не рабу в жене, но друга. И вообще, не только выкиньте из головы мечту о женитьбе на Жанне, но, если не желаете вновь заболеть и лежать скрюченным, – забудьте дорогу в магазин. Вспомните хорошенько то состояние, которое вы уже там пережили. Ещё раз повторяю: я запрещаю вам приближаться к Жанне не только в магазине, но и где бы то ни было. Вам же, Елена Дмитриевна, я ещё раз хочу сказать, что если вы не оставите своей прежней манеры жить, одурманиваться опиумом и развращать сына баловством, результаты которого, а также любовь и уважение к вам сына-любимчика вы имели случай сейчас ещё раз наблюдать, – такой жизни долго не вынесете. Вы так истрепали свой организм, что кончится это для вас плохо. – Ну, будет вам стращать меня, любезный доктор И. Я не робкого десятка, – злорадно усмехаясь, ответила Строганова. – Это сын мой – вижу сейчас – трус! Весь сгорбился, перепугался и уже готов пуститься в бегство от Жанны, хотя только что рвал и метал! Мне даже стыдно за него. – А что вы, мать, сделали, чтобы пробудить в уме и сердце вашего несчастного сына какие-нибудь героические силы? – спросил её спокойно И. – Как это скучно! Вы всё носитесь, И., со своими моральными выкладками! Что вы понимаете в жизни и в людях? Нянчитесь с какими-то идеалами, смешными и нежизненными, и только мешаете людям весело жить. Ещё Ананда, – куда ни шло. Хоть помог многим. Но вы... – Она скорчила презрительную мину, но вдруг закашлялась, схватилась за грудь и с ужасом стала глядеть куда-то в угол. – Что с тобой, мать? Ты похожа сейчас на колдунью из сказки. Да говори же! Чего ты уставилась в угол? Мне страшно! – вертя головой во все стороны, грубо и раздражённо говорил Леонид, охваченный страхом. – У вашей матери спазма в сердце. Это очень мучительная вещь. Принесите воды, я дам ей капли, – сказал ему И. – Меньше бы курила да за картами ночей не проводила, – вот и была бы здоровой, – бормотал любимчик, лениво, как бы с трудом, вставая за водой. Строганова еле могла выпить капли. И. поднёс к её носу остро пахнувшую соль, натёр ей чем-то виски, и через некоторое время ей стало лучше, а скоро и совсем всё прошло. – Какой это был ужас, – сказала, оправившись, Строганова. – Точно меня насквозь стрела пронзила. – Я говорил вам, что если вы не измените своей жизни, вас ждет не болезнь, а катастрофа. Подумайте о том, что вы сделали, – сказал ей И., указывая на сына. – И о тех вспомните, кто вам простил так много. Делаете вид, что всё забыли? Но в жизни нет и не может быть ни для кого исключений. Вся природа живёт и движется по законам причин и следствий. И ни один человек не может уйти от этого закона вселенной. Оставьте игру со злом. Вы в ней, к вашему счастью, ничего ещё не поняли и не достигли. Но если, дав слово сэру Уоми, его не сдержите, тогда уже никто не сможет вас спасти. Прощайте. Не забудьте, что я вам сказал. И стрела, ударившая вас сейчас, была стрелой вашего собственного зла, вы сами её вызвали. Не ждите себе пощады, если не умеете щадить других. А вы, Леонид, – ещё раз повторяю, никогда не подходите к Жанне. Каждый раз, когда вы вздумаете нарушить этот мой запрет, – станете немым и недвижимым. Не прибавив больше ни слова, И. поклонился Строгановой, и мы вышли. Точно из бани я выскочил! Пот струился по моему лицу, а внутри меня била дрожь. – Боже мой! – в ужасе воскликнул я. – И это матери! Не помню своей, но неужели, Лоллион, я так и не увижу настоящей матери? – Увидишь, и не одну, Левушка. Сейчас пойми, как глубоки корни несчастий людей, как нельзя их судить и расстраиваться от их недостатков. Надо нести им бодрость или стараться пресечь зло, поставив твёрдые рогатки там, где люди слабы, чтобы уберечь прежде всего их самих. Но пока сам не созрел, – не стремись помогать. Только увеличишь зло и внесёшь ещё больше раздражения в жизнь тех, кому захочешь помочь, если не можешь действовать в полном самообладании. Мы посидели в тени сквера и двинулись дальше. – Соберись с силами, дружок. Завтра мы уедем отсюда. Усиленно думай о Флорентийце, возьми и мою руку вместе с его, – и пойдём к Жанне. Только что начался обеденный перерыв, и в магазине мы застали не только Анну и Жанну, но и Хаву. С первого же взгляда на Жанну я понял, что она очень страдает; но её упрямство всё так же держит её в сетях, как вчера, а может быть, и ещё крепче. После первых же приветствий Хава спросила: – Почему сэр Уоми велел мне вернуться и ждать ваших приказаний. И.? Вы меня очень задержите? – Вероятно, нет, Хава. Я сам уезжаю завтра вечером. – Это уже окончательно. И.? – спросила Анна, и голос её дрожал и в глазах стояли слёзы. – Я очень, очень тяжело расстаюсь с вами, И. Не будет у меня утешения даже в детях? – У вас в доме скоро будет двое больных, Анна, – ответил ей И. – Да и здесь у вас взрослый ребёнок; и князь тоже будет нуждаться в вас. Кроме того, за эти семь лет, что мы проведём в разлуке, вам надо воспитать Леонида. Разлука со мной – это только внешнее препятствие. Ананда научит вас быть всегда с теми, о ком верно и любовно помнит ваше сердце. Стремясь к высокой цели, нельзя жить получувствами и полумыслями, в сомнениях и компромиссах". Вот когда ощутите, что сердце ваше пусто для личного, – только тогда сольетесь в один аккорд с Анандой, со мною, с сэром Уоми и другими. Пока думаете, что сердце должно звучать любя, – ваша песнь любви будет стоном, а не торжеством. Жить от ума нельзя. Творчество – это гармония сердца и мысли. Жанна подошла к И., говоря, что решилась детей отправить. Я получил удар в самое сердце. Я всё надеялся, всё ждал, что распорядится она по-другому. – Бедные дети, – прошептал я. – Совсем не бедные. Я их возьму обратно, как только устрою свою жизнь, Левушка. Это будет скоро, – запальчиво ответила мне Жанна. – Неужели ваша жизнь не устроена? Вы работаете, обеспечены, можете учиться сами и учить детей. Чего ещё надо? – спросил я, горестно глядя на неё. – Этого вам не понять. Вы, Левушка, тоже бесчувственный; хотя на пароходе мне казалось, что вы очень добрый, – капризно, упрямо, с упрёком отвечала Жанна.
star: – Я должен вас предупредить, Жанна, что раньше чем через семь лет вы детей своих не увидите, – подходя близко, сказал И. – Выбирайте сейчас. Решайте свою и их судьбу. Быть может, через семь лет они даже и не узнают вас. Решайте, не зло и упрямо думая только о себе. Думайте о маленьких людях, которых покидаете на произвол судьбы, без материнской ласки. Думайте о вашем муже, во имя которого вы собирались когда-то жить и беречь его детей. Если вы решитесь отправить малюток, Хава увезёт их к сэру Уоми сегодня же, через два часа. – Это очень хорошо, доктор И. Дети и знать не будут, что едут надолго. Раз их соберут быстро, – они будут думать, что едут кататься, – ответила мать, ещё так недавно видевшая в детях цель своей жизни. Жанна говорила с вызовом, точно кто-то другой был виноват в том, что она отправляет детей. Мне казалось, что она сама не верит в возможность отослать детей с Хавой. Она точно ждала, что в последнюю минуту что-то случится, – и дети останутся. Я ещё раз подошёл к ней, говоря: – Жанна, подумали ли вы о той минуте, когда останетесь одна? Что вы будете здесь делать без детей? Сейчас вы знаете, что в любую минуту можете к ним побежать, их обнять, увериться, что для них живёте и работаете. Что будет с вами, одинокой, без друзей, без детей? Окруженная чужими, как будете вы жить? – Досадно, Левушка! Вот вырастут у вас усы, женитесь, пойдут дети, – ну и поймёте тогда, как хочется свободы, – резко ответила мне Жанна. – Дети уедут, тогда я и подумаю, как буду жить. Я их теперь всё равно не вижу; а когда вижу – только раздражаюсь и шлёпаю, – прибавила она и отвернулась. Анна уехала за детьми, а мы с Хавой стали собирать кое-какие вещички и игрушки в дорогу. Жанна принимала самое минимальное участие в этих хлопотах, отвечая только на наши вопросы. Когда дети приехали, они бросились к матери, ко мне и к И., совершенно не ожидая близкой разлуки со всеми нами, ласкались, шалили и смеялись. Хавы, хотя они и мало ещё были с нею, – они не дичились, их не пугала её чернота. И прозвали её "Чёрная мама", что Хаву очень забавляло. Я допытывался у прелестных детей, почему они дали своей няне такое прозвище. Девочка мне очень точно сказала: – Как вы не понимаете, дядя Леон, что на стольких детей, – раз и два, – тыкая пальчиком в себя и братишку, посчитала она, – одной мамы мало. Вот у нас и есть мама Жанна, мама Анна и Чёрная мама-няня. Её французская речь была так забавна, изящные и серьёзные манеры так комичны, что, несмотря на весь трагизм речи маленького существа, я хохотал до слёз. Вскоре мы подняли такую возню, что я позабыл, куда пришёл и зачем повезу детей на пристань. Чтобы несколько умерить наш пыл, Хава сказала, что повезёт детей кататься и будет петь им негритянские песни, если они переоденутся в чистые костюмы и посидят спокойно, пока она их причешет. Церемония переодевания и причёсывания, проходившая у Жанны каждый раз со слезами и шлепками, не вызвала никакого протеста у детей и завершилась их восторгом по поводу новых платьев. Вошедший Ананда пристально оглядел всех нас, точно пронзив Жанну своими глазами звёздами. У меня забилось от счастья сердце. Я начал было надеяться, что Жанна, с приходом Ананды, образумится. Мне даже показалось, что лицо её смягчилось и из-под тупой маски упрямства проступила нежность. – Ещё есть время, Жанна, – тихо сказал ей Ананда. – Я ещё могу вмешаться и оставить детей. Но лишь только дети взойдут на пароход, – они выйдут из сферы моего влияния; их окружат любовь и заботы выше моих. Сейчас же, сию минуту, я ещё могу взять на себя ответственность за вас и ваших чудных детей. Голос Ананды звучал добротой необычайной. Сам он был так прекрасен, что я не мог оторвать от него глаз. – Ананда, я всё сказал. Чтобы образумить мать, – прервал его И. – Неужели ты ещё раз примешь ответ за строптивых людей, которые должны сами решать и сами выбрать путь? – Я не девочка, сама и принимаю ответственность, – истерически выкрикнула Жанна и так перепугала детей, что их смех мгновенно смолк и в глазах показались слёзы. Они со страхом уставились на мать, прижались к Хаве, точно ища у неё защиты, и девочка тихо спрашивала: – Мама будет нас бить? Ты не дашь нас бить? И дяди не дадут? Молнии сверкнули из глаз Ананды, и голос его – точно зазвенели мечи – прозвучал властно: – Пора; князь приехал с билетами. Едем. – А вот если захочу – не выпущу! – снова закричала Жанна, вскакивая и направляясь к детям. Дети, думая, что мать хочет наградить их шлепками, ухватились за И., который поднял обоих на руки, и они сразу затихли, обвив его шею ручонками. Перед Жанной вырос Ананда, – и она снова села на диван. – Мать – это любовь, а не гроза. Мать – защита и помощь, а не наказывающая рука. Мать – радость, а не слёзы. Мать – первое и последнее светлое явление, которое дарит ребёнку земля. Когда поймёте это сердцем – тогда и увидите детей. Теперь же вы сами подписали себе приговор. Если бы, минуту назад, вы пролили хоть каплю ласки в прощальный привет детям, – я бы ещё мог избавить вас от великого страдания разлуки. Теперь – поздно. В том припадке зла и бунта, в каком вы сейчас находитесь, я даже не могу разрешить вам дать им последний поцелуй. Вошедший князь не уловил смысла тяжёлой сцены, но хорошо понял состояние Жанны и страх детей. Он улыбнулся детям и передал Ананде документы на детский вклад, которые оставались у него на руках. При этом он прибавил, что княгиня, узнав об отъезде детей, решила удвоить сумму. Что распоряжение об этом уже отдано, а новые документы он передаст Ананде для пересылки опекунам. Ананда просил князя и Анну оставаться в магазине до нашего возвращения, что Анна выполнила протестуя, а князь с большой радостью. В одну минуту дети с Хавой и Анандой уехали в коляске с вещами, а мы с И. пошли к пристани ближайшим путём. Дети совсем оправились от страха и, несомые Анандой на руках к пароходу, привлекали всеобщее внимание. Лучшей модели для картины "Отец с детьми" нельзя было бы и придумать. У Хавы оказалась отдельная большая каюта. Пароход был довольно плохонький, хотя и считался одним из лучших. К моему величайшему изумлению, как только мы вошли в каюту, к нам явился не кто иной, как слуга сэра Уоми. Он объяснил, что послан в помощь Хаве и только-только успел пересесть с прибывшего сейчас встречного парохода. Хава, Ананда и И. – все приняли это как должное. Но я так словиворонил, что на всём обратном пути пребывал в полном изумлении. – Отчего тебя так поражает прозорливость сэра Уоми? Я думаю, когда он был здесь, то, вероятно, сделал определённый вывод из поведения Жанны и учел, как, в какой форме он сможет ей помочь, – сказал мне И. – Чем больше ты живёшь с нами, тем яснее должно быть тебе, что нет чудес, а есть только знание. Видя, как огромно знание таких людей, как сэр Уоми, Флорентиец, Али, – ты должен понять, как следует верить каждому их слову; как надо быть верным; как беспрекословно повиноваться каждому их приказанию, учитывая и понимая всю высоту их знания и нашу невежественность. Именно в этом основа закона беспрекословного повиновения и ни в чём другом. "Господи Боже, – думал я. – Брат Николай пишет, что понял, насколько он ещё невоспитанный человек! И. говорит о своей невежественности! Что же тогда говорить и делать мне?" – Учиться и радоваться счастью жить, поняв, что такое – Свет на пути! – улыбаясь, шепнул мне Ананда, как будто снова заглянул под мой череп. Мы шли очень медленно. Очевидно, друзья щадили меня, чтобы я несколько пришёл в себя. Ананда шёл впереди, И., ведя меня под руку, шёл за ним; но вряд ли его мысли были здесь. Он был так углублён в себя, что я не решался нарушить его сосредоточенности. Время промелькнуло как одна минута. А между тем уже смеркалось, – и мы вошли в магазин, когда работа уже кончилась. Анна и Жанна убирали в картонки последние шляпы. Князь помогал им и ещё раз удивил меня. Этот человек, казалось, везде был на месте. Он так ловко убирал ленты и цветы, так бережно и умело раскладывал перья и шелка, как будто только и занимался этим всю жизнь. Я вспомнил его в роли сиделки княгини, – и там он всегда и всё умел, никогда не терялся и мог сойти за опытного брата милосердия. За столом в своём доме он был обаятельным хозяином. Но что же такое было в князе, что делало его "не как все", следуя выражению Анны? И... "вроде идиотика иногда бывает князь", говаривал, бывало, с юмором мой дорогой капитан. Капитан – такой прозорливец в отношении Жанны – что он видел в князе особенного? И чему в нём не могу подобрать названия? Что я тоже сознаю и чувствую в нём особенного? Что такое живёт в князе и так выделяет его среди нас? Я вспомнил князя на пароходе, рядом с бушующей женой; его лицо, поникшую голову и отчаяние в глазах. Потом – его слабость и муку неопределённости. Его самоотвержение в первые дни болезни жены, наш первый визит в его дом. И князь – сейчас. Того человека нет; есть другой, новый; но в обоих есть какой-то общий остов, но какой, – я не знал. Мои размышления были прерваны внезапным смехом Жанны. И так он прозвучал неестественно, точно бритвой резанул. – Доктор И., я никогда не видела вас таким, и даже не знала, что вы можете быть столь торжественным, – сказала она, как бы вызывая И. на ссору. – Не знаю, торжественным или ещё каким-нибудь кажусь я вам; но знаю, что все силы моей мысли и вся любовь моего сердца сопровождают ваших детей в их далёкий путь, желая им мира и счастья, которых они не нашли здесь, – ответил И. Жанна сразу притихла. Несомненно, – ласковый, печальный, такой добрый и нежный, – голос И. пробрался до самых недр сердца Жанны, которое – я знал – было добрым. – У меня к вам, Жанна, вопрос, – всё так же ласково продолжал И. – Завтра мы с Левушкой уезжаем. За этот кусочек прожитой вместе с нами жизни вы и мне, и ему говорили не раз, что многим нам обязаны. Считаете ли вы меня вправе задать вам вопрос, который продиктован лишь мыслью о вашем счастье? Или, по крайней мере, желанием оградить вас от самого большого из несчастий, в которое вы можете втолкнуть себя сами. – Спрашивайте, – ответила очень тихо Жанна. – Я не знаю, каким будет ваш вопрос, но, во всяком случае, отвечу правдиво. – Вы обещали Леониду выйти за него замуж и отправить до свадьбы детей? Стон вырвался из груди Анны. Она с ужасом посмотрела на Ананду, но тот не ответил на её взгляд, как делал это всегда, а сидел, глядя вдаль, точно решая какую-то задачу и прислушиваясь к чему-то. Жанна совершенно смешалась, вспыхнула, побледнела, теребя раздражённо платок, снова вспыхнула, наконец издала какой-то нервный смешок и сказала: – Он так меня упрашивал хранить тайну, так уверял, что нам надо обвенчаться по какому-то особому ритуалу, и сам всё выболтал вам же, а вас боялся пуще сатаны. Вот и доверяй. – Вы не ответили на мой вопрос, Жанна. – Ну что тут отвечать, если вы всё знаете? Он пристаёт ко мне с первых же дней знакомства. Сначала просто приставал, а когда я его отшила, стал говорить о браке и о том, что Браццано покровительствует нам в этом. – И вы обещали – что именно? – Я обещала отослать детей и выйти за него. На днях должна была быть свадьба, да всё те, кто должен нас венчать, не приезжают, и Леонид рвет и мечет. – Вы любите его, Жанна? Если пожертвовали детьми, значит, любите? – спрашивал И. – Нет, просто я не в силах жить одна. Я должна иметь мужа подле, это невыносимо быть окруженной одними женщинами. Я хочу весело жить. Без мужчин я жить не могу, – угрюмо отвечала Жанна. – Неужели вы не видите, что этот человек трус? Что он бесчестен? Что он хотел жениться на вас по приказанию Браццано? Что, наконец, он просто хотел иметь в вас рабочую силу? Жить вашим трудом и превратить вас в рабу? Жанна потёрла себе лоб, стала заикаться, старалась что-то сказать, что-то вспомнить, и только всё снова тёрла лоб, ничего не отвечая. И. повернулся к Анне. – Вот ещё одно дело ваших рук. Вам суждены благие порывы любви к дальним. В теории, в мечтах ваша любовь к брату-человеку. В деле же, простом, мелком деле текущего дня, вы не сумели стать основным звеном духовного единения с окружающими. Ананда вам приказал давно забрать все подарки Браццано у матери и брата и сжечь их. Вы сочли это мелочью, – и не выполнили. Ананда передал вам приказ сэра Уоми встать между Жанной и братом с первых же их встреч – вы увидели в этом насилие над волей двух взрослых людей и дали возможность Браццано создать себе канал зла из чистой души этой женщины. За эту жертву зла, павшую благодаря вашему непослушанию, за тех изменивших свой жизненный путь детей, которые едут к сэру Уоми, – вы ответственны не только перед Анандой, но и перед сэром Уоми, к счастью Ананды. При его беспредельной доброте он ещё раз понёс бы ваше бремя; а вы, неблагодарная, слепая, ещё раз поскользнулись бы глубже прежнего. Так недавно вы рыдали здесь и говорили себе и другим, что это хорошо, что ваше ослушание случилось здесь, а не там, куда вам предстояло ехать. А пришёл новый случай выказать героизм послушания, – и снова вышла на сцену жизни Анна-обывательница, а не Анна"благодать". Сколько же актов человеческой драмы, – вашей жизни на земле, вы думаете так прожить? Или ждете, пока подойдёт пятый акт и занавес упадёт? Тишина в комнате была так велика, что я слышал, как потирала лоб Жанна. И. подошёл к бедняжке, всё так же бессознательно потиравшей свой лоб. Ананда тоже встал с кресла и сел рядом с Жанной, взяв её ручки в свои. – Вы слышите меня, Жанна? – спросил И. – Конечно, доктор И., конечно, слышу, – раздался прежний звонкий голосок. – Вы никогда не допустите к себе Леонида, которого так сейчас боитесь. Вам его бояться нечего, – говорили, кладя обе свои руки на голову Жанны. – Вы его любите? – снова спросил И. – Что вы, доктор И.; он отвратителен; но ведь он брат Анны, мне не хотелось огорчать её с самого начала. А потом, я сама не понимаю, как могло всё это так далеко зайти. – Ничего теперь не бойтесь. Никогда не ходите к Строгановым в дом и не встречайтесь с Еленой Дмитриевной. Не принимайте от неё не только подарков, но даже материй для шляп и не работайте для неё. Пусть Анна сама делает матери всё, что найдёт нужным. Возьмите этот крест, носите его всегда на себе; и не забывайте о пологе. И в минуты величайшей слабости и горя обтирайте им лицо, подержите его у лба. Всей силой вашей веры мысленно скажите одно слово: "Дли". Вы мгновенно будете получать успокоение и находить силу жить в чести и чистоте. Прощайте, Жанна. Увидимся мы очень нескоро и, к сожалению, всё, что я могу для вас сделать, – дать вам этот крест. Он навсегда защитит вас от всех Браццано и Леонидов. Вы их не бойтесь, как вообще ничего не бойтесь до тех пор, пока этот крест на вас. Я его даю вам как частицу своей силы и защиты. И. надел на Жанну крест из топазов на цепочке, точь-в-точь такой же, какую надел на меня сэр Уоми. И вновь повернулся к Анне. – Теперь вы видели, как куются цепи зла, неосторожно сотканные неведением, гордостью и непослушанием. Если бы в простой душе Жанны не было достаточной доброты, чтобы простить вам, Анна, безумие гипноза, в который погрузил её Браццано, погрузил из-за нарушенного вами – так неожиданно для всех нас – обета добровольного повиновения, то какого дикого врага на сотни лет имели бы вы в её лице сейчас! Тогда и через семь лет вы не могли бы к нам приблизиться! Теперь, ещё раз, вам даётся зов Жизни. И снова подвигом любви и доброты Ананды. Остерегайтесь же умствовать там, где нужна простота мудрости. – Жанна, – снова обратился И. к маленькой хозяйке, – вот единственный верный, бескорыстный и заботливый друг, которого вам даёт сейчас жизнь на долгие годы, – подводя к ней князя, продолжал И. – Слушайтесь его; советуйтесь с ним. Сходите к княгине и постарайтесь вашим добрым сердцем и весёлым смехом украсить её скучную жизнь. Не безумствуйте, думая о детях. Вы сами ещё невоспитанное дитя. Хава будет вам писать. У сэра Уоми, – сами понимаете, – им не может быть плохо. – Чем могу я выразить вам мою благодарность, доктор И.? Я выполню всё, что вы сказали, всё, поверьте. На меня вдруг находит что-то такое жестокое и злое, что я сама этому поражаюсь, но справиться с собой не могу. Я буду – как главную святыню – хранить ваш крест и призывать святого "Али", о котором вы сказали, хотя и не знаю такого во французской церкви, – заливаясь слезами, говорила Жанна. Князь сел подле неё, мы же незаметно вышли. Анна направилась вслед за нами, но Ананда остановил её, сказав, что она должна быть сейчас подле Жанны, куда ей надо временно и, может быть, надолго переселиться. Он назначил ей час свидания на завтра, и я понял, что это будет уже после нашего отъезда и что сейчас я в последний раз вижу обеих женщин. Мог ли я, в первые свои константинопольские дни, думать, что мы в горе оставим Анну, божественно совершенную, какой она представлялась мне тогда? Ананда велел ей напомнить князю, что в семь вечера мы будем ждать его к обеду. Молча возвращались мы домой. Оба моих друга сияли мощью, спокойствием и твёрдостью, которые казались мне даже нечеловеческими. Я же был не только вконец расстроен, но чувствовал себя так, будто меня всего вывернули наизнанку. Я никак не мог оставаться спокойным в изменчивом калейдоскопе дня. Всякая неожиданность меня потрясала. Добравшись до дома, я лег на диван и, казалось, не мог двинуть ни одним членом, – так я был разбит Множеством мелькавших мыслей и чувств. То я ехал с детьми Жанны; то ужасался, как бедная Анна неосторожно сотканным ею злом стала причиной путаницы в человеческих жизнях; то не мог себе представить безграничного горя Жанны, когда она осознает разлуку с детьми; то старался угадать линию поведения князя... – Выпей-ка, дружок, – ласково сказал Ананда. – Сейчас ты ясно видишь, как в людях бродят страсти. Потом будешь видеть, как они ими закрепощены. А дальше поймёшь путь милосердия, путь помощи людям в раскрепощении и освобождении от страстей. Приди в себя и постарайся бодро и бесстрашно завершить свою константинопольскую жизнь. Как закончишь своё "сегодня", – так точно и начнёшь своё "завтра". Я выпил какие-то горьковатые капли, как будто задремал и вскоре почувствовал гибкость во всём теле и бодрость, точно целую ночь проспал. Мы успели переодеться и были совершенно готовы, когда нас пришли звать к обеду. Я не знал, когда мы едем; но понял – по убранству стола и вечернему туалету хозяина, – что он даёт нам прощальный обед. За столом особых разговоров не велось, И только в прощальном тосте князя прозвучала нотка такой скорби от разлуки с нами, такого горя, что наша встреча – встреча его сияющего счастья, как он неоднократно выразился, – частично кончается сегодня, что у меня защекотало в горле. В ответном тосте И. сказал ему: – Встречи – не цветы. Они не вянут, не гибнут, бесследно превращаясь в тлен. Встречи учат. И даже если разлука кажется невыносимой, если смерть уносит друга, сына, отца или дочь, – даже тогда сердце растет и ширится его творчество. Если же знаешь, что друг идёт где-то рядом и ты его не можешь ощутить только потому, что дух твой короток, – надо шире раскрыть мысль и сердце; и воспринять людей не только как близких тебе лично, но как спутников на пути к истине. И тогда все встречи будут благословенными. Дух мещанина, которому кажется, что он ищет Истину, – вечно склонен к унынию. Он, точно собачий хвостик, как его ни распрямляй, всё норовит скрутиться. Дух же человека, воистину ищущего героики чувств и мыслей, похож на стальную рельсу, которую ничто согнуть не может. Встреча с вами, князь, показала мне, как легко, просто, радостно, не нащупывая, куда ступить, – вы перешли от слабости к привычной вам теперь твёрдости, от твёрдости переходите к силе и от силы перейдёте к красоте. И вся задача дня в том только и состоит, чтобы трудное сделать привычным, привычное – лёгким и лёгкое – прекрасным в работе дня. Встреча с вами будет всегда памятна мне, как переход в одно мгновение – в иное, героическое мироощущение. Мы выпили за здоровье князя и перешли в комнату И. Здесь князь рассказал, что после нашего ухода Жанна была тиха. Но отчаянию Анны не было предела. В ней шла не борьба, но кипела мука ясно понятого неверного своего поведения, в чём она впервые отдала себе полный отчёт. Князю удалось привести её в чувство только упрёком, что она думает лишь об одной себе и не жалеет ни Жанну, ни отца, который скоро за ней придёт и увидит, в каком она состоянии. Анна постаралась овладеть собой, и когда пришёл отец, встретила его с улыбкой. Заявление Анны, что ночевать домой она не придёт, не только не вызвало протеста, но старик был даже этому рад, поскольку его жена и младший сын ссорились сегодня весь день, отравляя жизнь себе и всем домашним. Ананда, выслушав князя, сказал: – Наша к вам просьба, князь, двойная. Не только не оставьте Жанну своими заботами, но и Анне будьте помощью. Я пробуду здесь долго и вылечу вашу жену. Но Анна и Жанна нуждаются в костылях, как хромые, и останутся такими долго, несмотря на то, что их я тоже буду лечить каждый день. Легче пробудить в закрытом сознании цельную верность, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся верности зрячего человека. Вот этот труд, труд доброты, труд неусыпной заботливости в залечивании их ран, я и хочу просить вас взять на себя. Если вы можете принять это бремя легко – я буду усиленно готовить вас к этой задаче. – Легко? – воскликнул князь. – Вы даёте мне радость! Даёте в руки счастье и смысл жизни, которых я до сих пор не знал, и ещё спрашиваете, сделаю ли я это легко? Есть иной вопрос: я готов умереть, чтобы выполнить предлагаемое вами. Но... – сумею ли? Я ведь более нежели невежда. Одного желания мало. – Мне нужно только ваше желание. Всё остальное – придёт. Любовьдоброта, любовь-милосердие и любовь-неосуждение должны встретиться в одном сердце, чтобы мог начаться творческий путь по жизни. Хотите ли вы идти со мной по пути помощи и милосердия, князь? Можете ли дать мне два обета: с верностью – цельной, непоколебимой – следовать за мной. И выполнять все мои указания, понятные или вовсе непонятные вам, – точно и беспрекословно повинуясь? – спросил Ананда. – И это всё, что вы требуете за счастье следовать за вами? – в изумлении воскликнул князь. – Вы видели по Анне, Генри, Ибрагиму, наконец по самому старику Строганову, как трудны эти два условия, князь. Подумайте до завтра, – ответил ему Ананда. – Я вас даже не понимаю, – покачивая головой, сказал князь. – Почему я должен раздумывать до завтра? Можно сомневаться, годен ли я вообще для мудрости? Годен ли – такой, ничем не одарённый человек, для дел высокой любви, требующей столько такта, ума, внимания? Но в чести моей, – при вашем даре читать в сердцах людей, – мне кажется, сомневаться нельзя. Ананда подал князю руку и сказал: – Если завтра, в этот же час, вы подтвердите мне своё желание, я начну готовить вас к новой жизни – к знанию и развитию ваших дремлющих сил. На этом мы расстались с князем. И только тут я узнал, что через два часа отойдёт наш поезд, увозя нас с И. в неведомые мне края, к неизвестным мне людям, к иной жизни, к надеждам на встречу с Флорентийцем и братом Николаем. Конец первой части.
star: ГЛАВА I. БЕГСТВО КАПИТАНА Т. И НАЛЬ ИЗ К. В ЛОНДОН. СВАДЬБА. Спешно покинув сад дома дяди Али, Наль, в сопровождении двух слуг, из которых один был её двоюродным дядей, переодетым слугою, молодого Али и капитана Т., вошла в его дом, где она никогда не бывала и даже представить себе не могла, что такое может случиться. Выросшая в двойственной обстановке, давимая всеми условностями гаремной жизни, Наль тем не менее была образованна и теоретически знала жизнь цивилизованного и культурного общества благодаря Али Мохаммету, который боролся с затворничеством женщин всюду, где только была для этого возможность. У Наль всегда были европейское платье и обувь, к которым её, как бы играя, приучал дядя Али, вызывая негодование старой тётки и прочего синклита из муллы и его фанатиков-правоверных. И девушка безо всяких затруднений переоделась в костюм, приготовленный для неё дядей. Смеясь, она закутала молодого Али Махомеда в свой розовый свадебный халат и драгоценные покрывала. Без плача рассталась она с братом, только кинулась ему на шею, хотя в глазах обоих блестели слёзы. – Мужайся, Наль. Всё случилось не так, как я предполагал, но... будь счастлива, вспоминай иногда меня и верь: если дядя Али сказал, так оно и должно быть. Если он тебя отдал капитану Т. – значит, таков твой путь. А счастье твоё зависит от тебя. Не бойся ничего. Иди весело и старайся понять, зачем дядя создаёт тебе другую жизнь. Одно только помни: у нас с тобою общий завет – верность до конца. Будь верна капитану так же, как ты верна дяде Али. И ты везде победишь. Голос молодого Али дрожал, лицо было вдохновенно и прекрасно. Оно сейчас жило. Ничто в нём не напоминало того полумёртвого существа, которое с отчаянием смотрело, как Наль подаёт капитану цветок. – Время. Прощай, сестра. Я всегда буду тебе верным другом, и. нет для нас ни расстояния, ни разлуки. Взяв пару крошечных туфелек в руки, завернувшись в покрывало, Али выскользнул из дома и пропал во тьме. Насколько просто было для Наль переодеться в европейское платье, настолько же трудно оказалось побороть привычку к покрывалу и оставаться среди мужчин с открытым лицом. Когда капитан Т. постучал к ней и спросил, можно ли войти, ей было страшно ответить согласием. Увидя её в простом синем английском костюме и с распущенными до пола косами, перевитыми жемчугом, он пришёл в ужас. Поняв, как нелепо она выглядит и какой уликой являются её косы, Наль не дала опомниться изумлённому капитану и отхватила ножницами косы до пояса. Она уложила их вокруг головы и надвинула шляпу на лоб. Набросив на неё лёгкий шёлковый плащ, капитан сказал: – Унося отсюда дивный образ Али, мы пред ним – муж и жена, Наль. Мы оба повинуемся ему, и оба будем до конца дней верны ему. Мы уходим без него, но он с нами. Если вы идёте без страха, мы победим и выполним поставленную перед нами задачу. – Я не знаю страха, капитан Т. Я его не знала никогда. Я ваша жена перед дядей и Богом. И верность моя Богу – это верность дяде и вам, – спокойно ответила Наль. Слуги вынесли их небольшие чемоданы в коляску. Лошади сразу перешли на рысь, и Наль стала привыкать к темноте. – Я ни разу не была на улице ночью, даже за воротами сада, – шептала Наль сидевшему рядом с ней капитану, которого едва узнавала в непривычном штатском платье. – Перейдём на английский, Наль. Теперь вы – графиня, жена лорда Т. Старайтесь держаться высокомерно до глупости, как помните из английских книг. Вот вам покрывало, – и капитан помог Наль обвязать вокруг шляпы и спустить на лицо довольно плотный синий вуаль. – Как это приятно, – засмеялась Наль. – Разыгрывая из себя гордую даму, я избавлюсь от назойливых разговоров. – Не забудьте опереться на мою руку и до самого момента отхода поезда изображайте из себя великую даму-икону, для которой на свете существует три рода рабов разных социальных ступеней: я – муж и первый раб – удостаиваюсь разговора. Ваш дядя – нечто вроде секретаря – второй раб, к которому снисходят до признания его человеком. А слуга – третий раб, которому только кивают или объясняются с ним жестами. Так всю жизнь живут важные дамы. Постарайтесь прожить таким образом одну, две недели, пока не выберемся на свежий воздух и не завершится наиболее скучная часть нашей жизни. Наль не успела ответить, экипаж подкатил к освещенному вокзалу. Лорд Т. вышел первым, подал руку своей закутанной супруге и послал секретаря за заказанными заранее билетами. Через несколько минут подошёл поезд, секретарь и слуга устроили своих господ в разных купе и прошли в другой вагон, где ехали сами. Когда поезд тронулся, лорд лично убедился в том, что его супруга устроена удобно, любезно с ней простился и сказал, что утром придёт её проведать. Всё было чуждо Наль, незнакомо и неудобно. У неё было до того растерянное личико, что лорд-муж, уже выйдя в коридор, спросил, не нуждается ли его супруга в секретаре. Обрадовавшись возможности побыть с дядей, Наль просила прислать его немедленно. Лорд послал за ним проводника и оставался в коридоре, перекидываясь со своей супругой малозначащими фразами до тех пор, пока не явился секретарь. – Графиня желает написать несколько писем, у ней бессонница, – сказал лорд мнимому секретарю. Поцеловав руку жене, он шепнул ему: – Оставайтесь до шести часов. Я займу ваше место утром, а вы отдохнёте у меня в купе. Дайте Наль спать, сами дежурьте. Вернувшись к себе, капитан Т. лег на диван и, приказав себе – как делал это уже много лет – проснуться в шесть часов, мгновенно заснул. Наль спать не могла. Всё её поражало. Дядя должен был объяснить ей устройство вагона. Он рассказал ей также про весь их путь до Петербурга и описал, как выглядит гостиница в Москве. – Не знаю, будем ли мы останавливаться там. Думаю, нам надо мчаться во весь дух, чтобы как можно скорее быть в Лондоне, – говорил дядя-слуга. – А как мы туда доберёмся? – Сядем на пароход на Неве, Теперь установлено прямое водное сообщение. Через семь дней будем в Лондоне. – Как? Семь дней будем плыть морем? – с удивлением сказала Наль. – Да, морем. Я, к сожалению, плохо переношу качку. Придется капитану Т. самому караулить свою важную жену, – смеялся дядя. – Чтобы тебе свыкнуться со своей ролью, важная дама, приступай к ночному туалету. В чемодане найдёшь лёгкое платье. Я посижу у окна, ты переоденься и ложись спать. – Нет, дядя, спать немыслимо. Я могу лечь, если ты этого желаешь. Но ведь от мыслей лопнет голова, если я хоть половины не обдумаю. Когда через час дядя окликнул племянницу, ответа он не получил. Старик улыбнулся и принялся за чтение. На его безмятежно спокойном лице старого философа не было заметно ни малейшего волнения. Ничто, казалось, не нарушало его равновесия. Он был таким же спокойным и трудоспособным сейчас, как в привычной мирной обстановке своего, окруженного виноградником, дома, где он оставил многочисленную семью. Книга и делаемые им, при неверном свете свечи, пометки помогали ему не замечать мелькавших станций, и он с удивлением приветствовал капитана, тихо вошедшего в купе. – Говорила, что спать не сможет, – шёпотом, лукаво улыбаясь, сказал лорду Т. секретарь. – А вот и непривычная тряска, и стук колёс, всё молодости нипочём. Секретарь отправился в отделение своего господина, а тот устроился на соседнем диване. Наль всё спала, по-детски подложив ручку под щёку. Капитан заботливо задвинул щёлку в занавеске, через которую к волнистой головке подбирался солнечный луч, и снова сел на своё место. Он впервые видел Наль с закрытыми глазами. Чёрные длинные ресницы бросали тень на розовые щёки, прелестные губы улыбались. Эта почти детская жизнь принадлежала ему. Ещё вчера он считал невозможным не только быть соединённым с Наль, но даже пройти свою жизнь вблизи неё. А сегодня он едет с нею, получив её из рук Али. Едет, чтобы жить и трудиться, свободно любя её перед всем миром. "Счастлив ли человек, который несёт ответ сразу за две жизни?" – думал капитан. Отдавая ему Наль, Али сказал, что она дитя, а он не только муж, но и первый друг-воспитатель. "О, да, – продолжал думать капитан, – выше той любви, когда человек согласен отвечать за жизнь любимого, и быть не может. Али доверил мне часть самого себя. Я должен продолжать его дело и помочь Наль раскрыть в себе все силы жизни". – Дядя, знаешь, даже лень глаза открыть. А я хвалилась, что половину мыслей додумаю, – медленно просыпаясь, сказала вдруг Наль. – И, знаешь, очень странный мне снился сон. Я всё время видела капитана Т., и мне казалось, что это он сидит рядом, а не ты. И что я его жена и нас венчают по-европейски. Правда, смешно? – Не очень, Наль. Наль вскочила с дивана в полной растерянности. – Как же это случилось, что вы здесь, а я сплю? – огорченно сказала девушка. – Мне не хотелось будить вас, а дяде надо было отдохнуть. Не огорчайтесь. Надо привыкнуть играть роль моей жены. Не забывайте, что мы беглецы, и от нашего самообладания зависит, насколько талантливо мы сыграем роли и тем спасём свои жизни. И жизни всех тех, кто в эти минуты помогает нам. Трудно вам, Наль, путешествовать впервые, да ещё без женской помощи. Будем стараться вести себя так, чтобы нас принимали за важных и влюблённых супругов. Сейчас постарайтесь причесаться. В парикмахеры я не гожусь, хотя гримёр хороший. Но критиковать вашу прическу – берусь. – Если вы будете тихо сидеть у окна, капитан Т., я постараюсь причесать голову, как на модной картинке у дяди Али. Только не смотрите на меня, пока я не скажу. – Не смотреть на ваши парикмахерские таланты до сигнала берусь. Но на модную картинку не согласен. Выньте из волос все украшения и положите косы вокруг головы, как вчера. – Как? Все, все украшения вынуть? Разве европейские женщины не носят украшений? Это очень скучно. – Носят, Наль. Но в волосах их носят только на балах, званых обедах, очень изысканно и в меру. Украшения, как шляпы и меха, имеют свои законы. Иная шляпа надевается только утром, другая – после обеда, а есть шляпы, которые надевают, когда едут в коляске. – Как же всё это постичь, чтобы не быть бестактной и не осрамить дядю Али или вас, капитан Т.? – с уморительной детской серьёзностью спрашивала Наль. – Я думаю, вам, постигшей такие большие духовные задачи и не менее трудные математические истины, вам, Наль, будет легко усвоить внешние правила цивилизации того народа, среди которого мы будем жить. Для начала выньте из волос жемчуг и снимите драгоценности с шеи и ушей. Они чересчур вызывающие для вагона. Найдите какие-нибудь маленькие серьги. А волосы в дороге не украшаются ничем. – Как странно. У нас именно в дорогу и надевается всё самое драгоценное. Довольно долго капитан так сидел, отвернувшись к окну, думая, как трудно будет Наль привыкать к новой жизни, на каждом шагу натыкаясь на сложности. – Ну, вот я и готова, – услышал он наконец. Наль стояла перед ним в белой блузке и синей юбке. Волосы её были гладко причёсаны на пробор и уложены вокруг головы. Казалось, этой прелестной головке тяжело от пышных кос, а непривычные шпильки заставляли Наль всё время пробовать рукой, на месте ли её косы. Сквозь тончайший батист просвечивала розовая кожа. Выражение огромных глаз было радостное, доверчивое. Ни облачка сомнений или сожалений о покинутом доме и любимых. Ни малейшей тревоги о неизвестном будущем – ничего этого не было на лице Наль, кроме желания услышать одобрение капитана. Уверив, что всё в ней прекрасно, капитан проводил жену в умывальную комнату и остался ждать в коридоре. Мысли о Левушке – до сих пор его единственном близком спутнике – пробежали облаком в сердце капитана. Левушка, возвратившийся с пира. Левушка, распечатавший письмо. Левушка, впервые пускающийся в жизнь без него... "И здесь я отвечаю за две жизни", – снова подумалось капитану. Проводив Наль из умывальной комнаты в её купе, лорд приказал проводнику позвать секретаря. Секретарь, человек опытный и немало путешествовавший, устроил всё по части завтраков и обедов. Наль не пришлось об этом беспокоиться, всё подавалось в купе. Первый день путешествия подходил к концу. Наль освоилась с новым бытом, и окружающее перестало её удивлять. Она больше не поражалась свободе обращения женщин с мужчинами, но выходить, до наступления полной тишины и темноты, из купе она отказывалась. Без всяких приключений, сменяясь на дежурстве, наши путники добрались до Москвы. Ни слова ни о чём не спросила Наль, и в поезде, следующем в Петербург, уже чувствовала себя свободно. Часто замечал капитан, что она напряженно размышляет, но не мешал ей решать свои вопросы самой. В переполненном петербургском поезде им пришлось ехать в одном купе, чему Наль, уже успевшая несколько привыкнуть к своему открытому лицу, очень радовалась. Она, казалось, не замечала встревоженного вида дяди в Москве, когда тот шёпотом что-то говорил капитану. Она была ровна и спокойна и в Петербурге, где их встретили двое незнакомых людей и очень торопили на пароход. Пораженная великим городом, она с сожалением сказала: – Проехать мимо всех этих красот, не заглянув никуда, какая жалость, капитан Т. – Не знать хорошо языка, а только осмотреть дома и галереи – это ведь тоже грустно, Наль. Будет время, и вы увидите много красот, узнаете быт разных народов и сможете, если захотите, вплести свой труд и красоту в их жизнь. Не спешите узнать всё сразу. Сейчас помните только, что вы важная дама, моя жена. Наши пассажиры поднялись на пароход со вторым гудком. И только когда он отошёл от берега, Наль заметила, как разошлись суровые морщины на лице капитана и как легко вздохнул дядя. – Если бы здесь был дядя Али, – прошептала Наль капитану, – он не скрывал бы от меня ничего, видя во мне усердного слугу-помощника. А ведь я ему только племянница. – Упрёк ваш мне тяжел, Наль. Особенно потому, что и я, как Али, вижу в вас друга и помощника. Но пока мы не встретимся с Флорентийцем и не будем обвенчаны, я ничего не могу вам сказать. Даже того, куда и зачем мы едем. – Если вы не говорите мне ничего только потому, что вы связаны словом дяде Али, – я совершенно спокойна. Я думала, что вы уже не любите своей маленькой жены, которая ничего не знает и даже не понимает, как ей вести себя. – Простите, граф, что я прерываю вашу беседу, – подошёл к капитану Т. капитан парохода, обращаясь к нему по-английски. – Ваши места оказались врозь, – кидая восхищённый взгляд на Наль и кланяясь ей, продолжал капитан. – Но я могу предоставить вам самую лучшую каюту, куда пассажиры не явились. Если угодно, я велю отыскать вашего секретаря и укажу ему каюту. – Я чрезвычайно тронут вашей любезностью. Если вас не затруднит устроить нас вместе, а моё место отдать секретарю, мы будем вам очень благодарны. – Помилуйте, я сам предложил. И буду счастлив служить вашей супруге и вам чем только могу, – ответил, изысканно кланяясь Наль, капитан. – Как же мы с вами поедем в одной комнате, капитан Т.? – подавляя волнение, сказала Наль. – Ничего, друг, не беспокойтесь. Вы ещё не знаете, как будете переносить качку. Лучше, если братом милосердия при вас буду я, чем кто-либо чужой. – Мне страшно здесь. Это гораздо хуже, чем поезд. И почему все так смотрят на меня? – тихо спрашивала Наль, стараясь скрыть смущение. – Нельзя, немыслимо быть такой прекрасной, Наль. Я даже не могу сердиться на всех, кто – от матросов до капитана и от юношей до стариков – очарован вами. Если бы я был на их месте и имел бы право только исподтишка смотреть на вас, а не откровенно вами любоваться, как это делаю сейчас, я бы вёл себя точно так же. А потому и не могу на них сердиться. Наль вспыхнула, улыбнулась мужу и сказала: – Это услышать от вас сейчас мне было нужно. Так много пришлось передумать за эти дни. У нас не такие обычаи. У нас всё иначе между мужем и женой. Я думала, что вы недовольны, что уехали со мной. – Когда мы очутимся в каюте, а не здесь, на ветру, расскажете обо всём, что вы надумали. А пока укройтесь, пожалуйста, Наль, плащом, да, кстати, опустите и вуаль, чтобы ветер не испортил вашу кожу. – Или ревность не испортила сердца вашему мужу, – низко кланяясь графине, сказал подошедший секретарь. – Наши каюты готовы, лорд, и даже украшены цветами, по приказанию капитана. Кроме того, друзья из К. успели прислать графине два сундука с бельём и платьем, которые тоже стоят в каюте. Капитан парохода, человек лет сорока, хороших манер и, очевидно, доброго характера, сам уже шёл навстречу обратившей на себя всеобщее внимание чете и проводил их до каюты. – Вот так красавец мужчина, – сказала своей подруге разряженная дама. – Всю жизнь прожил – подобной женщины и представить себе не мог, – говорил приятелю ловелас с моноклем в глазу и тросточкой. – Ну, вот придумали, – возразила дама. – Муж – это да! Это мужчина! И где только мог вырасти такой красавец. А жена – смазливенькая, каких много. – Это просто возмутительно! Рост, пропорциональность фигуры, крошечные ручки и ножки, белизна, – ну, а уж глаза – это небо, – возражал франт. Как только пароход вышел в открытое море, Наль почувствовала себя плохо. – Немедленно ложитесь в постель, – сказал граф, на руках внося Наль в каюту. Он позвонил горничной. – Вам сейчас помогут. Примите эти пилюли. Не волнуйтесь. До больших неприятностей дело не дойдёт. Но вряд ли вам придется побеждать сердца за табльдотом. – Не смейтесь надо мной, капитан Т. Мне так горько, что вы даже не взглянули на меня ни разу. – Напротив, Наль, я всё ловил себя на том, что только и делал, что смотрел и думал о вас. А видит Бог, ещё о многом надо было подумать. – Неужели вы уйдёте к этому ужасному табльдоту и оставите меня одну? – Нет, конечно. Я поищу в сундуке, там, наверное, найдётся какой-нибудь очаровательный халат. Вы снимете своё платье и будете лежать, изображая загадочную принцессу, скрываемую в каюте Синей бороды. Но прежде всего, я велю принести апельсинов, а вот и девушка вам в помощь. – О, только девушку не надо. Апельсин я очень хочу. Ванну и постель очень хочу. Но раздеваться и одеваться я дала себе слово сама. Я вижу, как плохо быть приученной иметь семь нянек. Капитан отправил девушку за фруктами, открыл сундук и, к восхищению Наль, достал оттуда прелестный тёплый халат. Бедняжка страдала от прохлады северного лета. Как ни помогали ей лекарства, однако пришлось ей пролежать всё путешествие и лишь изредка в солнечные дни сидеть в кресле на палубе. – Если бы вас не было со мною, я бы умерла от этих дождей и туманов. Это хуже тюрьмы. Но так как вы здесь, то всё мне кажется уютным, даже шум ливня, – говорила Наль графу. Капитан сидел возле Наль, держа её ручки в своих, и старался помочь ей переносить тяжёлую качку. – Мы встретим в Лондоне друга дяди Али, Флорентийца, – сказал однажды ей капитан. – Флорентийца? Это что? Его имя? – Так его все зовут, а имени его ни я и никто не знает. Когда вы увидите его, Наль, вы поймёте, что такое красота. – Это странно. Дядя Али – красавец. Али Махомед – красавец, ещё лучше. Вы, – зарделась Наль, – всех лучше. Разве можно быть красивее вас. – Я спрошу вас об этом в Лондоне, – засмеялся граф, – после свидания с Флорентийцем. Наконец, мученьям Наль настал конец. В одно прохладное, туманное утро пароход подходил к пристани, доставив в Лондон совсем больную Наль, измученных секретаря и слугу и здорового графа Т. Загар на его лице от постоянного сидения в каюте с Наль, болезнь которой выражалась в такой слабости, что к концу путешествия она уже не могла вставать, почти сошёл. От чего лицо его, блондина с вьющимися светлыми волосами и тёмными, очень красивыми бровями, сильно выиграло. Поручив вещи носильщикам и уговорив секретаря побыть со слугою на пароходе, пока за ними не вернутся, граф подошёл к самому парапету, пристально вглядываясь в ожидавшую на берегу толпу. Сначала на его лице, кроме напряжения и разочарования, ничего не выражалось. Но когда половина пассажиров уже сошла, он внезапно просиял и, обменявшись с кем-то приветственным жестом, быстро прошёл в каюту, укутал жену в плащ и понёс её на берег. – Привет тебе, Николай. Я очень рад, что вовремя поспел. Но как ни спешил, тебе всё же пришлось ждать меня, – говорили по-английски очень приятным, нежным по тембру, но довольно низким голосом.
star: – Привет тебе, Николай. Я очень рад, что вовремя поспел. Но как ни спешил, тебе всё же пришлось ждать меня, – говорили по-английски очень приятным, нежным по тембру, но довольно низким голосом. – Поверьте, я ждал бы до конца разгрузки парохода, раз вы приказали ждать здесь. – Это по-твоему! Во всём, всегда и везде можно быть уверенным, что ты выполнишь точно приказ, – произнёс тот же голос. – Не тревожься о Наль, дай мне её на руки и веди сюда своих инвалидов. Видишь у сквера зелёную карету? Веди прямо к ней. Наль почувствовала, как другие сильные руки приподняли её. Ей показалось, что человек этот намного выше Николая, как назвал незнакомец её мужа. Сначала ей хотелось протестовать, сказать, что она вовсе уж не так слаба, чтобы переходить с одних рук на другие. Но едва очутилась она в руках незнакомца, неизъяснимое счастье, почти блаженство, охватило её. – Отец, – невольно прошептала Наль. И – точно подслушал незнакомец шёпот её уст и сердца – ещё нежнее обхватили её сильные руки. Точно как в детстве, спасаясь от глупых строгостей тётки на руках дяди Али, Наль почувствовала себя защищенной. Ей и не надо было видеть того, к чьему сердцу она доверчиво приникла, – она чувствовала себя слитой с ним ещё крепче, чем с дядей Али. Николай вернулся со своими спутниками, все разместились в экипаже и двинулись по серым и однообразным улицам, заполненным дымом и туманом. Ехали довольно долго, пока не выбрались на красивую, широкую улицу и остановились у двухэтажного особняка, окруженного садом. – Доверь мне донести твоё сокровище до комнат, назначенных тебе и ей, – обратился Флорентиец к Николаю. – А ты проводи своих друзей в комнаты внизу, с левой стороны. И дай им немедленно лекарство, ты знаешь, какое и как. Часа три, четыре они проспят и тогда смогут кушать. Сам же, уложив их, приходи наверх. Услышишь наши голоса – на них и иди. Легко, как будто бы Наль была куклой, вышел Флорентиец из экипажа, сказав что-то на непонятном ей языке, очевидно, слуге, и стал подниматься по лестнице. Наль было стыдно, что её несут, как дитя. Ей было неловко обременять кого-то собой, и вместе с тем чувство необычайного счастья, радости и впервые узнанной ею любви к отцу заставляло её сожалеть, что лестница не бесконечна, что уже пройдена одна площадка и скоро её поставят на ноги. Положив её на диван. Флорентиец, смеясь, откинул с её головы плащ и ласково сказал: – Теперь посмотри на того, кого в мыслях ты уже признала отцом. Быть может, взглянув, ты не захочешь выговорить это слово? Или сердце твоё угадало раньше уст? – О, как вы прекрасны, отец. Аллах, Аллах, как вы сияете! – прикрывая глаза рукой, сказала Наль. – О отец, теперь я не смогу больше жить без вас! Позвольте мне поцеловать ваши руки. Мне кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое счастье. Здесь, подле вас, ничего не надо. Только бы исполнять вашу волю. Наль соскользнула с дивана на ковёр и приникла к рукам Флорентийца, сидевшего на низкой табуретке у её изголовья. – Встань, дитя, мы с тобой будем долго вместе. И я рад ответить любовью на твой зов. Будь моею дочерью, как твой муж, Николай, уже давно мой сын. Называя меня отцом, ты только берёшь то, на что имеешь право. Вот, съешь эту конфету, и через час будешь бегать не хуже, чем по саду дяди Али. Можешь ли объяснить мне и себе ясно: почему, будучи воспитана Али, обожая его, любимая им, ты назвала меня отцом и заявила своё право на это, прикоснувшись ко мне? Его же ты ни разу так не назвала. – Это очень странно, отец. Действительно, ведь всё, что я имела в жизни до сих пор, – всё от дяди Али. Всё через него. Всё – его заботами и даже борьбой и подвигом. Всё, всё, – зардевшись, говорила Наль, – и... капитан Т., которого ты зовёшь Николаем, и даже встреча с тобой, отец, – всё только от него, дяди Али. Но объяснить вряд ли смогу, почему моя любовь к дяде Али была не то чтобы со страхом смешана... Но он так силён. Так недосягаемо высок, что почувствовать себя с ним так просто, как с тобой, я никогда не могла. Я всё чувствовала, что между нами словно огромная гора света, и проникнуть за неё я не могла. А увидела тебя, отец, и даже ещё не видя, уже почувствовала, как мне просто, как легко с тобой. Если ты меня оставишь, – я жить уже не смогу. Даже любовь Николая, если бы он любил меня, – горько вздохнула Наль, – меня не удержала бы на земле без тебя. – Если бы Николай любил тебя, дочь? Что это значит? В чём ты сомневаешься? – Нет, отец, я ни в чём не сомневаюсь. Если дядя Али послал меня сюда, – значит, здесь моя жизнь и судьба. Я встретила тебя и теперь понимаю, что дядя послал меня к тебе. Он только сказал, что мы с Николаем – муж и жена. Но, видно, иначе он отослать меня к тебе не мог. – Но кто сказал тебе, что брак ваш не состоится? Что Николай тебя не любит? – Никто не говорил. Только, видишь, когда я стала невестой, перед брачным пиром тётка всё объясняла мне, как муж обращается с женой, если её любит. Но... – Смейся, дитя, над всеми предрассудками мира, а особенно над теми утлыми понятиями, что вынесла ты из гаремной жизни. Немного времени пройдёт, и ты поймёшь всю силу любви и преданности Николая. Немало жертв Николай тебе принёс, и ты их узнаешь. Будь с ним так же проста и честна, как сейчас со мной. И ты поможешь и мне, и дяде Али. А помощь ваша прежде всего заключается в той новой, освобожденной семье, которую вы оба должны создать. Ну, вот и муж твой. Сюда, Николай. Приподняв портьеру, на пороге показался Николай. – Ну, конечно, я не сомневался, что Наль будет сразу поднята на ноги вашим волшебным присутствием, Флорентиец. Она так сияет, что мне не о чем спрашивать. – Отец приказал мне звать вас Николаем. Мне хотелось бы называть вас как-то иначе, чем зовёт вас Левушка. Но я буду звать вас так, как зовёт отец. У меня в ушах будут звенеть два голоса – его и мой собственный – каждый раз, когда я буду произносить: "Николай". Флорентиец засмеялся, а на лице Николая выразилось удивление. – Всё это хорошо, дочь моя, времени у нас впереди много, мы ещё обо всём поговорим. А сейчас иди в ванную. Надо одеться к лицу и сойти вниз завтракать. Я приготовил для тебя девушку-горничную. Она никогда этим раньше не занималась, но жизнь того потребовала. У неё – старушка мать и младший брат, которого надо учить. А найти женщине в Лондоне кусок хлеба, чтобы содержать ещё двух человек, – почти немыслимо. Я взял ёё к себе, имея в виду куда-либо пристроить. Она знает языки, знает этикет, у неё много вкуса. И будет тебе полезна. Я её сейчас приведу. Флорентиец скрылся так быстро, что Наль ничего ответить не успела. Спустившись с лестницы, он вошёл в чудесную комнату с балконом, обитую зелёными шёлковыми обоями и обставленную немногими старинными вещами. Шкафы с книгами и письменный стол были из светлого, золотистого дерева, с инкрустацией из черепахи. Пройдя комнату, он вышел на балкон и позвал: – Дория, пройди ко мне сейчас же. В саду послышались поспешные шаги, и на дорожке показалась высокая женская фигура. Женщина прошла через балкон в комнату. – Садись, Дория. Ты просила меня помочь тебе. Сама знаешь, как много Ананда для тебя сделал, и как ты, дав обет беспристрастия и отказа от зависти, нарушила его. Тяжела теперь твоя жизнь, ставящая тебя постоянно в положение существа зависимого, второстепенного. На каждом шагу она выбивает из тебя крючки зависти и ревности. – Да, жизнь была мне тяжела, когда я лишилась своего руководителя Ананды. Я страдала и до сих пор страдаю от сознания, что ударила в моего милосердного поручителя стрелами страсти и зависти. Но жизнь в вашем доме – более чем счастье. Моё сердце чисто. В нём теперь нет ни зависти, ни пристрастий, ни осуждения, но я должна доказать, что понимаю теперь счастье жить в служении вам. И этим снять с Ананды ответ за себя. – Уверена ли ты, что всякий труд понесёшь радостно? Что не проснутся в тебе вновь гордость и чувство унижения? Или ревность и зависть к чужой блестящей жизни? – Я уверена. Уверена не в себе, не в своих качествах. Я уверена в истинности любви к людям, проснувшейся во мне. – Если бы я сказал тебе стать слугой у юной, прекрасной как мечта женщины? Служить ей горничной, нянькой, потому что она неопытна, как дитя. Быть ей незаметно наставницей по части манер и одежды, потому что она азиатка и не знает не только света, но даже не видела вовсе европейской жизни. Как отнеслась бы ты к такому труду? – Служа ей, я служила бы вам. Служа вам, я искупила бы грех перед Анандой и вернулась к нему. Долго-долго смотрел на Дорию Флорентиец. Так долго, что у женщины участилось дыхание. Точно до самого дна проникал его взгляд и читал не только её теперешнее состояние, но и всю будущую её жизнь и возможности. Наконец он встал, улыбнулся и сказал: – Слово твоё отзовётся в веках. Я ставлю свою подпись под твоим новым обещанием. Дитя, за которым я поручаю тебе уход, надежда многих. Я не знаю, насколько великодушна будет она к тебе поначалу и будет ли вообще. – Я сама буду великодушна. Благословите меня. Флорентиец, я думаю, что больше не поскользнусь, под какой бы личиной ни пыталось проникнуть ко мне зло. Дория опустилась на колени, прижала к губам дивную руку Флорентийца, который положил ей на голову свою вторую суку. – Пойдём, она ждет, – сказал Флорентиец, поднимая Дорию. Дория отёрла влажные глаза и казалась удивлённой. – Да, это здесь, в моём доме, и тебе никуда уезжать не надо. – Какое счастье, – радостно воскликнула Дория. Флорентиец направился к выходу и, оглянувшись в дверях, сказал ей, улыбаясь: – Привыкай к роли горничной и учись ходить позади госпожи и господ. Войдя к Наль, он подвёл к ней Дорию и сказал: – Вот горничная, как я тебе обещал, дочь. Её зовут Дория. – О, какое красивое имя, не менее красивое, чем вы сами, – подымаясь с дивана и положив руку на плечо Дории, сказала Наль. Дория поднесла к губам руку своей новой хозяйки и сказала, что будет стараться служить ей так верно, как только сумеет. – О Дория, как вы меня огорчили. Зачем вы поцеловали мне руку. Я возвращаю вам поцелуй. – И раньше, чем кто-либо успел опомниться, Наль поцеловала руку сконфуженной Дории. – Я не знаю света, Дория. Но дядя Али научил меня, что нет в жизни слуг и господ, а есть люди, цвет крови которых одинаково красен. Не слугой вы будете мне, но другом, наставницей в тысяче новых для меня вещей, которых я не знаю. Отец, я уже успела осмотреть комнаты, что вы назначили мне. Куда мне столько? Можно Дории жить в прелестной угловой, выходящей в сад? Я бы так хотела, чтобы ей было легко и весело со мною. – Ты маленькая хозяйка и своих комнат, и Дории. Поступай, как хочешь. Боюсь, что своим восточным очарованием ты не только меня с Николаем, но и весь дом скоро заберёшь в плен, – шутил Флорентиец. – Но времени теперь не теряй. Приведи себя в порядок и спускайся завтракать по звуку гонга. Он даётся за четверть часа. С этими словами хозяин дома ушёл, уводя с собой Николая. – Дория, друг. Я совсем ничего не умею делать и не знаю, что в этих сундуках. Они открыты, но что выбрать, чтобы нарядно и подходяще к случаю одеться, я не знаю. – Не беспокойтесь, графиня, ванна уже готова, я усажу вас в неё и вернусь поискать что-нибудь подходящее. Вы наденете то, что вам понравится больше. Если же не понравится ни один из туалетов, мы потом съездим в город и купим всё, что будет нужно. – Дория, у нас не принято, чтобы девушки звали свою хозяйку иначе, чем по имени. Прошу вас, когда мы одни, зовите меня Наль, как у нас в стране. Если же здешние приличия требуют меня величать, то величайте только на людях. Выйдя из ванны, освеженная, прекрасная, точно весенний цветок, Наль с детским восторгом рассматривала приготовленные Дорией платья. – Эти все годятся для завтрака, – сказала горничная, усаживая свою госпожу перед большим зеркалом. – Господи, как вы прекрасны, – сказала она, распуская её роскошные волосы. Кто-то постучал в дверь, и слуга сунул Дории в руки узелок, завязанный в чудесный персидский платок. – Для Наль, – сказал он и ушёл. Наль развернула узелок, и оттуда выпали две косы, перевитые жемчугом, с драгоценными накосниками на концах, отрезанные ею в день бегства из К. Там же было и роскошное покрывало. – Что это? Точь-в-точь ваши вьющиеся волосы. – Они самые и есть. Шляпа на них не лезла, да и выдали бы меня с головой. Даже у нас, где у многих хорошие волосы, мои косы до полу всех удивляли. Вот я их и отрезала, – спокойно ответила Наль. – И вам не жаль было лишать себя такой исключительной красоты? – Ах, Дория. Красота – это такое растяжимое понятие. До сегодняшнего дня я думала, что мой муж красивее всех на свете. А сегодня поняла, что красота может быть ещё и божественно прекрасна. – Да, – засмеялась Дория, – я согласна, что вы божественно прекрасны, и никакая богиня Олимпа вам не страшна. Но разрешите мне причесать вас по моде, а то мы гонг пропустим. Уложив волосы Наль большим узлом на затылке, спустив по бокам небольшие локоны, Дория укрепила причёску жёлтым черепаховым гребнем и такими же шпильками, отделанными мелкими бриллиантами Наль стала выбирать платья. – У нас надевают много халатов, один на другой. А как по вашему обычаю, нельзя ли надеть все платья сразу? Они так прекрасны. – Нет, никак нельзя, – смеясь, разводила руками Дория. – Надо решиться на что-нибудь одно. – Как жаль, – так серьёзно сказала Наль, что Дория снова покатилась со смеху. Наль вторила ей и, наконец, надела золотистого мягкого шёлка платье, отделанное у шеи и рукавов кружевом. Тонкая, высокая шея, выступающая из едва открытого ворота, короткие рукава, – всё изменяло Наль до неузнаваемости. – Я вижу, вернее слышу, что вы превесело одеваетесь. Можно войти? – услышала Наль голос Николая. – Ах, нет, никак, – закрывая обнажённую шею и ища, чем бы прикрыть голые руки и обтянутое платьем тело, вскрикнула Наль. – Как нельзя? Да ведь вы совершенно готовы, – удивился Николай, видя свою жену в полном туалете. Наль, закрывая всё так же шею, с полными слёз глазами стояла перед ним. – Что случилось, Наль? Кто вас обидел? В чём дело? Я только хотел сказать, как вы необычайно хороши в этом платье, но ваши слёзы расстроили меня. Я даже забыл, зачем пришёл. – Ну, уж я понял, что без меня здесь не обойдётся. И чтобы первый завтрак прошёл весело, явился сам вести тебя в столовую, дочь моя, – сказал Флорентиец. – Тебе неудобно и неловко в доме отца, а им ты меня признала, в обществе мужа, которого любишь, находиться с открытой шеей и руками? Это предрассудок, дитя. Брось его. К чистой женщине, к её чистым мыслям не могут прилипнуть ничьи грязные взгляды и мысли. Тебе придется бывать с открытыми плечами среди большой толпы. Привыкай и помни одно: атмосфера чистоты невыносима для зла. Оно бежит её. Надо иметь в самой себе что-то злое, чтобы зло могло коснуться тебя. Он взял из рук Николая футляр, открыл его и вынул два крупных камня грушевидной формы, зелёный и бриллиант, на тонкой цепочке из таких же, только мелких камней. – Позволь мне надеть тебе на шею эти камни. Белый дарит тебе твой дядя Али – это камень силы. Зелёный даю тебе я – это камень такта и обаяния, камень чистоты и умения приспособиться ко всем обстоятельствам жизни. Он надел на шею Наль цепочку, и камни заиграли на белых кружевах. Наль подняла свои огромные глаза и улыбнулась. Рядом с величественным Флорентийцем, на прекрасном лице которого лежал безмятежный мир, она была похожа на ребёнка. – Возьми мою руку, как обучил тебя Николай, и пойдём в мою комнату. Там ты встретишь двух моих друзей. Не растеряйся, если они поцелуют тебе руку. А за столом мы с Николаем постараемся показать тебе фокусы моды и этикета, называемые воспитанием, так, чтобы кроме тебя одной этого никто не заметил. Сойдя с лестницы, Флорентиец ввёл Наль в свою зелёную комнату. – Как прекрасно здесь! Какой балкон! Сколько книг, почти столько, что и у Николая. – Гораздо больше. Здесь, в глубине дома, одна из лучших частных библиотек, Наль, – сказал Николай жене. Раздался стук в дверь, и друг за другом вошли в комнату двое мужчин, которых хозяин сердечно приветствовал и, взяв обоих под руки, подвёл к Наль. – Позволь тебе представить, Наль, моих друзей. Это – лорд Мильдрей, а это просто индус, студент Оксфордского университета, Сандра Сантанаида. Для тебя просто Сандра. Он ещё мальчишка и, наверное, будет играть с тобой в куклы. Моя дочь, – закончил Флорентиец. Лорд Мильдрей, на вид лет под тридцать, плотный, серьёзный, с большими, добрыми и проницательными глазами, приветливо улыбался. Низко склонившись, он почтительно поцеловал руку Наль, подал ей две розы и молча отошёл. Он был, видимо, поражен красотой Наль и тем, что у Флорентийца оказалась дочь, чего раньше он не знал. Сандра, смуглый, с живыми, блестящими, чёрными как уголь глазами, напомнившими Наль об Али, не мог сдержать смеха при упоминании о куклах. И зубы на его смуглом лице сверкали точно мраморные. – Простите, графиня, но ваш отец заставил меня разом забыть о приличиях, которым так долго и терпеливо обучает меня мой друг, лорд Мильдрей. Будьте великодушны к оксфордскому отшельнику, не так давно приехавшему из Индии, и для первого раза – простите. – И Сандра поцеловал протянутую руку так сердечно, что Наль почувствовала себя очень просто. Гонг ударил вторично. Флорентиец подошёл к Наль и повёл её к столу. Стараясь держаться как можно увереннее, Наль всё же не могла скрыть изумления, войдя в столовую, высокие стены и потолок которой были из резного, тёмного дерева. Флорентиец подвёл Наль к длинному столу и посадил её на место хозяйки. Поклонившись Наль, он занял место по правую её руку, по левую сел Николай, рядом с ним лорд Мильдрей, а Сандра возле Флорентийца. В первый раз в жизни не только без покрывала в обществе мужчин, но ещё с открытой шеей и руками, Наль чувствовала себя совсем расстроенной. И только сознание, что рядом с ней её верные защитники, которым она добровольно вручила свою судьбу, помогло ей наблюдать, что и как они делали, и учиться жить по-европейски. Она старалась забыть о себе и думать только о них, чтобы поскорее перенять всё и облегчить им их заботы. – Ну, Сандра, как идут твои уроки воспитания? – услышала она голос Флорентийца. – Из рук вон плохо, – весело ответил индус. – Неужели всё бегаешь по улицам, шагаешь через три ступеньки и не помнишь, из какой рюмки что нужно пить? – О, много хуже, лорд Бенедикт, – ответил Сандра, немало озадачив Наль таким обращением. Она с удивлением взглянула на Николая, говорившего ей совсем недавно, что у Флорентийца иного имени нет. В глазах Николая засветился юмор, но этот немой вопрос он оставил без ответа. – Мои таланты по части усвоения галантности приводят в отчаяние моего доброго наставника. Куда бы он меня ни ввёл, я непременно оскандалюсь и уж вторично не рискую являться в тот дом, что немало меня печалит, – со вздохом признался Сандра. – Зато таланты моего молодого друга в науке поразительны, – вмешался лорд Мильдрей, – он сразу перепрыгнул через два курса и недавно сделал работу, которую профессура признала гениальной. – Я многим вам обязан, граф, – сказал Сандра, обращаясь к Николаю. – Обе книги, изданные вами под именем капитана Т., как и последняя брошюра о технике и математике, дали моей разработке такой основательный фундамент, что мне стыдно принимать похвалы одному. В предисловии я упомянул источник моего вдохновения – вас. Удивление Наль нарастало. Лёгкое прикосновение руки Флорентийца вернуло её на землю. – После завтрака я расскажу тебе, Наль, об одном моём молодом друге, имя которого Левушка. И объясню, чем ты мне его напомнила, – тихо сказал Флорентиец, пока между Николаем и Сандрой шёл учёный разговор. Воспользовавшись минутным молчанием, Флорентиец спросил Сандру: – Всё же ты мне не объяснил, за что тебя не впускают вторично в приличные дома. – Ах, лорд Бенедикт, это ведь трагедия. Только что лорд Мильдрей растолковал мне, что дамам надо кланяться издали. Идти за ними осторожно, дабы не оборвать оборки на шлейфе и т.д. Я всё это учел, благополучно довёл даму до места и подал ей чашку чая. Завязал я, по моему разумению, самый светский разговор, но мать нашла беседу мало приличной, подсела ближе, чтобы руководить нами, и подсунула мне под ноги свой несносный шлейф. Ну и, конечно, когда я встал, юбка отскочила от пояса, и было это так смешно, что многие рассмеялись. Виноват ли я, что вся техника её платья заключалась в булавках? – Он, видите ли, лорд Бенедикт, завёл с дочерью разговор о курах и телятах, – снова вмешался лорд Мильдрей. – Ну сами понимаете... Звонкий смех Наль утонул в общем смехе. Вставая из-за стола, Наль несколько раз попробовала, крепко ли сидит на ней юбка, чем насмешила всё подмечавшего Николая. Перейдя в гостиную, Наль была удивлена, что золотистые обои, мебель и портьеры с коричневыми кистями и мелким бордюром из белых лилий были почти в тон её платью. Флорентиец предложил Наль самой подать гостям маленькие чашечки кофе. Наль сделала это с такой особенной грацией и изяществом, что Сандра воскликнул: – Клянусь всеми богами Востока, что если бы лорд Бенедикт не поразил меня сегодня, назвав вас своей дочерью, я готов был бы присягнуть, что вы приехали с Востока. – Я тебя ещё больше удивлю сейчас, – поглядев серьёзно на Наль, сказал Флорентиец. – Завтра моя дочь выходит замуж. Обряд венчания должен совершиться без всякой пышности, без толпы и оповещения. Ты говорил, что у тебя завёлся поклонник твоей мудрости – пастор. Не может ли он совершить обряд, ни о чём нас не расспрашивая и не требуя оглашения? – Помилосердствуйте, лорд Бенедикт, когда же я вам говорил, что он поклонник моей мудрости? Он просто мой большой приятель, прощающий мне мои погрешности в этикете. Человек он исключительно честный и добрый и рад всем услужить. Я немедленно к нему отправлюсь и сообщу вам его ответ. Проглотив кофе, Сандра встал, чтобы исполнить желание хозяина. – Чтобы ускорить дело, садись в мой экипаж и, если сможешь, привези пастора. Здесь он сам увидит жениха и невесту... – И не устоит против её чар, – смеясь, перебил Флорентийца Сандра. – Еду, ручаюсь, что пастора привезу. Отдав общий поклон, Сандра вышел. – Вы не откажетесь, лорд Мильдрей, быть свидетелем на свадьбе моей дочери? – спросил второго гостя Флорентиец. – Сочту большим счастьем присутствовать при соединении пары такой красоты. Я думаю, что если бы мог прожить ещё десять жизней, второй такой свадьбы я уж не увидел бы, – ответил лорд Мильдрей. – Вы совсем переконфузили Наль, – рассмеялся хозяин. Лицо Наль было задумчиво, даже немного печально. Казалось, она даже не слышала, о чём говорили вокруг. – Отец, я хотела бы написать дяде Али. Письмо моё, конечно, не поспеет до завтра к нему. Но всё же я хотела бы ему написать. – Другими словами, ты желаешь нас покинуть до приезда пастора. Ну что же, как нам ни приятно твоё очаровательное общество, уж так и быть, мы перенесём час-другой разлуки. Можешь не торопиться, пастор живёт на другом конце Лондона и одной езды к нему минут сорок. Вернувшись к себе и застав Дорию за разборкой сундуков, Наль была удивлена количеством поместившихся там вещей. Но на этот раз, едва взглянув на ворох красивых платьев, она перешла в свой будуар и, плотно закрыв дверь, села за письмо. "Мой дорогой дядя Али. Сейчас я живу в Лондоне, в доме человека, которого никогда не знала и не видела, и в моей жизни совершаются чудеса, одно за другим. Сейчас я расскажу тебе, мой любимый дядя, о первом и самом великом чуде, совершившемся сегодня. Я знаю, что не найду точных слов, чтобы его выразить. Но также знаю, с раннего детства знаю, что если только я всем сердцем тебя зову, – ты тотчас же отвечаешь мне. Ах, вот и сейчас так ясно вижу твои чёрные глаза, добрые, благословляющие. Их лучи точно проникают в меня, согревают. И теперь я знаю, что найду нужные слова, – ты поймёшь всё, что мне необходимо тебе сказать. Дядя, как могло случиться, что взращенная, воспитанная, скажу прямо – созданная тобой, я ни разу не назвала тебя отцом? Ты и я – для меня как бы одна плоть, один дух. Я всегда, везде, во всём точно где-то сбоку от тебя. Я – часть тебя. Меня немыслимо оторвать, потому что сердце моё вросло в твоё, а образ твой – он как бы сверкает у меня между глаз, ощущаю его вросшим в мой лоб. Отец ли ты мне после этого? Отец. А между тем, имея всё в жизни от тебя, через тебя, всё – от детства и защиты до любви и мужа, – я никогда не сказала тебе этого слова. А здесь, сегодня, неведомый мне доселе твой друг Флорентиец взял меня на руки – и сердце моё утонуло в блаженстве и сказало: "Отец". Когда я увидела его, мои уста повторили это слово и выдали ещё одну тайну, скрытую в сердце: что жить без него, того, кому я сказала "отец", я уже больше не смогу. Тебя нет со мной, но как ясно сейчас вижу тебя в твоём саду, точно я рядом с тобою, и я живу. Я уехала от тебя, дядя, не без скорби и тревог, хотя сила твоя, – я её чувствую, – трепещет во мне так же, как жила и трепетала при тебе и с первых минут разлуки с тобой. Я уехала с мужем, которого ты мне дал. Я всё это время дышала, жила, любила. Но теперь, если бы жизнь повернулась так, что из неё для меня исчез бы тот, кому я сказала: "Отец", – я бы уже жить не могла. Разве только подле тебя, дядя, тою силой, что лилась и льётся сейчас в меня от тебя. У меня такое чувство, точно я тебя обокрала. Точно взяла у тебя кусок жизни, а возвращаю часть любви, не всю любовь до конца. Но ведь на самом деле это не так, дядя Али. Ты для меня – всё, вся суть жизни. Если бы ушёл из жизни ты, я ушла бы не от тоски, а как часть тебя, хотела бы или не хотела бы я этого, выбирала бы или не выбирала бы себе такую долю. Главное в моей теперешней жизни – это он. Тот, кому я сказала: "Отец". Не знаю, поймёшь ли ты меня, я так путано выражаюсь. В нём, в отце, светит такое обаяние, такой радостью веет от него, точно какой-то путь из света тянется за ним и перед ним. И мне не надо закрывать глаза рукой и говорить, как тебе: "Дядя Али, убери свой свет, он меня слепит". Его свет я Не только выношу, – он несёт мне блаженство. От твоей силы я падала, точно разбитая, а его сила – уверенность в защите. Но и это ещё не всё, мой друг, мой обожаемый дядя Али. Ты дал мне в мужья того, кого я любила после тебя больше всего. Я ехала легко, я думала, что им тоже любима. Если и не так любима, как любят женщин у нас, то всё же любима. Но этого, дядя, нет. Отец сказал сейчас, что завтра будет наша свадьба. А я не плачу только потому, что помню, как, расставаясь, ты мне сказал: "Там твой путь".
star: Сила твоя – о, как я ясно вижу тебя сейчас, как ласково ты улыбаешься мне, – вошла в меня. Я маленькая женщина, я ничего ещё не знаю, но сила твоя, верность твоя живут во мне и будут жить до смерти. Ты пойми, дядя Али, мой дядя-создатель. Я не протестую, но я чувствую себя навязанной. Отец сказал, что помощь моя тебе, ему и многим будет заключаться в той новой, освобожденной семье, что мы с Николаем должны создать. Я знаю, что такое закрепощение в предрассудках. Знаю уродливую семью, где выросла сама. Думаю, что знаю, как должны создаваться радостные, гармоничные семьи. Но для этого нужны двое. Для этого нужна любовь обоюдная. А Николай меня не любит. Он не только не прижал меня к сердцу ни разу, он даже не поцеловал меня, не обнял, не приласкал. Он точно боится меня и говорит мне "вы". О, дядя, вдохни в меня уверенность. Моя верность тебе и данному тобой завету поколебаться не могут: они живут в тебе, я их там беру, я часть тебя. Но что толку держать верность в сердце и не уметь действовать каждый день именно так, как надо... Я знаю теперь, я поняла всё, что ты сейчас мне говоришь, дядя, дядя, я услышала всё, что ты сказал! Какое счастье, что я теперь понимаю, что ты послал меня сюда к отцу! Да, да, теперь я буду знать, как мне завоевать любовь мужа, как мне создать семью. Он – отец – научит меня, и ты об этом знал. О, это снимает бремя с моей души. Я не могу вообще выносить ни в чём компромисса или двойственности. Меня так мучило, что ты можешь подумать, будто где-то, краешком сердца я изменила тебе. Я ношу в своём сердце скорбь о горе Али Махомеда. Но, видит Аллах, я ему ничем и никогда не подала надежды. Напротив, я ему доверила тайну моей любви к капитану. Он ей не верил и шутил, называя его принцем из сказки. До свиданья, дядя. Я снова твоя счастливая Наль. Я уже не буду горевать, я буду стараться действовать просто. Теперь, когда я вдруг увидела тебя, услыхала твои слова, – я знаю, как, где и у кого спрашивать совета, если отец не сможет мне его дать. И мне легко, я знаю, как тебя позвать. Я буду садиться за письмо к тебе – и увижу тебя в твоём саду, а потому буду всегда твоей счастливой Наль". В дверь постучали, и Николай вошёл звать Наль знакомиться с пастором. – Бог мой, что с вами, Наль? Вас точно подменили. Вы уходили такая печальная, а сейчас, право, точно пропитались светом и миром в саду Али. – Это верно. Мои детские горести рассеял дядя Али. Его сад, в котором побывали мои мысли, развеял этот противный туман. А если бы вы разрешили мне надеть ещё какой-нибудь шарф, мне было бы и удобнее, и теплее. Здесь мне всё холодно. Николай позвонил и приказал Дории подать графин какой-нибудь тёплый шарф. Через минуту он привёл закутанную в белую шаль супругу в гостиную. – Ну вот, теперь вы видите перед собой обоих мои детей, – сказал Флорентиец, подводя к пастору Николая Наль. – О да, ваши дети подходят друг другу. Признаться, когда мой оксфордский приятель рассказывал о красоте невесты, я ему не очень верил, потому что о женихе он тоже сказал "Такого учёного, красавца, мудреца и воспитанного человек мог найти своей дочери только лорд Бенедикт. Только в романе можно выдумать такую пару, да и то в романе восточном, а не английском". Но так как Сандра бредит Востоком, – я не особенно ему поверил. Теперь же я рад соединит ваших детей хоть сейчас. Пастор был высокого роста, седой, но с розовым и молодым лицом. Необыкновенная доброта сквозила на его умном лице и в синих глубоких глазах. Он сел напротив молоды людей и, соединив их руки, сказал: – Я уверен, что через двадцать лет, стоя во главе больше семьи, вы будете примером своим соседям, всё так же любя друг друга. На лице Наль появилось такое явное замешательство, что добрый старик, устремив на неё пристальный взор, тихо спросил: – Вы любите своего жениха? – О да, очень и давно, – не колеблясь ответила Наль. – Давно, значит, с детства. Вам не может быть более шестнадцати лет, хотя ваш туалет и делает вас солиднее. А вы, вы любите свою невесту? – О да, очень и давно, – повторяя в точности ответ Наль, сказал, улыбаясь, Николай. Быстрый как молния взгляд, брошенный на Николая, вспыхнувший на лице Наль румянец, сменившийся бледностью, заставили пастора на мгновенье задуматься. На его добром лице выразилось огорчение. Он ещё раз взглянул на прекрасное, дышавшее честью лицо Николая, и внезапно его собственное лицо просветлело. – У вашей дочери, лорд, вероятно, нет матери? Не разрешите ли вы мне переговорить с нею несколько минут без свидетелей? – Я буду вам очень благодарен. Вам будет легче венчать Наль, если вы уверитесь в её любви к будущему мужу, – ответил Флорентиец. – Нет, у меня нет сомнений, лорд. Но женщина, вступая в брак по любви, должна быть спокойна и уверена и в себе, и в муже. Я думаю, тут есть маленький детский страх, который я сумею прогнать. Флорентиец открыл дверь в соседнюю комнату и пропустил туда Наль и пастора. Как только они переступили порог, оба замерли от удивления и какого-то особого чувства мира и благоговения. Комната была вся белая, обтянутая белой материей, блестящей, как шёлк, и похожей на замшу. Пол из белых плит, походная кровать, обтянутая такой же материей, как и стены, и на ней две звериные шкуры. На белом столе высилась высокая зелёная ваза с букетом лилий. – Как здесь дивно. Здесь всё, как сам отец, – прошептала Наль. – Надо и вам быть всегда таким вот храмом для мужа и детей. Ваш муж сейчас относится к вам, как к святыне. А вы думаете, что он вас не любит. Идите, дитя, своим жизненным путём, как эти лилии, на которые вы так похожи. Здесь, в эту минуту, я венчаю вашу душу с душой вашего мужа. Берегите его. Ему много предстоит испытаний. Охраняйте его. Ваш муж не смог бы перенести ни мгновения вашей неверности. Будьте честны до конца, бдительны и добры. Остальное придёт. – Я поняла вас. Я буду думать о муже, а не о себе. Отец и он помогут мне создать семью. Я благодарна вам. Теперь я знаю, я спокойна. Точно чувствуя, что пора открыть дверь, Флорентиец встретил на пороге Наль и пастора. Теперь лицо Наль сияло так, что у экспансивного Сандры вырвался не то стон, не то крик. Наль бросилась на шею Флорентийцу, который поднял её и прижал к себе. Опустив её на землю, улыбаясь и указывая на Николая, он сказал: – А его разве не обнимешь? – Завтра, – по-детски прижимаясь к Флорентийцу и закрываясь шалью, сказала Наль. Лицо Николая вдруг сделалось смертельно бледно. И он обрадовался родственнику, Наль, которого Флорентиец тут же представил гостям. – Наконец-то я пришёл в себя. Море меня уложило в постель, а этот холод заставляет кровь стынуть в жилах. – Это поправимо, – любезно ответил хозяин и приказа развести в камине огонь, чем обрадовал Наль и Сандру, к удивлению северян, которым было жарко. Пастор подошёл к Флорентийцу и, условившись о часе венчания, пожал руки влюблённым и вышел, провожаемы! хозяином. Как ни хотелось Наль поговорить с Николаем и рассказать о дивной комнате Флорентийца, она инстинктивно почувствовала, что обязана занять гостей до возвращения отца. Поблагодарив Сандру за его хлопоты, она выразила удивление, как это у него, столь юного, может быть такой пожилой друг, как пастор. – Все мои попытки найти себе друзей в университете не приводят к успеху. Я не увлекаюсь ни спортом, ни боксо а вижу в них только необходимую закалку тела. А для моих товарищей в спорте чуть ли не главная ось жизни. Попытки лорда Мильдрея ввести меня в семейные дома также неудачны. Что же мне делать? Я ищу друзей среди людей науки. – Но ведь вы не думаете, что с девушками можно разговаривать только о курах и телятах. Я, правда, тоже не знак какие темы полагается выбирать в гостиных, – смеялась Наль, – но представляю, что вы смогли бы каждого обогатить своим разговором, разбудив в человеке мысль, если вы так потрясающе умны, как говорил нам лорд Мильдрей. – Вот то-то и оно, графиня, что имеется маленькое такое словечко: такт, которое помогает жить людям даже с небольшим умом, – добродушно сказал лорд Мильдрей. – Оно же постоянно мешает иному умнику. Возвратившийся Флорентиец сердечно поблагодарил Сандру, сказав, что он у него теперь в долгу. Условились, что оба свидетеля приедут к двенадцати часам, их будет ждать экипаж. Из церкви все проедут к нотариусу, а затем сюда на ранний обед. Удивлению двоюродного дяди Наль не было границ. – Али, мой друг и брат, поручил мне доставить к вам Наль. которая должна стать женой капитана Т. Но чтобы вручить её вам как дочь, на этот счёт не было никаких указаний. – Они были у меня, – вмешался Николай. – А ещё Али хотел, чтобы вы присутствовали на нашем бракосочетании, а затем возвращались домой вместе со слугой. – Слава Аллаху, значит мне не нужно сопровождать вас ни в Америку, ни куда-нибудь ещё? – Нет, – смеясь, ответил Николай. – Вы даже можете возвращаться обратно через Париж, тогда вам придется на ненавистном пароходе только пересечь пролив. Флорентиец предложил Наль и Николаю прокатиться по городу, а дрожащему южанину дал книгу, которой тот обрадовался больше, чем ребёнок кукле. Укутав старика в плед и усадив его у камина, трое друзей, переодевшись, покатили по шумным улицам Лондона. Наль, никогда ещё не видевшая такого большого города, была столь поражена, что только молча поворачивала свою прелестную головку. Флорентиец называл ей знаменитые музеи, говоря, что она их вскоре посетит. Обещал свезти в театр, о котором она прежде только читала. Изредка он называл, кому принадлежит тот или иной роскошный особняк или выдающийся своей Архитектурой дом. Свернув на одну из улиц, экипаж внезапно остановился небольшого одноэтажного дома. Дом был красив, хотя старинного, немодного образца, и стоял в окружении небольшого прекрасно ухоженного сада. – Здесь живёт милый пастор, так доброжелательно отнёсшийся в особенности к тебе, Наль. Не хочешь ли отдать ему визит и, кстати, осмотреть церковь, где будешь завтра венчаться? – спросил Флорентиец. – Ax, очень хочу. Но не могу скрыть, отец, что стесняюсь войти первый раз в чужой дом. Я не знаю, как себя вести. – Очень просто. Так, как если бы ты пришла к друзьям. Если будешь нести доброту в сердце, никогда не сделаешь бестактности. Кланяйся не по-восточному, но протягивай только руку, что ты, плутовка, умеешь делать теперь очень красиво. Говоря с Наль, Флорентиец помог ей выйти из экипажа и ввёл на довольно высокое крыльцо с двумя сходами. Николай ударил молотком в дверь, отчего раздался мелодичный звон, что тоже немало удивило Наль. Послышались поспешные шаги, и старый слуга впустил их в просторный холл, по стенам которого стояли высокие деревянные вешалки и стулья готического стиля, и на двух окнах стояли цветущие растения. Спокойствием веяло в доме. Всюду были разостланы ковровые дорожки и царила такая чистота, что удивилась не только Наль, но и чрезвычайно следивший за порядком Николай. Взяв визитные карточки гостей, слуга ввёл их в гостиную, тоже старинную, с огромным камином, большими диванами и креслами, обитыми синим шёлком, с белыми, безукоризненной чистоты кружевными занавесками на трёх широких окнах. – Удивительно, как красиво в западных домах. И так тихо в них, мирно, не то, что у нас на Востоке, отец. – Ты судишь по моему и этому, единственным западным домам, которые видела. Но когда-нибудь ты научишься различать дома, и их внешняя роскошь не скроет от твоих глаз внутренних язв разложения, дочь моя. Дверь соседней комнаты отворилась, и вошёл пастор, приветствуя своих неожиданных гостей и благодаря их за честь, оказанную его дому. – Я хотел сделать невесте маленький сюрприз к завтрашнему дню, – приветливо сказал пастор. – Должно быть, печально всякой девушке венчаться в окружении одних мужчин. Я столько наговорил о юной невесте моей жене и дочерям, что они решили немедленно обновить свои белые платья и быть вам завтра подружками. А жена будет посаженной матерью, как полагается по здешним обычаям. Но сейчас, узнав о вашей любезности, свойственной только людям истинной культуры, лорд Бенедикт, мои дочери и жена не желают упустить случая познакомиться заранее с вами и вашей дочерью. Слышите, какое там нетерпеливое ожидание? Если вы ничего не имеете против, я их позову, – глядя на Наль, сказал пастор. – О, как вы добры, вы верно поняли маленькую, детскую мою печаль о том, что ни одной женщины не будет на моей свадьбе. Если можно, разрешите нам скорее познакомиться. Пастор открыл дверь, за нею стояли три женские фигуры с цветами в руках. Старшая, лет сорока, была полноватая, изящная, ярко-рыжая женщина, с большими чёрными глазами и резкими чёрными бровями, причудливо вырисованными на белой коже высокого лба. Разделённые на пробор волнистые волосы, свитые у шеи в тугие косы, были роскошны. Женщина была ещё молода и очень красива. – Леди Катарина Уодсворд, – сказал пастор, подводя жену к Наль. – Моя жена венецианка, – прибавил он, обращаясь ко всем. – А это вот – первый номер, мисс Дженни Уодсворд, как видите, не только вся в мамашу, но даже точная её копия. Это – номер второй, мисс Алиса Уодсворд, вся в папашу и судя по цвету волос не имеет никакой возможности претендовать на венецианское происхождение. Девушки и мать отшучивались. – О папа, – заразительно засмеялась младшая, – ты приехал таким влюблённым в заморскую красавицу, что поневоле всех нас взбудоражил. Но я согласна, что причина твоего восторга ещё очаровательнее, чем это можно было представить по твоим словам. Если Наль была восточной красавицей, увидев которую нельзя было не изумиться; если Дженни нельзя было не заметить благодаря яркой, медной голове и лицу, в котором поражал контраст алебастровой кожи, алых губ и чёрных блестящих глаз, – то Алису, чтобы оценить её красоту, нужно было рассмотреть. Пепельные с золотом, красиво вьющиеся волосы, не такие обильные, как у матери и сестры, но зато лёгкие, стоявшие ореолом вокруг её лица и выбивавшиеся у висков и шеи. Тёмно-синие, как южное небо, чуть выпуклые, как у отца, глаза. И какая-то искренность, чистота во всём облике, живость манер и грация делали её обаятельной. От неё веяло любовью и миром. Она казалась остовом семьи. Какая-то радостная доброта Алисы покоряла каждого. Вот и сейчас пасторша со старшей дочерью, сердечно приветствовавшие Наль и её спутников, всё же походили на дам света, радушно принимающих приятных, но чужих людей. Алиса же сразу обняла Наль, восхищённая её красотой, и стояла перед ней, совершенно не сознавая своей собственной прелести. – Папа был прав. Он сказал, что Сандра не нашёл красок, чтобы описать вас. – Но Сандра, кажется, что-то говорил и о нас, – раздался голос Флорентийца за спиной у Алисы. – А на нас вы и взглянуть не хотите, мисс Алиса, – с неподражаемым юмором кланялся девушке и представлял ей Николая лорд Бенедикт. Девушка, как и Наль, почти ребёнок, смутилась, покраснела и, взглянув на Флорентийца, низко присела в реверансе. – Я не могу понять, кто из вас отец, а кто жених. Вы оба женихи, по-моему, – робко сказала она. – Не знаю, для кого из нас ваши слова комплимент, но благодарим мы за него оба, – под общий смех ответил Флорентиец. – Не откажите выпить с нами чашку чая, – предложила хозяйка. – У нас, по старинному обычаю, чай пьют в столовой. Алиса снова подошла к Наль, прося её снять шляпу, что та охотно исполнила и стала ещё красивее. Флорентиец сел рядом с Алисой и спросил, не ей ли принадлежит инициатива быть подружками его дочери на завтрашней свадьбе. – Нет. Папе. Впрочем, всё самое высокое и благородное, что выходит из нашего дома, всегда принадлежит ему. – У вас в доме как бы две партии: вы и папа, ваша сестра и мама? – Это верно до некоторой степени, потому что мы все очень дружны. Каждый живёт, как ему хочется, и никогда мы не расходились во мнениях так, чтобы быть недовольными друг другом. Я думаю, вы очень хорошо понимаете меня. Вы тоже с дочерью ни в чём не схожи. Но представить, что вы бы могли быть друг другом недовольны, невозможно. Общий разговор как-то внезапно смолк, и все услышали, что Дженни говорит о последних книгах капитана Т., которые ей с восторгом дал Сандра. Хваля автора, девушка и не предполагала, что видит его перед собой, а желала только блеснуть своей образованностью. Николай подшучивал над дифирамбами, указывал на недостатки книги, уверял, что автор мог бы лучше разработать свои тезисы, чем привёл в негодование дочь Венеции, горячая кровь которой вспыхнула розами на щеках и огнем в глазах. – Она, граф, у нас учёная, – засмеялся пастор. – А главное, обе сестры такие поклонницы Сандры, что его авторитет в этом доме стал чем-то вроде закона. Раз книга капитана Т. признана сим учёным совершенством – то, граф, и не критикуйте. Но, признаться, книга и меня расшевелила. Много бы я дал, чтобы увидеть русского мудреца, написавшего её. Это, верно, уже глубокий старик. – Капитан Т. – старик? – Наль неудержимо расхохоталась, будучи не в силах представить себе Николая стариком. – Да ведь он перед вами. И ваша дочь Алиса несколько минут назад не могла решить вопроса, кто же из двух мужчин мой жених. Пастор и вся его семья с удивлением смотрели на Наль, не улавливая соль шутки. – Моя дочь не шутит. Капитан Т. – это псевдоним графа Т., жениха моей дочери, сидящего перед вами. Дженни была поражена больше всех. Она теперь стеснялась Николая, которого только что расхваливала, а Алиса, во всём ухватывавшая юмор, сказала Флорентийцу: – Я предполагаю, что вы нарочно, лорд Бенедикт, не сказали нам, что граф – писатель. Потому что вы сами – я уверена – не только писатель, но... вот как бы это сказать? – задумалась она, – не колдун, нет, но всё же что-то в этом роде. Вы всё можете. – Всемогущий Боже! – в притворном ужасе воскликнул пастор под весёлый смех гостей. – Алиса, дочь моя, ты меня убила. Неужели всё это результат нашего воспитания, мать? – громче всех смеясь, говорил пастор. – Сэр Уодсворд, ваша дочь очаровательный ребёнок, и я понял вполне её мысль. Уверяю вас, мы будем с нею отличными друзьями, – пожимая ручку Алисе, ответил Флорентиец. – Дай-то Бог, – покачивая головой, серьёзно сказал пастор. Весело и непринуждённо простились гости с хозяевами, и Флорентиец пригласил всю семью на ранний обед после бракосочетания, сказав, что его экипажи будут ждать гостей у церкви. Осмотрев церковь, поразившую Наль размерами. Флорентиец и его дети возвратились домой. Наль была задумчива на обратном пути и на вопрос Флорентийца призналась, что по обычаю Востока каждому из гостей надо что-то подарить, а у неё нет ничего, и она не знает, как быть. – Об этом не думай. Предоставь всю внешнюю сторону события и заботы мне. А подумай об Али и Николае. Пойди в свою комнату, я приказал Дории приготовить тебе белый восточный костюм. Надень его, укрась голову по-восточному, как к свадьбе, и накинь на себя драгоценное покрывало. Думай, что не завтра совершится твоя свадьба, только внешний её обряд, а сегодня, в святая святых твоего сердца. Через час сойди вниз и постучись в ту комнату, где вы беседовали с пастором. Пройдя к себе. Флорентиец дал лекарство старику дяде, велел ему немедленно лечь в постель, лёжа и отобедать и встать только завтра утром. Затем он вошёл в свою тайную комнату, взяв с собой Николая. – Мой друг, мой сын, ты провёл пять лет подле Али и так далеко продвинулся в своих знаниях, что он сразу взял тебя в число своих близких учеников. Ты считал, что для тебя ученичество – это прежде всего целомудрие и безбрачие. Но когда Али указал тебе путь семьи и брака, ты не протестовал, ты принял его. Однако продолжаешь думать, что в чём-то провинился, что сходишь с тропы ученичества, ибо её не достоин. И всё это только потому, что женишься на той, которую преданно и страстно любишь много лет. Ты выполняешь приказание Али. Ты повинуешься ему беспрекословно. Но в сердце твоём боль. Тебе кажется, что ты сворачиваешь в сторону. Но ты забыл, что ученик идёт так, как ведёт его Учитель. Ты забыл, что те обширнейшие планы, где всё охватывает взор Учителя, не способен охватить ученик, как бы мудр он ни был. Посвящения идут не только по ступеням личного роста ученика. Но учитывается и та помощь планам Учителя, до которой он созрел. Ты можешь служить сейчас не только великому плану Али, но и моим планам, и планам многих других, тех, кто отдаёт свою жизнь и труд на светлое благо человечества. Падение общей культуры тесно связано с падением и разложением семьи. Люди, закрепощенные в страстях, в тысячах мелких предрассудков, не могут помочь обновлению общества. И потому на ряд очень высоких учеников возлагается задача создания новой, радостной, раскрепощенной семьи. Только люди, дошедшие до мудрости и прожившие до часа свадьбы в полном целомудрии, могут стать истинными воспитателями для нового поколения нужных Учителю людей. В твоей будущей семье, среди пятерых талантливых детей, должны воплотиться два гения. Не огорчаться надо тебе, что изменяешь форму пути, которую сам выбрал, но быть счастливым и усердным учеником. Счастливым вдвойне, ибо можешь выполнить задачу, которую Учитель тебе выбрал. Создай мир под своим кровом. Создай честную семью, где будут царить правдивость и верность. Создай атмосферу доброты, чтобы Учитель всегда мог прийти к тебе и позвать за собою. – Я не от того страдал, что Али приказал мне изменить путь. Я приму всякий беспрекословно. Но мне показалось, что Али, увидав мою любовь к Наль, снизошёл к моей слабости. Но, Бог мне свидетель, я ни разу и ничем не дал девушке повода думать о той беспредельной силы любви, что завладела мной. – Чем немало и огорчил бедняжку, – улыбнулся Флорентиец. – Повторяю: оставь мысль о снисхождении к твоей несуществующей слабости. Только сильные, бестрепетные сердца нужны для дел Учителя, и только им он может посылать свои зовы. Тебе его зов – семья. Войди, – сказал он на раздавшийся стук в дверь. Вошла закутанная в драгоценное покрывало, покрывало брачное, Наль. Её белая фигурка так гармонировала с этой белой комнатой, что казалась неотъемлемой её частью. – Сядь здесь, дочь моя, – усадил Флорентиец Наль на маленький диван рядом с собой. – А ты, друг Николай, найдёшь в моей туалетной комнате белый халат, точно такой же, какой прислал тебе в день пира Али. Найдёшь длинную белую одежду ученика, надень её и вернись сюда. Оставшись наедине с Наль, Флорентиец притянул её к себе и сказал: – Когда Бог зовёт человека, Он даёт ему два пути: путь радости или путь великой скорби. Середины нет. И ты, и твой муж – вы оба счастливые избранники, ибо вам Он назначил путь радости. Ты с детства была подготовлена к высокой духовной жизни дядей Али. Это редкое счастье. Обычно долго скитается по жизни человек, пока не подойдёт к источнику мудрости. Не горюй, что тебе предстоит оставить всё, к чему привыкла, уйти от Али. Через много лет, закалённая, ты вернёшься к нему, к его пути силы, которая сейчас подавляет тебя, и ты не можешь развернуть все свои дарования. Ты пойдёшь отныне путём обаяния и такта. Пленяя людей красотой, ты будешь влечь их своей чистотой к высокой духовности. Помни: зло тебя не коснётся, пока страх, неверность и ложь не коснутся тебя. Злу несносна атмосфера чистоты, и оно бежит её. И только тогда, когда в твоём сердце зазмеится тончайшая трещинка сомнений, – только тогда зло сможет коснуться тебя. Всё – в самом человеке. И не внешние условия подавляют или обновляют его, но сам человек создаёт свою жизнь. Он сам носит в себе все свои чудеса. Наль сидела, по-восточному закрывшись покрывалом, приникнув к отцу, и в этой позе нашёл её вернувшийся Николай. Флорентиец откинул покрывало с лица Наль и помог ей, поверх белого восточного наряда, надеть халат из такой же материи, что и белая одежда Николая, тонкой, как бумага, мягкой, как шёлк, и матовой, как замша. – Побудьте здесь немного вдвоём. Подайте друг другу руки и подумайте, какой серьёзный шаг вы делаете. На всю жизнь вы отдаёте друг другу свою верность. И в этой верности вы должны следовать за верностью Учителя, творя в доброте свой простой, обычный день. И так совершая закон жизни. Оставив их одних. Флорентиец вышел. Наль подала руки Николаю. – Прости, Наль, что я огорчил тебя и дал тебе повод думать, что мало люблю тебя. Я не смел до сих пор говорить тебе о любви. Я считал невозможным для себя счастье прожить с тобой вместе всю жизнь. Я думал, мне назначено одиночество, а не радости семьи. Теперь я понял, какое великое и незаслуженное счастье пришло ко мне. Я отдаю тебе всю жизнь и с таким счастьем, о каком не мог и мечтать. – Николай, я никого не любила с детства, кроме дяди Али, в котором была вся моя жизнь. Едва я выросла, увидела тебя. И... уже никогда больше не была свободной. Я всюду была с тобой, мы были неразлучны. И если теперь меня отдают тебе, – то это ведь я сама отдала тебе себя лет пять назад. Ты врезан в моё тело, в моё сердце, в мой дух точно так же, как дядя Али. И если я думала до этой минуты, что навязана тебе, то сейчас я совершенно счастлива: я знаю, что ты тоже хотел меня в жёны. Я же не могу принять жизни иной. Дверь отворилась, и вошёл Флорентиец. Он был в белой одежде с широкой вышивкой внизу и на рукавах. Талию его высокой фигуры охватывал пояс из выпуклых изумрудов, а на его прекрасной голове была повязка с такими же камнями. В руках он держал маленькую светящуюся палочку. Он поднял в восточном углу комнаты белую крышку стола, как думали прежде Наль и Николай, и под ней открылся небольшой мраморный престол, где горел огонь. Он поставил молодых людей перед престолом на колени и сказал: – Здесь, перед лицом того Бога, что каждый из вас носит в себе, перед лицом вашей совести, чести и красоты, внутри вас живущих, я венчаю вас, соединяя навек. Сохраните вечную память об этой минуте. Не для похоти и чувственных наслаждений горит в вас любовь. Но горит в вас огонь вечной чистоты, в которой оба вы отдаёте себя друг другу для великой цели: вы не будете слепыми родителями, животно, безумно и лично привязанными к детям. А будете хранителями тех душ, что придут через вас. Вы создадите им мир. Чистый ваш дом будет пристанищем, где им суждено родиться, погостить и уйти так, тогда и туда, куда позовет их Жизнь.
star: – Здесь, перед лицом того Бога, что каждый из вас носит в себе, перед лицом вашей совести, чести и красоты, внутри вас живущих, я венчаю вас, соединяя навек. Сохраните вечную память об этой минуте. Не для похоти и чувственных наслаждений горит в вас любовь. Но горит в вас огонь вечной чистоты, в которой оба вы отдаёте себя друг другу для великой цели: вы не будете слепыми родителями, животно, безумно и лично привязанными к детям. А будете хранителями тех душ, что придут через вас. Вы создадите им мир. Чистый ваш дом будет пристанищем, где им суждено родиться, погостить и уйти так, тогда и туда, куда позовет их Жизнь. Храните связь друг с другом, со мною и с Али. И несите не бремя жизни, не иго ученичества, но радость труда, разделённого с нами. Он поднял обе руки над их головами. Прикоснулся палочкой к огню, горевшему на престоле, и затем, что-то говоря на языке, которого Наль не понимала, коснулся палочкой её головы. Ей показалось, что по ней пробежал огонь, проник до самого её сердца, и что сейчас всё на ней вспыхнет. Но Флорентиец уже отвернулся к престолу, снова коснулся палочкой огня и прикоснулся ею к голове Николая. Так же, как и она мгновение назад, – он весь содрогнулся. А Флорентиец уже вновь повернулся к престолу и коснулся попеременно огня обоими концами палочки. Затем он снова обернулся к ним лицом и положил палочку на их головы одновременно. Глубочайшее содрогание, точно удар электричества, испытали оба, Наль и Николай. Тёплые струи какой-то новой силы пробежали у каждого по спинному хребту к голове. Флорентиец положил палочку рядом с огнем и взял с престола два одинаковых перстня, каждый с изумрудом и бриллиантом, и надел жениху и невесте. – Встаньте, – сказал он им. – Вы – муж и жена. Будьте всегда такими же чистыми и, где бы вы ни жили, всегда ощущайте, что я подле вас. Сочетав вас браком перед этим огнем Вечности, я взял на себя ваши жизни. Перед Вечностью нет отцов, матерей и детей по плоти и крови. В Ней есть отцы и дети по духу и огню. Пойдёмте, я проведу вас в вашу спальню. Он опустил покрывало на лицо Наль, соединил их руки, обнял обоих, крепко прижал к себе и стал подниматься наверх. Проведя их через комнату Наль в другую дверь, которой она раньше не заметила, он ввёл их в большую комнату, где посредине стояла широкая белая постель. И всё в этой комнате было белое, вплоть до ковра и шкур белых медведей, брошенных по обе стороны постели. Подведя их к кровати, Флорентиец сказал Наль: – Твой муж так же чист, как и ты. Он отдаёт тебе такую же девственность, какую ты отдаёшь ему. Прими его не только как мужа, но как воспитателя и друга, мудрого руководителя, который знает много больше тебя. До завтра, дети мои. Ровно в двенадцать часов я за вами приду. Будьте совершенно готовы к этому времени и ждите меня. Дории сказано, как завтра одеть тебя, Наль. Опустив полог над кроватью, Флорентиец вышел, закрыв за собой дверь... Когда Наль утром проснулась, мужа рядом с ней не было, но она слышала плесканье воды g ванной комнате рядом. Через несколько минут вошёл Николай и, думая, что Наль спит, положил возле неё стёганый шёлковый халатик и мягкие туфли, стараясь не делать шума. Наль рассмеялась, натянув на себя одеяло поверх головы. – Наль, дорогая, вставай, ванна готова. Беги туда. Я боюсь, как бы ты не опоздала, уже около десяти часов. – С этими словами он быстро вышел из комнаты, а Наль скользнула в ванную, где её уже ждала Дория. – Сегодня во что вы меня оденете, Дория? Отец сказал, что дал вам все указания. Ведь будет так много чужих людей. Надо, чтобы мы с вами не ударили в грязь лицом, – плескаясь в ванне, быстро говорила Наль. – Не беспокойтесь, во что бы я вас ни одела, – затмите всех. – Ну, вот и ошиблись. У пастора такие дочери, что даже в сказках не найти. Одна рыжая. – Рыжая? Что же тут хорошего? – Я не сумею вам сказать, что именно. Но только она необыкновенная. Знаете, как-то её не приставишь ни к какому делу. Она – дама. А вторая – ну, та простая, вроде меня. – Значит, красавица? И косы, как ваши? – Нет, она вся в кудрях. Глаза синие. Волосы пепельные с золотом. А доброта – вроде ангельской. Так хороша! Лучше не найти. Так беззаботно болтая, Наль хранила глубоко внутри, в сердце, какое-то новое сокровище жизни. Ни за что и ни с кем она не поделилась бы тем счастьем, что наполняло всю её душу. Она точно несла обеими руками чашу любви, полную до краев, и боялась её расплескать. В её сердце сияли ярко три образа: дяди Али, отца-Флорентийца и мужа. Усевшись за туалетный столик, Наль отдалась в умелые руки Дории. Сама же унеслась в сад дяди Али и снова так ясно увидела его улыбающимся, что рванулась вперёд, почти разрушив творение Дории. – Что случилось? Я причинила вам боль? – с отчаянием спросила Дория, у которой и гребень и шпильки выскочили из рук. – Нет, Дория, простите. Господи, теперь вам надо всё делать снова, и я опоздаю, – огорченно сказала Наль. – Ничего, минута спокойствия, и голова будет убрана, а это самое трудное. – Наль, одиннадцать часов. Вы готовы? – раздался голос Николая. – Я жду вас завтракать: выходите в халате, платье наденете потом. Но Наль так боялась опоздать, что просила прислать ей кофе в комнату, говоря, что покажется мужу только на исходе двенадцатого часа, в полном параде. Когда Дория вынесла платье, над которым трудилась весь вечер и утро, подгоняя его по фигуре своей хозяйки, Наль даже руками всплеснула, так великолепен был этот туалет. Платье из белой парчи, с широким венецианским кружевом вокруг ворота и рукавов, заставило её сказать: – Отец, отец, разве можно так баловать дочь? Когда платье было надето, Дория подала Наль туфельки из такой же парчи, а на её открытой шее застегнула изумрудный фермуар жемчужного ожерелья. – Всё, верно, так и надо. Но как бы я хотела самое скромное платье, самый бедный уголок – только бы не быть сегодня на людях и не слушать, как будут говорить о моей красоте, – вздохнула Наль. – Наль, остаётся десять минут, – снова раздался голос Николая. – Иду, я готова. И взяв сунутый ей в руки маленький ридикюль из такой же парчи, что и платье, Наль вошла в свою комнату, где её ждал Николай. Он был поражен. В платье со шлейфом, в туфлях на высоких каблуках, Наль казалась гораздо выше и тоньше. Взгляд, которым обменялись супруги, сказал им обоим, что их желание избавиться от людей было обоюдным. Николай обнял жену, нежно и горячо поцеловал её и тихо сказал: – Наша жизнь принадлежит не нам, Наль. Мы должны жить на земле, для земли, для людей. Не тяготись сегодня суетой и теми, кто будет вокруг нас. Думай не о себе, а о каждом, с кем будешь говорить. Наль ласково вернула поцелуй и ответила: – Я постараюсь, мой муж, думать о том, с кем буду говорить. Но всякий раз, когда я пристально вглядываюсь в человека, всегда чувствую, что в каждом живёт беспокойство и страдание. – Вот и неси, любимая, счастливая, благословенная, успокоение и отдых тому, кто тебе встретится. Раздались лёгкие шаги Флорентийца, и Наль поспешила растворить дверь, приветствуя отца. – Я не хотела бы, отец, начинать этот день с упрёка. Но мыслимо ли приказать мне надеть такое платье? Дория говорит, что у королевы нет ни такой парчи, ни таких кружев, ни такого жемчуга. – Всё это передал тебе Али, как и те вещи, что нашла ты в своих сундуках. Он собирал их не один год; – обнимая супругов, говорил Флорентиец. – Сохрани это платье, кружева и драгоценности, и когда будешь готовить к венцу свою первую дочь, передай ей. А теперь пойдёмте, наши свидетели ждут. Спустившись в зелёную комнату, Наль была немало изумлена видом Сандры и лорда Мильдрея, во фраках, с блестящими цилиндрами в руках. Сандра был серьёзен и даже не улыбнулся, когда раскланивался и целовал руку Наль. Можно было подумать, что его смешливость навсегда исчезла за эту ночь. Лорд Мильдрей подал Наль букет белых лилий и, смущаясь, произнёс: – Лилии от Сандры, который уверяет, что вам невозможно подарить иной цветок. Это – его дело. Я же прошу принять браслет, который передал мне, умирая, мой дед. Он был большой оригинал, жил отшельником, хотя и был человеком богатым. Он велел передать эту вещь той, которая станет моею женой. Или женщине, чище и прекраснее которой я в жизни не встречал. Так как все сроки мои прошли, – мне скоро тридцать, – прошу вас принять эту вещь. Она, как я слышал, попала к моему деду через одного восточного мудреца. – И он подал Наль браслет из топазов и бриллиантов какой-то удивительной древней работы, красоты и игры камней необычайной. – Говорят, что на этом браслете камни сложены так, что образуют слова. Но кому я только его ни показывал – никто не смог прочесть надпись. – Не разрешите ли взглянуть на браслет, графиня? Я лингвист и знаю около сорока языков и наречий, – сказал Сандра. – Я не так давно, по заданию вашего отца, изучил древний язык пали, умерший уже теперь. Быть может, я и разберу. – Пожалуйста, – протянула ему драгоценность Наль. – О, конечно, это он – язык пали. Здесь написано: "Любя – побеждай". И читается очень легко и ясно. – Значит, ты выполнил моё задание раньше срока, Сандра? – Неужели вы могли сомневаться, лорд Бенедикт, в том, что я найду возможность – из-под земли выкопаю, а найду – выполнить ваше приказание раньше срока? Мне пастор дал на этот раз свою собственную, им составленную, грамматику и свой ключ. А сам он купил у одного непонятного человека несколько записей на этом языке. – Я вас ещё не поблагодарила, лорд Мильдрей, и... это очень странно, но мне кажется, что вы ещё женитесь, женитесь по любви и будете очень счастливы. И вам понадобится этот браслет. – Примите подарок, Наль. Если вы угадали, мы сумеем прислать лорду Мильдрею точно такой же браслет, – сказал жене Николай, принося лорду сердечную благодарность за внимание. Впервые получала Наль приказ своего мужа, и что-то сказало ей, что браслет надо немедленно надеть на руку и не огорчать больше подарившего его человека. Коляски были поданы. В закрытую карету сели молодые с отцом, в открытую – Сандра и лорд Мильдрей, следом за ними двинулись ещё два пустых экипажа. Церковь была залита огнями, пастор ждал молодых у входа, а обе дочери и мать усыпали путь молодым цветами. Орган приветствовал их. Вскоре в церковь стали проникать зеваки, привлекаемые молвой о необычайной красоте новобрачных. Наль ничего не видела. Музыка потрясла её до слёз. Она крепко сжала руку мужа, точно прося у него поддержки. Николай слегка наклонился к ней, и такая сила была в его глазах, таким огнем уверенности и любви дохнуло на неё от его бледного, вдохновенного лица, что волнение её утихло, слёзы высохли и улыбка блеснула на полудетском прелестном лице. Окончился обряд венчания. Расписались в церковной книге и подождали несколько минут, давая пастору время переодеться. Выйдя из церкви. Флорентиец разместил всех по каретам, а сам снова сел с молодыми. Все отправились к нотариусу. Крупное пожертвование церковному причту и бедным прихожанам вызвало немало радостных толков среди оставшейся на паперти толпы. Тем временем, выполнив все официально необходимые акты ввода во владение новым имуществом, приняв поздравления и восторги служащих конторы, молодые и прочий свадебный кортеж направились к дому лорда Бенедикта. – А дядя? – войдя в дом, с ужасом спросила Наль. Николай тоже было всполошился, но Флорентиец тихо сказал им обоим: – У него снова был приступ малярии. Завтра мы его отправим с копиями документов и так ярко расскажем ему о пышном венчании, что он представит себе всё так, будто и сам там был. Сейчас думай, Наль, только о гостях и учись быть обворожительной хозяйкой. – Ты не находишь, что это немного трудно, отец? – Нет, дочь моя, имея такого мужа, можно и не то победить. Николай повёл свою жену в большой зал, которого Наль ещё не видела, а Флорентиец, предложив руку пасторше, пригласил гостей следовать за молодыми, В зале было приготовлено шампанское. Николай шепнул Наль, чтобы она не пила, а только чокалась со всеми поздравляющими и подносила бокал к губам, делая вид, что пьёт. Поздравив молодых, прошли в столовую. Место хозяина занял Флорентиец. По правую руку сели молодые, рядом с ними Сандра и Дженни, по левую руку – Алиса и лорд Мильдрей, а рядом с ними пасторская чета. Обед проходил оживлённо. Сандра, Николай, пастор и Дженни говорили о последних достижениях науки. Пасторша и лорд Мильдрей оказались любителями живописи и театра. Только Алиса и Наль молча смотрели друг на друга. – Что вы так смотрите на меня, графиня? Я вижу в ваших глазах такое сострадание и сочувствие, точно вы читаете что-то печальное в моей душе, – сказала, наконец, Алиса, ласково улыбаясь Наль. – Я очень бы хотела стать для вас не графиней, а просто Наль. И в вашем сердце, кроме ангельской доброты, я ничего не читаю. Но мне думается, что вы не так счастливы, как кажется. Флорентиец посмотрел на молодых женщин и сказал: – Зачем загадывать, что будет завтра? Ты, Наль, стараешься угадать будущее Алисы. А жить надо только радостным сегодня. Разве у вас есть печаль, Алиса, как утверждает моя бедовая дочь? – Нет, лорд Бенедикт. Всё, что я люблю, живёт радостно рядом со мною. А если и есть у меня печаль, то она непоправима, она врезана в мою жизнь. Поэтому её и нельзя считать печалью, это просто одно из неизбежных слагаемых моей жизни. – Вы, Алиса, решили это слагаемое принять безропотно? – Может быть, я и не права, лорд Бенедикт. Но что, например, толку бороться со смертью? От неё не уйти. Так и с тем неизбежным, что живёт в человеке. Какой же смысл с ним бороться? Если оно составляет самый остов жизни и не может быть выброшено – как рак или порок сердца – иначе, чем со смертью. Надо принять жизнь такой, какая она есть, в какую я пришла, если изменить ничего невозможно. Какое бы количество горечи ни было в жизни, всё же это жизнь моих любимых. А без них – жизнь цены не имеет для меня. – Все количества сил природы, Алиса, переходят в качество. Это неотвратимый закон мира, в котором мы живём. Если сегодня одно качество в сердце человека дошло до определённого предела, то завтра оно, это качество, заливавшее вчера только одно сердце, может разлиться озером, а быть может, и морем вокруг него, захватывая в себя всё встречное. Так бывает и со злыми и с добрыми качествами. Если сегодня любовь твоя однобока и ты способен понимать счастье только в любви к "своим", то завтра – по тем или иным причинам – сознание твоё может расшириться и ты охватишь своей любовью "чужих". Двигаясь всё дальше по пути совершенствования и знания, человек осознает, что нет вообще чужих и своих. Что везде и всюду такие же люди, как и он сам. Этот человек смог продвинуться дальше и выше. Другой – сильно отстал и не способен выйти пока из стадии двуногого животного. А третий смог шагнуть вперёд так далеко, что для того, чтобы на него взглянуть, нужно зажмуриться. – Никогда не приходилось мне слышать евангельские истины, изложенные так легко и просто, лорд Бенедикт. У меня в душе словно бы посветлело, – засмеялась Алиса, радостно, неотрывно глядя на Флорентийца. – Возьмите, пожалуйста, это мороженое и оцените, какой художник мой повар. Каждому он положил на блюдце шарики семи цветов. Вы видите здесь все цвета мудрости, как их понимала древность. Вот белый – цвет силы. Вот синий – самообладание, знание. А вот зелёный – цвет обаяния, такта, приспособления. Вот золотисто-жёлтый – цвет гармонии и искусств. А оранжево-дымчатый – цвет науки, техники и медицины. Красный – цвет любви и, наконец, фиолетовый – цвет религиозной и обрядовой мудрости, а также науки и механики движения жизни вселенной. Попробуйте найти в себе какое-либо из этих качеств в чистом виде. Это невозможно. Все они, без исключения, живут в каждом человеке. Но – будучи основным светом жизненного пути – засорены эгоизмом, ревностью, завистью и страхом. Качества и свойства божественные, какими их в зародыше принёс на землю человек, он замутил страстями. И задача культурного человека – очистить свои страсти. Сделать их не только радостью и миром сердца, но атмосферой своего труда в простом дне, во всей своей жизни. Тогда единение с теми, кого встречаешь, становится красотой, бодрой помощью и энергией. Той энергией, что пробуждает к творчеству всех, трудящихся с тобою рядом. Уже давно весёлый смех и разговоры за столом стали постепенно замолкать, гости внимательно прислушивались к речам Флорентийца. – Какое для меня счастье, лорд Бенедикт, – сказал пастор, – что я познакомился с вами. Помимо того, что я с восторгом и упованием смотрю на две соединённые мною сегодня жизни, я благословляю Создателя, позволившего мне приблизиться к вам. Если вы сочтёте возможным, чтобы моя семья осталась в числе ваших знакомых, – мы постараемся заслужить себе имя ваших друзей. – Я не только буду этому рад, сэр Уодсворд, но и очень благодарен вам за эту встречу. Поверьте, если моя мудрость кажется вам столь высокой, то и я нашёл в мудрости вашей, чему поучиться. В Индии говорят: "Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе учитель". Обед окончен. Дорогие гости, прошу в зал, там сервирован кофе. С этими словами Флорентиец встал, подал Алисе руку. Девушка смотрела на него сияющими глазами, как на божество; он пригласил всех следовать за ними. Оставшись последней парой, молодожёны, тесно прижавшись друг к другу, обменялись несколькими взволнованными фразами. – Нет, Наль, для нас не может быть пустых дней. Мы здесь недолго будем жить, мы поедем учиться, и ты будешь вести студенческую жизнь. Здесь отец задержит нас ровно столько, чтобы внешне воспитать так, чтобы к этому никогда не возвращаться больше. Кроме того, в твоём образовании есть немало пробелов. Ты совсем не знаешь музыки, хотя прелестно поёшь свои родные песни. Ты знаешь Шекспира, Шиллера, Мольера, но никогда не была в театре. Готовясь стать – насколько для нас это возможно – родителями-воспитателями, мы должны помогать друг другу взаимно совершенствоваться. Мы должны знать здешнюю жизнь, чтобы понять, чего не следует вносить в нашу будущую жизнь. Они присоединились к обществу, когда все уже сидели за кофе. Что-то царственное было в этой паре, входившей в зал. Шёпот удивления и восторга пронёсся им навстречу. – Положительно, граф и графиня, вы для меня никак не втискиваетесь в земные рамки, – с южным темпераментом воскликнул Сандра. – Если бы я был художником, я бы заставил землю покрываться цветами там, где вы ступаете. – Мой новый друг, мне кажется, что слишком много чести уже в том, что вы произвели меня в принцессу-лилию. И мой муж, будучи мужем цветка, и я, лилия, и без того обязаны благоухать. Но чтобы ещё и цветы вырастали рядом с нами – это требование невыполнимое, – смеялась Наль. – А я думаю, что именно цветы и будут расти. Самые прекрасные и драгоценные цветы земли – дети, из-за которых и для которых стоит жить на свете, – очень серьёзно, с волнением на прекрасном лице, сказала Алиса. – О, Алиса! – укоризненно воскликнула пасторша. – Что, дорогая мама? Я опять шокировала вас? Ну, на этот раз простите уж меня великодушно. Здесь мы среди добрых друзей, и я ручаюсь, что никто меня не осудит. – У меня возникло сильное желание низко поклониться вам, мисс Уодсворд, – сказал, вставая и действительно низко кланяясь ей, лорд Мильдрей, – но никак не осудить вас. – А у Меня такое страстное желание вас поцеловать, Алиса, что уклониться от него я не могу, – и оставив руку мужа, Наль подбежала к Алисе, обхватила её шею руками и прильнула к её губам. Две женские фигуры, одна в царственной парче и жемчугах, другая в простом белом платье, одна темноволосая и темноглазая, высокая, другая синеглазая, в ореоле светящихся золотыми блёстками локонов, гораздо меньше ростом, обе тоненькие, чистые, прелестные в своей семнадцатой весне, составляли такой контраст, что даже Сандра умолк. Наль посадила Алису рядом с собой и мужем и пододвинула ей чашечку с кофе. – Жаль, что здесь нет некоторых из моих друзей, музыкально одарённых, – сказал Николай. – Так просит сейчас сердце звуков. – О, это легко поправимо, – несколько снисходительно сказала Дженни. – У нашей Алисы род музыкального помешательства. Не знаю, способна ли она доставить удовольствие людям понимающим. Но нам с мамой она достаточно часов испортила, – смеясь и хитро посматривая вокруг, продолжала Дженни. – Это было очень давно, сестра, когда я докучала тебе своей музыкой. Теперь моя комната и мой рояль, сэр Бенедикт, в самом конце дома, где папа специально сделал пристройку. Не верьте, что я такая несносная. Во всяком случае сейчас я не решусь огорчать никого своей игрою, – умоляюще глядя на Флорентийца, сказала Алиса. – Моя жена и старшая дочь не любят музыки, лорд Бенедикт. А мы с Алисой отдаём ей все досуги нашей жизни. У меня в молодости был большой конфликт с отцом, так как мне хотелось заниматься искусством, а он желал, чтобы я пошёл по пути духовному. Алиса унаследовала не только мою любовь к искусству. У неё такой большой музыкальный талант, что его следовало бы отшлифовать в хорошей школе. – Пока я жива, – этого не будет, – четко, жестко и зло сказала пасторша. – От твоего и её пения – стекла дрожат. И вообще я не желаю, чтобы Алиса осрамилась да ещё оскандалила нас здесь. Пасторша вдруг стала походить на какую-то хищную лисицу. Ничего похожего на добродушие на лице её не осталось. А пастор, печально глядя на дочь, медленно подошёл к ней, положил руку на её светящуюся головку и тихо сказал: – Храни спокойствие, дитя. У Бога много путей, какими Он призывает нас, людей. Лорд Бенедикт говорил, что люди идут путём гармонии и искусств также. Если Богу будет угодно дать тебе такой зов, ты найдёшь свой путь. И не смогут люди противостоять Богу. – А я очень бы просил вас, леди Уодсворд, разрешить вашей дочери поиграть сегодня, – обратился хозяин дома к пасторше. – Если вы и ваша старшая дочь не любите музыки, то в моих гостиных вы найдёте множество альбомов с видами всего мира. А также много интересных вещей, привезённых из путешествий. В саду моём немало редких цветов. Есть и оранжерея, где сейчас цветут незнакомые вам экземпляры. Судя по вашему прекрасному саду и цветникам, думаю, вы любите цветы. – Вы заблуждаетесь, лорд Бенедикт, – прервала Дженни. – Это тоже область одержимости папы и Алисы. Но Алиса – идол в нашей семье, мы её обожаем, а потому выносим, конечно, все её фантазии. – Мне бы очень не хотелось, чтобы Алиса играла сегодня. Но если вы уж так хотите услышать её любительскую игру, – криво усмехнулась пасторша, – то пусть Сандра проводит нас в оранжерею. Там я, по крайней мере, не услышу ни её игры, ни её пения. На лице Сандры выразилось такое явное разочарование, что Флорентиец, с юмором в глазах, как-то особенно улыбнулся ему и что-то тихо сказал, так тихо, что даже Николай, обладавший тончайшим слухом и стоявший рядом с Сандрой, не расслышал. Сандра незаметно вздохнул, крепко пожал Флорентийцу руку и сказал дамам, что постарается увести их так далеко, чтобы ни бас пастора, ни сопрано дочери, ни тенор хозяина дома до них не долетели. Услышав о теноре, дамы, казалось, несколько заколебались, но было уже поздно. Флорентиец указал Сандре путь в оранжерею и попросил, чтобы обратно он провёл дам через левое крыльцо прямо в жёлтую гостиную и занял бы их альбомами и картинами. Хозяин проводил дам в сад, закрыл балкон и задёрнул плотную портьеру. – Я очень смущаюсь, папа, – прильнув к отцу, сказала Алиса. – Полно, дитя. Ты ведь знаешь, что стоит тебе прикоснуться к клавишам – и Бог в тебе просыпается и ты забываешь всё. Играй и пой, как всегда. Не думай о похвале или награде. Думай, какое выпало тебе сегодня счастье: воспеть перед Богом соединение двух прекрасных людей. Воспеть их всем сердцем, любя и желая усеять для них землю цветами, как сказал Сандра. Пой и играй им песнь торжествующей любви. Не всем дано петь свою песнь любви. Кто-то должен петь её для других, нося в сердце великий путь милосердного самоотвержения. На чудесных глазах пастора сверкала влага, – и все поняли, почему у него седые волосы. Трагедия этих двух сердец вдруг ясно пронеслась перед духовным взором присутствующих. На лице Наль мелькнула боль, лорд Мильдрей, отвернувшись, смахнул слезу. И только на лицах Флорентийца и Николая были полное спокойствие, мир и огромная доброта. Точно ленты света метнулись от Флорентийца к Алисе и пастору. Девушка робко подошла к роялю, открыла крышку и сказала: – Я, конечно, не учёная музыкантша. Не ждите многого. Но я и не полная невежда, так как у меня было два замечательных учителя. Один – отец, второй – его недавно умерший друг, который был известен всей Европе как пианист и композитор. Я сыграю Шопена. От девушки ждали многого. Но того, что произошло, не ждал никто. Хрупкая фигурка, детская головка – всё исчезло, лишь только Алиса коснулась клавиш. Всех унёс куда-то вихрь звуков. И разве это были звуки рояля? Пастор оказался прав. Бог проснулся в Алисе. И не руки её играли музыкальную пьесу, но сердце творило жизнь, чарующую, захватывающую, раскрывающую что-то новое в душе каждого из слушателей. Наль плакала. Лорд Мильдрей не дыша следил за музыкантшей, вытянувшись в струну. Пастор сиял счастьем, точно молился. Николай, устремив взор на Алису, зачарованный, игрой своего лица отвечал на все краски звуков, а в фигуре Флорентийца, в его серьёзном лице было что-то от жреца. – Ещё, ещё, – молила Наль, когда Алиса остановилась. Алиса стала играть Бетховена, Генделя, Шумана. И все кричали ненасытное: "Ещё". Она рассмеялась и вдруг запела старую английскую песню. И снова поразила всех. Высокое сопрано, тёплое, мягкое, прелестного тембра, нежное, летело с такой силой, какую и предположить было немыслимо, глядя на это хрупкое дитя. Увлекши за собой всех в иной мир, девушка вдруг сказала: – Теперь, папа, дуэт. Или я прекращаю. Под общим напором пастор подошёл к роялю. Дочь начала дуэт, но когда вступил отец, то невольное: "Ах", вырвалось у всех. Тихий, спокойный пастор внёс в свою партию такой бурный темперамент, такое виртуозное артистическое исполнение, которых от него никто не ждал. Его исключительной мощи и красоты бас не заглушал голоса дочери, а служил ему основой.
star: – Я никогда, ни в одной опере не слышал такого исполнения, – тихо сказал лорд Мильдрей, – а я побывал во всех театрах Европы. – Отец, – бросилась Наль на шею Флорентийцу, – неужели ты не споешь мне и моему мужу сегодня, чтобы напутствовать нас песней и завершить ею венчальный обряд? Флорентиец встал, поговорил о чём-то с Алисой и пастором, и полился старинный итальянский дуэт. Что было особенного в голосе и пении Флорентийца? Ведь только что всем казалось, что музыка, которая выше всех философий и знаний, лилась в песнях отца и дочери. Сейчас же звенела мощь баритонального тенора, для которого не было ни пределов высоты, ни предела власти и силы слова. Он подавлял всё человеческое, земное и открывал какое-то небо, звал в иные пути и миры, рвал все телесные преграды и точно касался самого сердца. Опомнившись от изумления, во внезапно наступившем молчании, присутствующие увидели Алису на коленях перед Флорентийцем, рыдающую и уткнувшуюся лицом в его чудесные руки. Подняв девушку, отерев нежно своим платком её глаза, он обнял отца и дочь и сказал обоим: – Хотите ли вы оба, чтобы я стал вам теперь же Учителем? – О Господи, я отвечаю за себя и за дочь. О таком счастье, как быть руководимыми вами, мы и не мечтали. – Алиса должна ответить за себя сама. – Лорд Бенедикт, я хочу учиться жить, идя за вами, а не только учиться у вас музыке. – Отец, – бросилась и Наль к Флорентийцу, – я должна подарить Алисе что-то, я не могу не признать её сестрой, потому что это она подготовила меня к твоему пению. Иначе я бы просто умерла. – Прошу всех за мною, – сказал хозяин. Он взял под руку Алису и Наль и повёл всех в свой зелёный кабинет. Там он пригласил гостей к небольшому столу, на котором лежало несколько футляров. Он взял один, вынул оттуда золотой пояс с крупными изумрудами и надел на талию Алисы. – Это дарит вам, своей подружке, Наль. А вот это мой подарок, – и на шее Алисы засверкал изумрудный крест, усыпанный мелкими бриллиантами. – Часы, дорогой сэр Уодсворд, прошу принять от моей дочери, – и он подал пастору золотые часы с цепочкой, – а этот перстень примите от меня, – и надел ему крупный изумруд с бриллиантом на левый мизинец. – Вас, лорд Мильдрей, прошу принять этот браслет от меня, в обмен на тот, что вы дали моей дочери. Разница та лишь, что здесь зелёные камни, а там топазы. Я не сомневаюсь, что вы уже поняли, что самое чудесное в вашей жизни ещё впереди. А это кольцо вас просит принять моя дочь. – И на мизинце лорда Мильдрея засверкало такое же кольцо, что и у пастора. – Это ещё не всё, Алиса. Мой зять просит вас принять в память о сегодняшней музыке это жемчужное ожерелье, и он сам наденет его. К смущённой Алисе подошёл Николай и ловко застегнул на ней точно такой же жемчуг, что был на Наль. – Теперь надо, – сказал Флорентиец, – звать наших дам, не переносящих музыки, а также их кавалера, лишившегося её. Но я надеюсь, Алиса, вы не откажетесь его, беднягу, вознаградить в дальнейшем, споете и сыграете ему? – Я ваша ученица, лорд Бенедикт, как прикажете, так я и поступлю. Только... – Она замялась, взглянула на опустившего глаза отца и, гораздо тише, печально продолжала: – Когда я играю Сандре, это всегда вызывает ревность Дженни и раздражает маму. – Мы постараемся избежать этого, – рассмеялся Флорентиец и отправился за своими отсутствующими гостями. Лица дам, когда они вошли в комнату, были довольно кислы и стали ещё кислее, когда они увидели осыпанных подарками Алису и пастора. Флорентиец, взяв со стола самый большой футляр, подошёл к пасторше и подал ей чудесное ожерелье из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошь. – Примите этот дар моей дочери, – поклонившись, сказал хозяин. – Но это царский подарок. Как мне вас благодарить, лорд Бенедикт? – Я здесь ни при чём. Это дарит вам моя дочь, – чрезвычайно любезно, но холодно ответил хозяин. Пасторша подошла к Наль, рассыпаясь в благодарностях и уверяя, что опалы – её любимые камни. Наль любезно помогла ей надеть драгоценности. Тем временем Флорентиец подал Дженни такой же золотой пояс, как у Алисы, только из сапфиров, – от дочери, а от себя брошь из жемчуга и бриллиантов. Дженни сияла не меньше матери, но зависть мелькнула в её глазах, когда она увидела на шее сестры драгоценный жемчуг. – Ну, Сандра, остался ты один. Вот тебе часы от Наль, о которых ты мечтал. – Неужели с боем? – по-детски наивно и радостно вскрикнул Сандра, чем всех насмешил. Флорентиец нажал пружину, и часы пробили восемь раз с таким приятным звоном, что Сандра не выдержал, подпрыгнул, перевернулся и поцеловал часы. Наль хохотала, Алиса аплодировала гимнастическим кульбитам, пастор даже сел в кресло от смеха, – только Дженни и мамаша вторично почувствовали себя шокированными. – Это ещё не всё, Сандра. Вот тебе кольцо от меня. А это, – он взял точно такой же крест, как у Алисы, – это тебе за усердие при выполнении всех моих заданий. И специально за язык пали, – и он собственноручно надел ему на шею крест. Сандра, казалось, всё забыл. Лицо его совершенно изменилось. Он стал серьёзным, тихим, словно сразу повзрослел. Он прильнул к Флорентийцу, горячо целовал его руки и говорил: – Я буду стараться стать достойным вашего доверия. – Не волнуйся, сын мой. Только никогда не спеши давать людям повод к неверным заключениям. Будь осторожен с женщинами. Ты прост и дружелюбен, но твой товарищеский тон может быть истолкован неверно, что вовлечёт тебя в какую-нибудь несносную драму. – Ваши слова, лорд Бенедикт, как всегда, будут мне законом. – Ваши часы, лорд Уодсворд, с таким же боем, как у Сандры. Позвольте, я покажу вам, как нажимать пружину. Часы пастора пробили восемь и затем – совсем иначе – ударили ещё один раз. – Ой, и четверти отбивают, – не удержался от восторженного восклицания Сандра, снова по-детски радуясь, чем опять вызвал смех. На лицах рыжих пасторши и Дженни, стоявших друг против друга, черноглазых и чернобровых, сейчас мелькало что-то неприятное, даже отталкивающее. У пасторши даже проступили багровые пятна, лишив её моложавости. А Дженни, казавшаяся такой красивой за обедом, стояла хмурая, злая, надменная, презирая всех и вся в этой комнате, где её, бедную девушку, сейчас по-царски одарили. – Дружок Алиса, – раздался голос Флорентийца. – Сегодня мой зять преподнёс тебе жемчуг за тот восторг и отдых, которые ты подарила всем нам своей музыкой. С согласия твоего отца я беру тебя в ученицы. Ежедневно, в двенадцать часов, я буду присылать за тобой экипаж. И здесь, у меня, ты будешь оставаться до вечера. Вечером отец будет приезжать за тобой, и после обеда вместе с ним ты будешь возвращаться домой. В память о нашей первой встрече в музыке – прими этот браслет и кольцо от меня. Завтра жди лошадей в двенадцать. – И он подал Алисе браслет и кольцо из таких же изумрудов, как её пояс. – Вроде бы, лорд Бенедикт, у Алисы есть мать, которая тоже имеет голос при решении судьбы дочери, – резко сказала пасторша. – Алиса нужна мне дома. Учиться ей довольно. – Нет, леди Уодсворд. По английским законам, дочь зависит только от отца, если у матери нет личного капитала. Это законы юридические, у вас нет права решать судьбу дочери. Есть ещё иные, божеские законы, нигде, кроме сердца человеческого, не записанные. Это – любовь матери. Но ваша любовь заключалась в том, что вы изгнали дочь с её искусством в бывший сарай, где и сейчас холодно и сыро. Вы заставляете Алису обшивать себя и старшую дочь, печь вам кексы и убирать ваши комоды и шкафы, а сами лежите весь день с романом на диване или разъезжаете со старшей дочерью по гостям и театрам. – Я всегда знала, что этот змеёныш осрамит меня. Эта лживая, избалованная отцом девчонка ввела вас в заблуждение, лорд Бенедикт. – О мама, как могли вы подумать, что я кому-нибудь расскажу хотя бы часть того, что сказал вам сейчас лорд Бенедикт. – И слёзы ручьем потекли из глаз Алисы. – Ну, значит твой идеальный отец, обожаемый пастор, оказался лицемером и сплетником, – шипя от бешенства, продолжала пасторша. Взгляд Флорентийца укротил её, точно взбесившуюся львицу. Она, видно, потеряла всякое понимание приличия и желала вылить не один ушат на невинную голову пастора, но не смела или не могла больше выговорить ни слова. Игра камней на её шее не шла ни в какое сравнение с её горящими глазами, которые буквально сыпали искры. Наль, никогда не видавшая такой злобы в женщине, боязливо прижималась к мужу, как бы ища преграды между изливавшимся злом и собой. Пастор подошёл к Алисе, стараясь успокоить её своей любовной лаской, и подвёл к Флорентийцу попрощаться. – Простите нас, добрый лорд Бенедикт, за этот безобразный вечер или, вернее, его завершение. Я был и буду, вероятно, неисправимым мечтателем. Я ведь ещё и сегодня надеялся, что мои жена и старшая дочь, в общении с вами, поймут свои ошибки, которые тщетно старался я победить любовью в течение всей жизни. Я не победил, лорд Бенедикт. Венчая сегодня вашу дочь, я смотрел на ваше необычайное лицо. Я думал, ваши обаяние и сила, перед которыми никто не сможет устоять, победят Катарину и Дженни. Надеялся, что они встретили, наконец, ту великую силу, перед которой склонятся. Дерзкий смешок Дженни вдруг оборвался. Она поперхнулась собственной слюной и закашлялась. – Не беспокойтесь ни о чём, сэр Уодсворд, – ответил Флорентиец. – Завтра я буду иметь возможность поговорить с вами о дальнейшей вашей жизни. У подъезда вы теперь найдёте двухместный экипаж и уедете с Алисой. Сандра и лорд Мильдрей проводят вашу жену и Дженни. До свиданья, леди Катарина и мисс Дженни. Вы ни одним словом не огорчите Сандру в дороге. Кроме того, я приказываю вам, – он поднял руку, протянул её по направлению к обеим женщинам и как бы опустил на их головы, что при огромном росте Флорентийца, когда все казались маленькими и мелкими рядом с ним, при величии и обаянии его манер, произвело на всех впечатление непреложного приказа, а леди Катарина и Дженни точно присели под магическим действием этой руки, – я приказываю вам не мешать жить Алисе и пастору. Вы превратили их собственный дом в тюрьму, зная, что дед оставил его, по завещанию, Алисе. Зная, что в нём она госпожа, вы превратили её в прислужницу. Теперь вы обе будете трудиться для отца и Алисы, как они до сих пор трудились для вас. И ни одной ссоры до самой смерти пастора. Идите и помните о том, что я вам сейчас сказал, или в вашей жизни случится непоправимое, вами же самими сотканное зло, избавиться от которого ни я и никто другой уже не сможет вам помочь. Помните, вы должны трудиться или зло завладеет вами. В сопровождении двух своих спутников, ни с кем не простившись, но крепко прижимая к себе футляры, точно боясь, что хозяин передумает и отнимет подаренные драгоценности, обе женщины вышли из комнаты. Они с ненавистью посмотрели на Наль, пожелавшую им доброй ночи. Смотреть на Флорентийца и Николая они боялись. Но всё равно почувствовали на себе взгляд Флорентийца и ещё раз точно присели перед самым порогом. Пастор и Алиса, вернувшиеся домой раньше, прошли в свои комнаты, обменявшись горячим поцелуем. – Мы нашли, Алиса, то, что всю жизнь искали. Теперь я умру спокойно. – О нет, я гораздо больше эгоистка, чем ты думаешь, папа. Я хочу не только сама быть счастливой на новом пути, но и долго ещё наслаждаться твоим счастьем. Утомлённые тяжкими переживаниями, но счастливые своей новой встречей, оба быстро и легко заснули, даже не услышав, как вернулись их домашние.
star: ГЛАВА II. О ЧЁМ МОЛИЛСЯ ПАСТОР. ДЖЕННИ ВСПОМИНАЕТ Дни Наль и Николая текли легко, разнообразно и радостно. К завтраку, в двенадцать с половиной часов, а до этого юная пара успевала осмотреть в Лондоне то, что с вечера назначал им отец, приезжала Алиса. Обычно только здесь в первый раз встречались молодожёны с Флорентийцем, всё более и более привязываясь к нему и не противясь могучему очарованию своего великого друга. После завтрака Алиса, Наль и Николай проводили час-другой с Флорентийцем, который руководил их образованием. Затем Алиса давала Наль уроки музыки, в чём последняя выказывала немалые способности. Расставшись после урока, каждая шла своим путём труда. И до самого пятичасового чая в доме царила полная тишина. Только в большом зале время от времени раздавались звуки рояля, затем опять наступала полная тишина. Это училась и обдумывала свои музыкальные вещи Алиса. Николай, если только не занимался в библиотеке или не выезжал куда-нибудь с Флорентийцем, работал подле него. К чаю все снова соединялись, и молодые люди – от чая до обеда – гуляли, ездили верхом или отдыхали как-то иначе по своему вкусу. К обеду приезжал пастор и, посидев часок в кабинете Флорентийца, увозил дочь домой. Среди кажущегося внешнего однообразия жизни целый новый мир открывался молодым и пожилым гостям Флорентийца. По настоянию хозяина Сандра и лорд Мильдрей стали обычными гостями за обедом, сплачиваясь в одну крепкую и дружную семью со всеми обитателями дома. Под скромной внешностью пастора кроме недюжинного музыкального таланта скрывались ещё ум и огромная образованность учёного, и он часто поражал экспансивного индуса своими познаниями и памятью настолько, что от восторга тот вскакивал, потрясал руками и топал ногами. Под укоризненным взглядом лорда Мильдрея, насмешив в достаточной степени всех друзей своими кульбитами, Сандра утихал, конфузливо взглядывал на Флорентийца и, сложив руки, уморительно, с детским отчаянием говорил: – Не буду, лорд Мильдрей, вот уж наверное в последний раз я проштрафился. Никогда больше не буду, – и заставлял Наль и Алису смеяться. – Если бы я мог завидовать, граф Николай, я бы всему завидовал в вас. В вашем спокойствии, изящной, какой-то чуть военной манере ходить и держаться, есть особый аристократизм, которого я не замечал в прочих людях. Но что ещё отличает вас от других, – я не знаю. Могу сказать только, что вы принадлежите не тому миру, в котором живём мы все, но миру лорда Бенедикта. – Долго ли ты, оксфордский мудрец, будешь величать Николая графом? Я нахожу, что вам всем пора уже бросить сиятельные приставки и звать друг друга по именам. Все вы – мои дети. – И всё же это правда, лорд Бенедикт, что Николай, – как вы приказываете его звать, – имеет какие-то особые качества, – вмешался пастор. – И если все мы ваши дети, то он из нас старший и больше прочих походит на отца. – Благодарю, друзья, за высокое мнение обо мне. Но, право, это ваша детская фантазия. Я просто более выдержан и спокоен. Расстояние между мною и отцом ровно такое же, как между ним и вами. Нам лучше бы сегодня пораньше разойтись. Я вижу, дорогой пастор сильно утомлён, – закончил Николай. На побледневшем лице Алисы мелькнула тревога: – Я вообще замечаю, что папа худеет. Он болен, но не хочет в этом признаться. Я пожалуюсь вам, лорд Бенедикт, на папу. Когда мне случается врасплох застать его, – он так погружен в свои мысли, что даже не сразу видит меня и не сразу понимает, о чём я ему говорю. И вид у него какой-то нездешний. Если бы мама увидела его в таком состоянии, она наверное бы решила, что папа беседует с ангелами, ведь она не раз уверяла нас всех, что папа временами впадает в безумие. С некоторых пор отец пугает меня чем-то новым, какой-то оторванностью, отрешённостью от земли, – говорила девушка, опускаясь на колени перед своим отцом. Пастор ласково обнял дочь, заставил её сесть рядом. На его добром лице сейчас сияла улыбка, а глаза точно благословляли дочь. – Нам с тобой не следует беспокоить лорда Бенедикта, дитя. Люди не могут жить вечно. В первый же вечер знакомства с нашим великодушным хозяином я сказал тебе: "Мы с тобой нашли, наконец, верный путь, и я могу умереть спокойно". – Папа, папа, не разрывайте мне сердце. На кого же вы покинете меня? Зачем вы меня пугаете? – Я старался взрастить в тебе сильную душу. В тебе одной я не ошибся. Ты знаешь мою верность Богу, ты знаешь, что нет смерти. Я уйду в вечную жизнь, и ничего страшного в этом пет. Если бы я в последний миг земной жизни не встретил счастья в лице лорда Бенедикта и не мог быть спокойным за то, что зло не окружит тебя, – я бы действительно не сумел уйти так, как подобает верному сыну Отца. Теперь же я знаю, что ты останешься под высокой защитой и зло не коснётся тебя. – О папа, папа, не покидайте меня, -рыдала Алиса. – Я ещё ничем не отплатила за ваши заботы, радость, любовь. За чудесную жизнь, что вы создали мне. Я не вынесу разлуки, я уйду за вами. По знаку хозяина все гости вышли из комнаты. Лорд Мильдрей увёз расстроенного Сандру к себе, а Николай увёл рыдающую Наль. Оставшись наедине с отцом и дочерью, Флорентиец подал обоим рюмки с лекарством. Вскоре страданье отступило, лицо пастора стало бодрым и свежим. Рыданья Алисы тоже утихли, хотя её глаза-сапфиры по-прежнему сохраняли скорбное выражение. Когда оба гостя совершенно успокоились. Флорентиец взял их за руки и сказал: – Жизнь даёт людям зов в самой разной форме. Нередко её призыв выражается в преждевременной смерти. Чаще – в Голгофе страданий. Иногда в человеке, прошедшем свою Голгофу, умирают его прежние качества и силы и он продолжает жить новой жизнью, как бы жизнью после смерти, поскольку всё личное, что держало его в плену, все страсти и желания – всё в нём умерло, освободило его дух. И сохранилась только его прежняя внешняя форма, наполненная новым, очищенным духом, чтобы через неё могла проходить в мир суеты и греха высшая любовь. Есть такие места на земле – тяжёлые, плотные и зловонные из-за своей атмосферы, наполненной страстями, скорбью, злом, – куда люди, высоко и далеко прошедшие, очищенные от страстей, уже проникать не могут. Но и там нужны самоотверженные, умершие личностью проводники, через которые можно было бы давать помощь людям, гибнущим среди зла. Флорентиец ввёл отца и дочь в свою тайную комнату. – Господи, второй раз я здесь, и второй раз точно перед престолом Божиим, – прошептал пастор. – И вы не ошиблись, друг. Вы действительно перед престолом Божиим. С этими словами он откинул крышку белого стола, и взорам обоих предстал мраморный жертвенник, на котором стояла высокая зелёная чаша, как бы вырезанная из цельного изумруда. Подведя потрясённых своих друзей к жертвеннику, Флорентиец встал за ними, положил им руки на головы и сказал: – Вы видите перед собой Огонь нетленной Жизни. В Нём – все силы земли. Им земная жизнь держится. Им всё живое вдохновляется к творчеству. Это огонь сферы земли, вложенный в каждого человека. Огонь этот и Свет солнца – два Начала жизни земли, плоти и духа, неразрывно связанных. С окончанием земной жизни человека огонь меняет форму. И меняет в зависимости от того, как Свет солнца был вплетён в путь Человека им самим. Нет ни одного животного, в котором было бы два Начала. Каждое несёт в себе только этот огонь сфер. И существуют миллионы людей, в которых огонь земли развит до высоких и даже высочайших степеней, а Свет солнца тлеет едва заметной искрой. Такие люди владеют большими знаниями сил природы, даже могут ими управлять, но не горит в них Свет солнца, свет любви и доброты. Они преданы тьме эгоизма, и горят в них только страсти и желания, только сила и упорство воли. Тёмная их сила во всё вносит дисгармонию и раздражение. Их девиз – "Властвуя побеждай", тогда как девиз детей Света – "Любя побеждай". Упорство их воли – меч того зла, в запутанные сети которого они затягивают всякого, в ком находят возможность пробудить жажду славы и богатства. На эти два жалких крючка условных и временных благ и попадаются те бедные люди, из которых они делают себе слуг и рабов. Сначала их балуют, предлагают мнимую свободу, а затем закрепощают, соблазнив собственностью, ценностями, и так погружают в разнузданность страстей, что несчастные и хотели бы освободиться, да у них уже нет сил вырваться из цепких лап. Если сердца ваши готовы служить светлому человечеству, если вы хотите принять девизом жизни "Любя побеждай", если в вас горит желание приносить любовь и помощь высших братьев в скорбящие сердца, ещё не безнадёжно утонувшие во зле, – я буду давать указания, как и где действовать в ваших трудовых буднях. Не о смерти думайте, но о жизни, протекающей вокруг вас сейчас. Ищите не молитвы о будущем, но любви радостной, чтобы каждое текущее мгновение отражало ваше творящее доброту сердце. – Я хочу жить так, как зовёте вы, – сказала Алиса. – Все оставшиеся мне моменты жизни на земле хочу служить Отцу моему, как и пытался я делать это до сих пор. В вас вижу ту великую встречу, того наставника на земле, о котором всегда мечтал, и благодарю моего Создателя, пославшего мне её. Отец, а за ним дочь склонились перед жертвенником, вознося к небу свои молчаливые молитвы. Их лица были так спокойны, как будто никогда не знали страдания. Флорентиец поднял их, благословил и обнял каждого. Он простился с ними до завтра, наказав им сохранять в полной тайне свой новый путь любви и труда. Возвратившись и, по обыкновению, не встретив никого из домашних, отец и дочь, посидев немного вместе, разошлись по своим комнатам. Переполненное сердце каждого, несмотря на теснейшую взаимную дружбу, жаждало одиночества. Алиса, углубившись в книгу, данную ей Флорентийцем, скоро забыла обо всём. Душа её нашла новый мир, и она легла спать, в первый раз в своей юной жизни обретя полное спокойствие, примирение и радость, не омраченные повседневной скорбью о семейном разладе. Пастор, открыв своё окно, выходившее в благоухающий сад, долго смотрел на звёздное небо, но спокойствия на его лице не было. Казалось, он вновь обдумывал всю свою жизнь. Он вспоминал о первой встрече со своей женой в Венеции. Леди Катарине было тогда восемнадцать лет, а ему двадцать один. Он и не помышлял о том, что уедет из Венеции женатым человеком, бросив карьеру певца, которую начал блестяще. И первые встречи с будущей женой даже не произвели на него большого впечатления. Леди Катарина была тогда очень красива, жила у своей подруги, дочери важного и знатного синьора. Происходя из родовитой, но обедневшей семьи, жившей в глухой провинции, леди Катарина потерпела фиаско в тяжёлой любовной истории, должна была спешить с замужеством и дала себе слово выйти за первого же подходящего иностранца, с которым встретится, чтобы уехать с ним из Италии. И подходящим для себя сочла лорда Уодсворда. Выведав у простодушного англичанина всю его подноготную, поняв, что его можно взять только добротой и любовью, леди Катарина так играла роль безнадёжно в него влюблённой, что бедный лорд попался на крючок и – незаметно для себя – соболезнуя ей, полюбил бедную девушку сам, навек отдав ей сердце. Не сразу удалось ему уломать отца и получить разрешение. Упрямый старик дал своё согласие на брак с тем условием, что младший сын его станет пастором. За это он обещал ему дом в Лондоне, тот самый, где и жила до сих пор семья пастора, со всей обстановкой и садом. Но с условием, что дом будет принадлежать младшей дочери. Фамильные драгоценности бабушки тоже предназначались ему, любимцу. Но бабушка умерла внезапно, не оставив завещания. На словах она успела передать сыну свою волю касательно младшего внука, велев передать ему небольшую сумму денег и все бриллианты. Пастор разделил это наследство по своему усмотрению. Старшей дочери деньги, младшей – дом и камни. Молодой лорд, поведавший девушке свои мечты об артистической карьере, рассказавший о своей любви к музыке, был страшно удивлён, когда она принялась уговаривать его послушаться отца, сделаться пастором и немедленно на ней жениться. Никакие доводы логики не действовали. Девушка не верила в его артистические таланты, столь одобряемые профессорами. Не верила его способностям к науке и боялась стать женой ничем не обеспеченного певца или ещё менее обеспеченного учёного. Дом же в Лондоне, предоставляемый немедленно за согласие стать пастором, казался ей уже кое-чем, а деньги и бриллианты были надёжнее восторгов толпы или лавров учёного. Её настойчивые уговоры перешли в бурные мольбы о спасении, и последовали такие сцены, что бедный юноша, принеся в жертву свои мечты, повёл к алтарю девушку, которую – как ему говорила она теперь, – он шокировал и компрометировал своим поведением. "Чем была вся моя семейная жизнь?" – думал в ночном безмолвии пастор. Лично для него каждый прожитый день являл собой ряд внутренних катастроф. Неряшливая и жадная итальянка с дурными манерами трудно поддавалась элементарному внутреннему и внешнему воспитанию. И только окончательное его решение, твёрдое как скала, стоившее немалого количества истерик и сцен, заставило леди Катарину образумиться и усвоить внешние требования, предъявляемые английским обществом к женщине её круга. Пастор объявил категорически, что до тех пор, пока она не научится вести дом и хозяйство и держать себя, как подобает английской леди, она не будет представлена ни его отцу, ни старшему брату, не будет введена в их семью, а следовательно, лишится того высшего общества, которого так жаждет. Целый год прошёл в напряжённой борьбе. Дочь родилась преждевременно, в шевелюре пастора появилось несколько седых волосков, и вот наконец налёт богемы, неизвестно как и где приобретённый, благодаря огромным усилиям воли и доброте мужа сошёл с леди Катарины. Постепенно вводимая мужем в общество, она усвоила внешний аристократизм, оставаясь по сути мелкой и жадной мещанкой. Пользуясь своей красотой, пасторша легко завладевала сердцами, но прочной дружбой ни с кем похвастаться не могла. Какие горькие минуты переживал пастор, возвращаясь в свой тихий дом из богатых покоев отца и брата! Леди Катарина, ослепленная блеском роскоши, только и говорила, что о слабом здоровье его брата, об отсутствии у него наследников, и об их блестящем будущем после смерти брата, когда её муж станет единственным наследником всех его богатств. Вспомнилось пастору и рождение его младшей дочери. Насмешки матери сыпались на голову бедного младенца, синие отцовские глаза и кудрявые белокурые волосы которого раздражали её. Так и росла бедная Алиса, видя, как мать всегда и во всём предпочитала старшую сестру. Но кроткий ребёнок, восхищавшийся и матерью и сестрой, не только принимал как должное своё положение Золушки. Доброе, не знавшее зависти сердце искало любой возможности служить обеим. И всегда бывало эксплуатируемо, часто в ущерб своему здоровью. Пришлось пастору и здесь наложить вето, с которым уже была хорошо знакома его жена. Вот об этом-то и думал сейчас пастор, стараясь отдать себе отчёт, насколько виновен он перед Богом и собой в своей нескладной жизни. Он поднялся, закрыл окно и опустился на колени перед аналоем, на котором лежало Евангелие. – Господи, виновен человек во всей своей жизни, и только он один виновен. Знаю – скоро отойду. И молитва моя к Тебе: "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром". Я понял слишком поздно, что главное звено всей жизни, всюду, не только в семье – мир сердца. Я старался нести его всем. Но в семье своей поселить его не сумел. Проходя свой день, я стремился принести встречному бодрость. Я стремился ободрить и утешить каждого. Я хотел, чтобы вошедший ко мне одиноким – ушёл радостным, ибо понял, что у него есть друг. Но в семье своей, со всей энергией доброты, я не достигал не только гармонии, но даже чистоты. Господи, я понял всё страдание земли своим разбитым сердцем. И я его принял и благословил. Защити Ты дитя моё величием Твоей благой любви. Ибо моё сердце не выдерживает более двойственности и не может больше биться, пребывая в компромиссе. Я знаю единый путь человека на земле – путь самоотверженной преданности Тебе. Но радость этого пути, отравляемая ежедневной ложью и лицемерием в семье, не ввела меня число слуг Твоих, на которых лежит отражение Тебя. Ныне, у божественного огня, я понял, увидел новый путь любви. Я знаю, что для меня уже поздно, что я ухожу с земли, – прими меня с миром и не оставь дитя моё беззащитным. Лицо пастора посветлело. Перед ним ярко и ясно вставал образ Флорентийца, и уверенность в помощи приходила к нему, на сердце становилось легко и мирно. Вся нечисто прожитая семейная жизнь перестала его тревожить. Это было уже прошедшее, далёкое и чуждое. Точно не он, теперешний пастор, прожил её. Не его мечты и грёзы, схороненные и заколоченные где-то в больном сердце, стоили смертной борьбы. Не он боролся, чтобы понять и исполнить свой путь, как путь утешителя каждому встреченному на земле, а иной человек, о котором он сам теперь сохранил только воспоминание. Мелькнувшая молодость, занятия наукой, музыкой, любимая дочь, цветущая природа – всё показалось ему одним мгновением. Отрешённость, долго жившая в сердце как мучительное страдание, стала вдруг радостью раскрепощения. Дух его ничто больше не тяготило. Он понял, что жизнь – это одно мгновение Вечности. Что земная жизнь человека завершается тогда, когда истощается его творческая сила, и земля, как место труда, борьбы, ему более не нужна. Можно умереть молодым, и только потому, что в данных земных условиях ни сердце человека, ни его сознание больше не могут сделать ничего. Нужны иное окружение и иная форма, чтобы дух и творческие способности могли совершенствоваться. Светало. Пастор встал с колен, подошёл к окну, открыл его и сел в кресло. Его мысли вернулись к Алисе. Но теперь тревоги за дочь он уже не испытывал. Он знал, что каждый может прожить только свою жизнь. И сколько бы ни старался ты протоптать тропинку для своих детей, жизнь повернёт её так, что только сам человек, только он один, сможет проложить её для себя. Ни пяди чужой жизни не проживёшь. Когда Алиса утром вышла в сад поливать цветы и увидела отца сидящим у окна, она кинулась к нему. Но в ту же секунду радость её померкла и сменилась тревогой. – О папа, вы больны? Что с вами? Вы так изменились за ночь, осунулись, так бледны, что я сейчас же вызову доктора. – Успокойся, дитя, у меня бессонница. Не могут старые люди всегда быть здоровыми. Я уже говорил не раз: и молодые могут умереть, а для старых – это неизбежно. О чём тревожиться? Люби меня, но люби спокойно, люби всякую мою форму, ощущай близость со мной, где бы я ни жил, далеко или близко. Верная любовь не знает разлуки. Слёзы готовы были брызнуть из глаз Алисы, но доброе её сердце мужественно победило свою скорбь, чтобы не тревожить отца. – Вам, папа, не хочется выйти в сад? – Нет, дитя, мне так хорошо здесь. – Я сейчас принесу вам шоколад. Отдыхайте и ждите меня, я скоро. Уж я заставлю вас есть сегодня, – стараясь казаться весёлой, говорила Алиса. Но как только она завернула за угол дома, где её не мог видеть отец, она села на скамью и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. – О чём ты плачешь, Алиса? – резко спросила Дженни с балкона своей комнаты. – Разбила куклу? Или сегодня, у новых друзей, тебе хочется иметь томный вид страдающей жертвы? Алиса собралась рассказать Дженни о болезни отца, о своей тревоге за него, но взглянув во враждебные глаза сестры, сказала только: – Ты всё шутишь, Дженни. А мне кажется, что над нами нависло горе, которого ты не хочешь видеть. Дженни рассмеялась так же резко и насмешливо продолжала: – Давно ли ты в мудрецы записалась? Шестнадцать лет слыла дурочкой и вдруг попала в умницы у лорда Бенедикта. Кому это делает честь? Его прозорливости или твоей хитрости? – Меня, Дженни, ты можешь называть как угодно. Но если ты хоть раз ещё позволишь себе сказать что-либо неуважительное о лорде Бенедикте, – ты уйдёшь из этого дома, чтобы никогда в него не вернуться. Помни, что я тебе сейчас сказала, – это дом мой. И чтобы ни единого непочтительного слова о лорде Бенедикте в этом доме произнесено не было. Что-то отцовское, когда он говорил своё редкое, но неумолимое "нет", сверкало в глазах Алисы. Необыкновенная решительность и железная твёрдость в её голосе – всё это было так неожиданно в кроткой и нежной сестре. Дженни сразу почувствовала, что это не пустая угроза, что она действительно останется без крова, если нарушит этот запрет Алисы.
star: Дженни знала, что кроткий отец обладал колоссальной силой характера, и ничто не могло изменить его решения, если он его продумал и высказал. В Алисе она сейчас узнала эту отцовскую черту, как давно уже узнавала в себе черты матери. Пока Дженни приходила в себя от изумления, Алиса приготовляла завтрак пастору. Не один пастор провёл сегодня бессонную ночь. Дженни вчера возвратилась домой в полной размолвке с матерью. И обе, недовольные друг другом, разошлись по своим комнатам, не помирившись перед сном. Не в первый раз за последнее время мать и дочь был недовольны друг другом, что поражало их обеих, проживших до сих пор в большой любви и дружбе и не ссорившихся прежде. Ленивые, самолюбивые и вспыльчивые, они искали в Алисе причину своего дурного настроения. Им всегда казалось, что они недовольны ею, а не друг другом. Бессознательно ища её общества в минуты раздражения, обе они, покоряемые кротостью и любовью ребёнка, его всегдашним желанием успокоить и развлечь их, поддавались обаянию этой чистоты и самоотвержения, хотя считали Алису дурочкой. Теперь Алисы, как и пастора, целыми днями не было дома. Работа, которую всегда делала Алиса, свалилась нынче на них. Ведь Алиса постоянно шила, гладила, стирала, что-то перекраивала, чтобы Дженни и мать выглядели нарядными. Рояль ждал Алису неделями, потому что даже уходя из дома, обе давали наказы, во что их одеть завтра, совершенно не думая о том, что труд этот чрезмерен. Раздражаясь, обе кое-как сами прилаживали теперь свои туалеты, проклиная в душе тот день и час, когда лорд Бенедикт переступил порог их дома. Запершись в своей комнате вечером, Дженни рвала и метала. Неоднократные размолвки с матерью, отсутствие у неё всякой выдержки, не сходившие с уст проклятия докучали Дженни. Только теперь она увидела, как некультурна её мать, и оценила благородство отца. За всю сознательную жизнь Дженни пастор не сказал матери ни одного слова повышенным тоном и не позволил себе ни единого неджентльменского поступка по отношению к ней. Он был справедлив к обеим дочерям, балуя обеих одинаково. Мать же признавала только Дженни. И она со стыдом сейчас вспоминала, как часто съедала сладости, предназначенные Алисе, как отнимала для неё мать у сестры её подарки. И как та, радостно улыбаясь, отдавала Дженни всё лучшее, что имела. Вспомнила Дженни и свой первый бал у деда. Мать приказала Алисе выпросить у деда её бриллианты, чтобы Дженни могла их надеть. Дед ласково, – при всей своей суровости он всегда был необычайно ласков с Алисой, – в просьбе отказал. Подняв её личико своей красивой рукой, он сказал: – Не Дженни и не твоя мать, а ты наденешь бриллианты моей матери. Они предназначены тебе и будут присланы к твоему первому балу. – Тогда уж, наверное, дедушка, их никому не придется надеть. Ведь моего первого бала никогда не будет. – Почему же так, внучка? – рассмеялся дед, обнимая девочку, чего тоже почти никто не удостаивался. – На балы не возят дурнушек. Да я предпочла бы послушать классическую, а не бальную музыку. Ах, дедушка, как ты меня огорчил. Дженни ведь такая красавица. Ну как же она явится на бал с голой шеей? – Может шею свою прикрыть или совсем на бал не ездить. – Так ей и сказать? – Так и скажи. Личико ребёнка опечалилось. Алиса долго ещё пыталась объяснить деду, что так огорчать людей нельзя. Это его смешило, он громко хохотал и всё же отвёз её домой с коробкой конфет, но без камней. Дженни вспомнила и этот день, и ясно видела перед собой поникшую фигурку сестры. Под градом материнских упрёков Алиса только горестно твердила, что просила деда так усердно, как самого Бога, но, видно, по её грехам, ни тот, ни другой не вняли. Картины жизни мелькали в памяти Дженни одна за другой, и вот в доме появился молодой учёный, друг отца, Сандра. Дженни в первый же вечер уловила восхищённый взгляд гостя, когда Алиса играла и пела, и старалась не допускать Алису к роялю при Сандре. Но тот умел действовать через отца, и это выводило из себя немузыкальную и ревнивую Дженни. Способная, с хорошей памятью, она легко схватывала суть каждой книги и была довольно образованна, хотя и не желала следовать той программе, которую ей предлагал отец. Знакомство с Сандрой, желание обратить на себя его внимание, заставило её серьёзно учиться, и она – не без пользы для индуса – иногда припирала его к стенке в споре. Но поразмыслив на свободе, индус являлся с новыми книгами и доказывал Дженни, что она орудует фактами по-дамски. И Дженни должна была прочитывать целые тома серьёзных книг, чтобы разобраться, права ли она. Это её злило и утомляло, раздражая ещё и потому, что, как она ни старалась привлечь Сандру, он поддавался её очарованию только до тех пор, пока не было Алисы. Стоило той войти – и вся учёность слетала с Сандры, он становился ребёнком и дурачился с сестрой, смеясь так весело и радостно, как этого никогда не могла добиться Дженни никакими чарами своего кокетства. Ревность жгла её сердце. Но она ни в чём не могла упрекнуть сестру. Алиса незаметно скрывалась, когда появлялся Сандра, и ни разу его имя не слетало с её губ иначе, чем в числе поклонников сестры. Сейчас Дженни стало душно в атмосфере зла и раздражения. Она поняла, что любит отца, любит и сестру, и хочет быть с ними. Она оценила их духовность и не знала теперь, как к ним подойти, как покончить с той двойственностью, в которой жила. Казалось бы, куда проще: попросить Алису взять её с собой к лорду Бенедикту. Там она могла бы получить совет, как приблизиться к отцу и сестре, не вызывая ревности матери. Но... как просить сестру? Как сказать ей? Лорд Бенедикт? Обратиться к нему? Невозможно: и стыдно, и страшно. Дженни решилась просить Николая. "Граф, – писала она, – мне впервые приходится обращаться за советом и помощью к чужому и малознакомому человеку. Но Вы не просто человек. Вы учёный и философ, и вот к этому последнему я решаюсь обратиться. До сих пор я очень уверенно и самонадеянно вела линию своей жизни и была убеждаема постоянным в ней успехом, что веду её правильно и именно так, как следует. Некоторый разлад в моей семье казался мне следствием детского, нежизненного простодушия папы и сестры. Теперь же в душе моей ад. Туда закрались сомнения. Там я вижу многое, ах как многое, не таким, как это мне казалось до сих пор. И выход найти, обрести хоть каплю мира, я не могу. Я всё больше раздражаюсь, и чем яснее понимаю, что моё злобное настроение доказывает только мою же неправоту, тем больше злюсь. И сама вижу, как змеи в моём сердце шипят и поднимают головы. К чему и почему я всё это говорю Вам, граф? Потому, что образы лорда Бенедикта и Ваш стоят передо мной неотступно. Только в Вашем доме я впервые поняла, что жизнь может двигаться вперёд добротой. И странно, там, в доме лорда Бенедикта, я не ощущала особенно сильно его и Вашего влияния. Даже – почти изгнанная лордом из его дома – я зло смеялась первые дни, усердно отравляя жизнь Алисе и папе. Но чем дальше, тем яснее я начинаю видеть ваши лица, и в моём сердце становится всё печальнее. Я прошу Вас, разрешите мне поговорить с Вами. Вспоминая строгое и какое-то особенное лицо лорда Бенедикта в последний миг расставания, я не смею обратиться к нему с просьбой о свидании. Его величавость – не поймите меня дурно, я уверена, что она – отражение его души, а вовсе не внешний фасон, – меня сковывает. Я не смею обратиться к нему и не могу себе представить, как обнажить перед ним язвы сердца. Я попрошу Алису передать Вам это письмо, но никогда не решусь переступить порог того дома, где сейчас живёте Вы, потому что это дом лорда Бенедикта, и не смею просить Вас приехать ко мне. Не откажите выйти завтра в три часа в Т-рсо-сквер и поговорить со мною. Примите самые искренние уверения в полном уважении к Вам Дженни Уодсворд". Много скорбных размышлений стоило Дженни это письмо. Гордая девушка никак не хотела поддаваться, как ей казалось слабости, и только её незаурядный ум помог ей признать свои ошибки и сказать о них. Окончив письмо, Дженни вздохнула с облегчением. Она, по крайней мере, оставила за собой некий Рубикон. Ей казалось, что она захлопнула дверь какого-то чулана в своей душе, тёмного и неприятного, и может не заглядывать туда несколько часов. Оставалось ещё одно: просить сестру передать письмо. И на деле это оказалось гораздо труднее. В своём сердце, каком-то размягченном, когда писалось письмо, она точно раскрыла объятия Алисе. Но... как только Дженни услыхала, как говорит сестра с отцом, услыхала её голос, полный беспредельной доброты и ласки, она мгновенно вспомнила давешнюю сцену у балкона, ожившую до боли четко и ясно. Потрясённая вспомнившимися словами Алисы, Дженни первым делом бросилась к письму, чтобы разорвать его в клочья. Но вместо этого она закрыла лицо руками и горько, по-детски зарыдала. Дженни, гордая Дженни, так много думавшая о своей красоте! Дженни, оберегавшая лицо от малейшего дуновения ветерка, не уронившая и слезинки, чтобы не испортить кожу, – Дженни рыдала, забыв обо всём, кроме глубокой горечи на сердце. Чья-то нежная рука обняла её. Чьи-то горячие губы целовали ей руки. Чьё-то дыхание согревало её, проникая в сердце, точно вытаскивая оттуда занозу. – Дженни, сестра, любимая моя, дорогая. Прости меня, я ведь такая глупая, ты это знаешь, прости, родная. Я не сумела донести до тебя свою мысль так, чтобы ты, такая умная, поняла бы меня. Слёзы сестры, такие необычные и вызванные ею, совсем уничтожили бедную Алису. Она готова была отдать самоё жизнь, чтобы утешить сестру. И всё же сознавала, что оскорбить лорда Бенедикта в своём доме не позволит. Всё, что шло от него, было дороже жизни. Алиса умерла бы за сестру, но не могла изменить ему, ибо он-то и был сейчас центром её жизни. Дженни ничего не отвечала. Но под наплывом её доброты затихла и вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, прильнув к сестре, точно к доброй няне, Она молча, всё ещё чуть-чуть хмурясь, подала письмо Алисе. Та взглянула на адрес, ласково поцеловала её ещё раз и, спрятав письмо за корсаж, вышла из комнаты. Впервые Дженни почувствовала благодарность к сестре, сожаление о внутренней разъединённости с нею. Пасторша же, избалованная тем, что к её выходу в столовую в полдень Алиса подавала обильный завтрак, непременно с несколькими горячими итальянскими блюдами, теперь каждый раз раздражалась и оглашала дом руганью с кухаркой, не умевшей ей угодить. Её так и передёргивало всякий раз, когда Алиса садилась в элегантный экипаж и уезжала из дома, часто увозя с собой отца. Она долго пилила пастора, доказывая, как необходимо иметь свой экипаж, но получив однажды железное "вето", поняла, что должна покориться. Она, конечно, не покорилась и стала выпрашивать экипаж у тестя. Тот ответил ей, что охотно подарил бы ей лошадь, но сын запретил, а ссориться с ним он не хочет. Брат мужа, к которому пасторша обратилась с той же просьбой, дал ей такой же ответ. Бедная женщина стала бороться. Бороться с пастором, с каждым его распоряжением, приказанием, пожеланием. Поняв давно, что сгубила карьеру мужа и сама избрала скромную жизнь пасторши вместо блестящей и рассеянной жизни жены знаменитого певца, она вымещала на муже свою ошибку. Не зная английских законов, она думала, что получит развод, а вместе с ним и половину состояния и уедет за границу. Но всё было против неё, а стать вне общества она не решилась. Так и шла ее жизнь в полном отдалении от мужа, который жил в своём кабинете и после рождения Алисы не переступал порога супружеской спальни. Пасторша, ища развлечений на стороне, всё же вела внешне безукоризненную жизнь, и репутация её была незапятнанной. Пастор соблюдал внешний декорум счастливой семейной жизни и не пропускал случая быть вместе с женой там, где этого требовали обычай или этикет. Его доброта и джентльменская вежливость с женой вводили всех в заблуждение. Да и кому могло прийти в голову, что, имея мужем одного из известнейших учёных, человека большого музыкального дарования и честнейшей души, можно быть недовольной своей семейной жизнью. Непостоянная в своих увлечениях, пасторша часто искала новой влюблённости, но тщательно скрывала свои порывы от домашних. И Дженни, убеждённая, что мать – жертва самодура-отца, обожала мать вдвойне, стараясь вознаградить её за холодность мужа. Но не так давно зоркие глаза Дженни стали кое-что подмечать, чего пасторше вовсе не хотелось, хотя она и старалась воспитать Дженни на свой лад, уверяя, что в Италии не скрывают своих чувств. Однажды Дженни нечаянно столкнулась с матерью, когда та под густым вуалем выходила из подъезда чужого дома вместе с малознакомым мужчиной. Ни мать, ни дочь не произнесли ни слова за всю обратную дорогу. Дженни и дома молча прошла к себе. За обедом она, правда, уже овладела собой и старалась отвечать обычным тоном. Но в сердце её уже не существовало алтаря. Поверженный кумир перестал держать её в своей власти. Дженни не плакала, не стонала. Она охладела сразу. И пасторша поняла, что своё любимое дитя она теряет. Но и сейчас она не признала своих ошибок. Она хотела, чтобы Дженни принимала её манеру жить как единственно правильную и возможную. Избалованная привязанностью Дженни, пасторша не могла смириться с одиночеством в семье и решила соблазнить её проектом блестящего замужества. Не одну бессонную ночь она обдумывала ситуацию. Она легкомысленно перебирала молодых людей и пожилых лордов, знакомых и незнакомых. И успокаивалась к утру на том, что найдёт Дженни жениха с состоянием, именем и блестящим положением и тем вернёт себе дочь. Так и жила семья пастора, и никто не сознавал, кроме самого отца, что смерть уже нашла дорогу в их дом.
star: ГЛАВА III. ПИСЬМА ДЖЕННИ. ЕЁ РАЗОЧАРОВАНИЕ И БОРЬБА Алиса опоздала к завтраку, опоздала на целых двадцать минут. Лорд Бенедикт, Наль и Николай собрались в кабинете хозяина и ждали свою гостью, которая за эти два месяца, пролетевшие как один день, успела стать дорогим и любимым членом семьи. Наль, приученная дядей Али, Флорентийцем и Николаем к безоговорочной аккуратности и пунктуальности, тревожилась сильнее других, уверяя отца и мужа, что Алиса, наверное, заболела. – Сомневаюсь, что её задержала болезнь. Я думаю, она скоро будет здесь, и тревожиться тебе причин нет, дочь моя. Но если ты удвоишь свои заботы и постараешься выказать Алисе ещё больше любви и внимания, ты поступишь правильно. Бедной девочке предстоит вскоре большое испытание. И кроме нас троих – как ей будет казаться – у неё во всём мире не останется ни одного близкого сердца. – Для Алисы, отец, мне легко сделать всё, что только в моих силах. Я люблю её, как близкую сестру. Да и возможно ли не любить её, однажды с ней встретившись? Но я потрясена тем, что ты сказал. Неужели её отец так болен? – Он мог бы пожить ещё по состоянию здоровья. Но энергии для борьбы с тем злом, что его окружает, у него уже недостаточно. А в его жене она нарастает. Он уйдёт из жизни, спасаемый светлой силой любви, которой служил всю жизнь. Потому что зло, что подбирается к его дому, требует энергии и знаний гораздо больших, чем мог достичь пастор. Только закончил говорить Флорентиец, как раздался лёгкий стук в дверь и слуга доложил, что мисс Алиса Уодсворд приехала. Наль побежала навстречу своей подружке, а мужчины прошли прямо в столовую. Извиняясь и обвиняя себя в опоздании, Алиса не обмолвилась ни о болезни отца, ни о разладе в доме. Но её заплаканные глаза, бледное и расстроенное личико говорили обо всём без слов. Она так незаметно положила письмо Дженни рядом с прибором Николая, что даже Наль не знала, откуда пришло письмо. Увидев письмо, доставленное не почтой, Николай взглянул на Алису, положил его в карман и, казалось, инцидент был исчерпан. – Почему Дженни избрала тебя почтальоном? – внезапно спросил Алису лорд Бенедикт. – Если она ещё раз попросит тебя передать письмо комулибо из нас, откажись. Скажи, что лично ей пути ко мне никто не закрывал. Но вот если мать попросит отвезти её куда-нибудь по дороге к нам или передать кому-либо письмо или вещь, или что-нибудь передать на словах, – категорически отказывайся и сейчас, и впредь. Вся твоя жизнь в эти месяцы – это отец, заботы о нём, и мы. Принимаешь ли ты это условие, Алиса? – Принимаю ли, лорд Бенедикт? Да разве я могу выбирать? Моё сердце больше не живёт одно. В нём поселилось новое лицо, не испрашивая на то дозволения. Все, кто жил там раньше, в нём остались. Но новый владыка дал ему новую жизнь. Уйдут все любимые, – голос Алисы задрожал, она с трудом, но победила слёзы, – и я знаю, что останусь жить. В тяжёлой скорби, быть может в ужасе, но жить буду. Но если бы ушёл из сердца ваш образ, лорд Бенедикт, если бы погас там свет, зажжённый вами, жизнь ушла бы из него. Вы ведь сами всё видите. Зачем об этом говорить. Я взяла письмо Дженни, не зная, что в нём. Но зато знаю, – только здесь может найти Дженни своё спасение. – Не огорчайся, друг. Ты узнаешь, как трудно, а иногда и невозможно помочь людям, если они ленивы, разнузданны, не хотят трудиться и видят счастье жизни только в богатстве и наслаждениях. Всё, что ты можешь сделать, чтобы не соткать ещё большего зла при твоих слабых силах и малых знаниях, это избегать всяких сношений с сестрой и матерью. Живи те немногие часы, что проводишь дома, только подле отца. И если завтра мать твоя захочет сесть в твой экипаж, – помни мой запрет. Впрочем, я скажу об этом твоему отцу. Лорд Бенедикт встал, завтрак окончился, и каждый занялся своим обычным делом. Алиса была выбита из колеи словами Флорентийца. Она не понимала, о каком зле он говорит. Почему нельзя довезти мать, которая, кстати, уже не раз просила об этом, куда-либо по дороге. Почему нельзя взять письмо у бедной Дженни, которая так страдает, что даже плакала первый раз в жизни. Алиса не понимала смысла приказания, но ей и в голову не пришло ослушаться. Ничто на свете не заставило бы её поступить наперекор воле Флорентийца, отступить хотя бы на йоту, Пока не понимая, почему она должна вести себя именно так, она интуитивно сознавала, что в требовании Флорентийца лежит глубокий смысл и, может быть, спасение её близких. Страдая за них, ещё больше страдая за отца, она подошла к роялю, своему первому другу и помощнику во все тяжёлые минуты жизни, и нашла забвение в музыке. Прочтя письмо Дженни, Николай пошёл к лорду Бенедикту. Познакомившись с его содержанием, тот немного помолчал, а потом спросил: – Как же ты думаешь поступить? – Мне кажется, девушку еще можно спасти. У нее большие способности, она могла бы заинтересоваться глубокой и чистой наукой и победить свою страсть к внешним благам. – Для этого ей надо начать по-настоящему трудиться выбрать отрасль науки и посвятить ей полжизни. К чему-либо большому, крупному она не способна. Прожить хотя бы год в изоляции и подчиниться строгому распорядку дня, понять, что надо становиться госпожой себе и научиться управлять страстями, – она не способна. Ты уже дошел до той ступени, когда самостоятельно разбираются в делах и встречах дня. Можешь поступить так, как найдешь нужным. – Нет, отец. Этот случай особенным Я пока не понимаю как, но знаю определенно, что нити зла тянутся от Дженни и, главным образом, от пасторши к Левушке. Когда я читал письмо, то ясно видел Левушку ускользающим от каких-то опасностей, связанных с пасторшей и Дженни, и Алису, спасаемую вами от их плена. Я пришел просить вас указать мне точные рамки поведения, так как чувствую, что не в силах распознать, как действовать. – Если хочешь, сын мой, поступить так, как видят мои глаза, – не выходи к Дженни в сквер и не пиши ей. А продиктуй Наль маленькое письмо, в котором сообщи Дженни, что ты говорил с лордом Бенедиктом, и он будет рад видеть ее в своем доме в одиннадцать часов утра в воскресенье, если она желает переговорить с ним. – Так я и поступлю, отец. Но не забыли ли вы, что пригласили пастора и Алису к себе в имение с четверга до воскресенья Вы предполагали, что мы вместе возвратимся в Лондон в понедельник. – Совершенно верно Мы уедем, как и вернемся, вместе. Но ведь езды в деревню час с небольшим. Я пробуду в Лондоне в этот день часов до пяти, и не только из-за Дженни. И к обеду снова буду с вами. Надо постараться подкрепить силы пастора, не мешает также Наль и Алисе побыть на воздухе. Да и тебе надо отдохнуть. Кстати, съезди к лорду Мильдрею. Там, наверное, найдешь Сандру в роли сиделки. Лорду отвези вот это лекарство, оно поставит его на ноги в два дня. И пригласи обоих с нами в деревню Индус, конечно, не замедлит наградить акробатическим трюком, а лорд просияет и не сможет найти слова для выражения своей радости Письмо к Дженни отправь с кем-нибудь из слуг сейчас же. Николай ушел диктовать Наль письмо и затем уехал к лорду Мильдрею. А Флорентиец сел за свой письменный стол и в глубокой сосредоточенности написал несколько писем. Отправив свое послание с Алисой, Дженни не сомневалась, что вечером сестра привезет ей ответ, и это будет самое любезное согласие Николая немедленно явиться на свидание к ней. И она стала мысленно готовить речь для Николая, обдумывая каждое слово. Ей хотелось показать графу и философу, как ум ее тонок, а чувства изощрены, как ей нужна иная жизнь, и следует указать ей путь, чтобы она успешно достигла цели. Затем она стала обдумывать, в каком туалете появиться перед графом. Она подошла к шкафу и стала выбрасывать на диван свои костюмы. Синий она забраковала, как слишком будничный Зеленый, который так прекрасно оттенял ее кожу и волосы, был чересчур яркий для серьезного свидания. Вскоре целая куча платьев лежала горой на диване, а Дженни все еще не знала, на чем ей остановиться. Если бы здесь была "дурочка" – как всегда мысленно называла Дженни сестру – вопрос был бы решен в две минуты. У дурочки такой изысканный вкус и чувство такта, что Дженни стала подчиняться ей в выборе туалетов. Жизнь заставила ее оценить вкус Алисы, поскольку она лишь тогда вызывала общее одобрение, когда следовала указаниям сестры. И снова досада и зависть, что вот Алиса сидит теперь в аристократическом доме, а она, Дженни, должна одна трудиться над туалетами, привели ее в раздражение, а время шло, и нерешительность Дженни подхлестывалась возмущением. Почему Алиса, а не она попала в любимицы лорда Бенедикта? Не она – блестящая красавица? И Дженни дала себе слово обворожить Николая. Она уже не раз пробовала свои чары на мужчинах и – ни разу сама не любя, но лишь флиртуя, – была глубоко любима. Наконец Дженни отобрала костюм темно-серого шелка, с темно-зелеными пуговицами и задумалась, какую выбрать к нему шляпу. Внезапно в ее комнату влетела пасторша, тоже в халате и даже непричесанная Она стала сыпать словами, и Дженни поняла, что к ней пришел слуга от лорда Бенедикта с письмом. И на все требования пасторши отдать письмо ей в руки слуга отвечал отказом, заявляя, что вручит письмо лично мисс Уодсворд. Любопытство пасторши было доведено до предела. Понося слугу и хозяина, она торопила Дженни поскорее выйти к слуге лорда. – Прежде всего, мама, скажите пожалуйста, посмотрели ли вы на себя в зеркало? На кого вы похожи! Сколько времени не стиран ваш халат? Вам десятки, сотни раз говорил папа, что выскакивать в прихожую на стук леди не должна без особой на то надобности. Вы же не только выскочили к лакею лорда Бенедикта, хотя у вас трое слуг. Вы ещё и оскандалили меня перед ним. В каком виде этот лакей изложит свой отчёт лорду Бенедикту? И – что ещё нелепее – расскажет в людской о вашем грязном халате и криках? – Это ещё что за разговоры, Дженни! С некоторых пор, как я замечаю, ты, как и папенька, слишком печёшься о хорошем тоне. Не советую тебе переходить на сторону отца и Алисы, у меня для тебя такие блестящие планы... – У вас, мама, всю жизнь блестящие планы, только рушатся они легче карточных домиков. Но прошу вас, пройдите к себе и дайте мне возможность одеться. Я не могу выйти к слуге лорда в халате. – Давно ли тебе стала мешать мать? – Нет, не так давно, к моему сожалению и огорчению, не так давно я стала во многом расходиться во мнениях с моей матерью. Видя, что мать не уходит, она накинула чёрный плащ, который, вместе со шляпой, придал ей вид дамы, готовящейся выйти из дома. Категорически запретив пасторше следовать за собой, Дженни вышла в переднюю. По дороге она соображала, как должна вести себя леди в таких случаях. Точного представления у неё об этом не было. Но прежде чем Дженни успела что-либо сообразить, она увидела отлично одетого человека, которого приняла бы на улице за настоящего джентльмена. Вежливо поклонившись, он подал ей письмо, откланялся и сейчас же вышел, не проронив ни слова. Дженни была озадачена. Она уже приготовилась улыбнуться и просить подождать, пока она напишет ответ, как осталась одна, точно здесь никого и не было. Дженни инстинктивно почувствовала какое-то пренебрежение к себе. Хотя это и был лакей, но всё-таки молодой мужчина, и мог бы заметить, что перед ним стоит красавица и у него есть благовидный предлог ею полюбоваться. А он даже и не взглянул на неё. Пасторша, нетерпеливо подглядывавшая в щёлку, выскочила в переднюю, удивляясь, почему Дженни не вскрывает письмо. Однако Дженни ощутила только ярость. Она ясно видела, что конверт надписан чётким, красивым, ещё не совсем оформившимся женским почерком. Гнев Дженни обрушился на пасторшу, обвинённую в том, что она была груба и вульгарна с лакеем, почему тот и вылетел как пуля из их дома. Тут же её обвинили в подслушивании и подглядывании у дверей. И чем больше Дженни сознавала, что причина её ярости не в матери, а в ней самой, тем всё больше она злилась. Впервые она узнала в себе материнскую черту – доходить до бешенства, на что прежде не считала себя способной. Увидев ужас на лице матери, Дженни сразу поняла, как сию минуту безобразна. Закрыв лицо руками, она убежала в свою комнату, захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Бросившись в кресло, она просидела несколько минут без движения, без сил, без способности что-либо соображать. Наконец, сбросив с себя плащ и шляпу, она натёрла виски и шею одеколоном и взяла письмо в руки. Несколько удивила её какая-то особенность в бумаге, должно быть не английской, и вензель с графской короной, тёмно-зелёной с золотом. Разорвав конверт небрежно и торопливо, Дженни прежде всего посмотрела подпись – "Наль, графиня Т.", – стояло там. "Милая мисс Уодсворд, – пишу Вам по поручению моего мужа, который просит передать, что лорд Бенедикт будет ждать Вас в воскресенье в 11 часов утра в своём доме. Отец же просит сообщить, что время его очень точно расписано. И Вам он отдаёт его с большой любовью и радостью, но, к сожалению, только от 11 до 12 часов. Примите уверения в совершенном к Вам уважении. Наль, графиня Т.". Обида, унижение и негодование охватили Дженни. Поиски туалета и желание обворожить Николая, и – это письмо Наль. Всё раздражало девушку, смешалось в какой-то сумбур и снова вызвало пароксизм бешенства. Теперь уже не на мать обрушилось её раздражение. Но на дурочку-сестру, не сумевшую, очевидно, передать письмо так, чтобы Наль об этом не узнала. По всей вероятности, прелестная графиня закатила мужу сцену ревности и пожелала ответить лично, опасаясь соперничества с красивой Дженни. Последняя мысль порадовала мисс Уодсворд и привела её в себя. Но всё же письмо она решила матери не показывать. Зная её любопытство, Дженни оторвала обращение и подпись и бросила рядом с конвертом на столе, письмо сожгла. Затем она вышла в ванную комнату, оставив свою дверь открытой. Как она и предполагала, пасторша немедленно шмыгнула в её комнату. Дженни дала ей время полюбоваться короной и подписью и вернулась к себе уже совершенно остывшей от гнева. Теперь ей казалось невероятным, что она могла так распуститься, и было противно сознавать, что она впала в ту же вульгарность, которая так коробила её в матери. Оставаться наедине с собой и дальше казалось невыносимым. И она обрадовалась матери, которая вошла к ней как ни в чём не бывало и предложила отправиться в театр за билетами на заезжую знаменитость. За завтраком мать и дочь, не касаясь утреннего происшествия, решили, что Алису нужно до конца недели оставить дома. Ежедневные всё удлиняющиеся отлучки Алисы грозят катастрофой их домашнему обиходу. Пасторша посоветовала написать письмо Алисе теперь же и оставить его на видном месте. Дженни, позабыв, что Алиса уже давно не та девочка на побегушках, которой она всегда отдавала распоряжения, как своей горничной-рабе, написала целый ряд указаний относительно домашних дел вплоть до воскресенья, прибавив, что она не должна сейчас бывать у лорда Бенедикта, где и вообще-то изображает приживалку молодой графини, чем позорит мать и сестру. "Пора кончать все эти глупости".
star: Запечатав письмо, Дженни оставила его на столике в передней, где его нельзя было не заметить. Наконец обе дамы вышли из дома, очень довольные собой. Тем временем Алисе в доме лорда Бенедикта было, как всегда, радостно, легко, просто и весело. Добрую и нежную девушку обожали все, начиная от Наль и Дории и кончая сыном повара, который так и тянулся к ней, если случалось им встретиться в саду или во дворе. В этот день пастор приехал сюда несколько раньше обычного и прошёл с дочерью в сад; там их и увидел Флорентиец и сейчас же сошёл вниз. Пригласив обоих на конец недели в свою деревню, он сказал, что сегодня просит их остаться у него. За вещами пастора решено было послать к его старому слуге Артуру, а Алисе Наль уже заранее приготовила туалеты. Вечером один из экипажей лорда Бенедикта отвёз Дорию в пасторский дом с письмом. Старый слуга сам открыл дверь и был несказанно удивлён, увидев чужую леди. Когда он прочел ласковое письмо с дружеским обращением пастора лично к нему, "старому другу и верному спутнику всей жизни", Артур весь просиял и поцеловал письмо обожаемого хозяина. Пастор сожалел, что не мог на этот раз взять его с собой, но надеется, что сможет сделать это в следующую поездку к лорду Бенедикту. А сейчас он просит его не скучать и навестить своих родных, живущих близ Лондона. Он, пастор, даёт ему на это разрешение. Если Артур выедет сегодня же вечером и вернётся утром в понедельник, то доставит своим родным огромную радость, о которой они так долго мечтали, и сам пастор будет доволен не меньше их. "Я не буду счастлив, если стану отдыхать один, а ты будешь сидеть в городе", – заканчивал пастор. Прочтя письмо, слуга отёр слёзы. – Неужели лорд Уодсворд написал вам что-то печальное? – с беспокойством спросила Дория. – О нет, миледи, разве мой дорогой господин может кого-нибудь огорчить. Он ангел во плоти, как и мисс Алиса. А плачу я только потому, что пастор не мог уехать отдыхать, не подумав обо мне. Он много раз настаивал, чтобы я съездил к родным. Но разве я могу бросить его одного в этом аду. Раз мисс Алисы нет, ему и прилечь не дадут. Верите ли, миледи, я сажусь вот здесь на стул, запираю дверь в коридор на половину лорда и не пропускаю сюда ни леди Катарину, ни мисс Дженни. Терплю каждый раз их дерзости и брань, но только так могу обеспечить час спокойствия и тишины для господина. Уважения к его трудам и болезни нет. – Не называйте меня "миледи", я такая же слуга, как и вы, только служу молодой графине. Вот этот конверт просил передать вам молодой хозяин, граф Николай; очевидно, пастор сказал ему, что отпускает вас к родным. И граф – тоже душа редкостная – посылает вот этот привет для ваших родных. А мне приказал не только забрать вещи вашего Хозяина, но и доставить вас на вокзал. Слуга, ног не чуя под собой от радости, мигом собрал вещи, сказал кухарке, что хозяин и Алиса вернутся только в понедельник вечером из деревни, а он уезжает из Лондона по приказанию пастора и вернётся рано утром в понедельник. Толстая и равнодушная ирландка завистливо покачала головой, но так как доброго Артура она любила, то пожелала ему приятного пути и снабдила провизией на дорогу. Раздражённая придирками, она злорадно подумала о пасторше и старшей мисс, которые будут сидеть в городе и грызться друг с другом. А хозяин и Алиса насладятся отдыхом в деревне без их чудесного общества. Заперев наружную дверь, кухарка передала горничной холодный ужин для хозяек и ушла к себе наверх в маленькую, уютную и солнечную комнатку. Сколько леди Катарина ни спорила с пастором, что он балует и распускает прислугу, отдавая ей барские комнаты, сколько ни доказывала, что горничная и кухарка могут жить в одной комнате, а ей нужно помещение для домашней швеи, – она наткнулась на вето пастора. У каждой из жившей в его доме прислуги была отдельная, безукоризненно чистая комната, за состоянием их следил сам пастор. Возвращаясь из театра, Дженни больше молчала. Все её мысли сосредоточились на Алисе, на том, как повести себя с сестрой, чтобы вырвать её из сферы влияния лорда Бенедикта. Первое ядро, самое действенное, как полагала Дженни, уже пущено в Наль, приревновавшую к ней мужа. Судя по себе, Дженни полагала, что Наль, возненавидев сестру, будет стараться удалить из дома и Алису. Дурочку она надеялась уломать, прикинувшись тоскующей в постоянной с нею разлуке. Первое, что так поразило обеих, – была мёртвая тишина в доме. Обычно, как бы поздно они ни возвращались, пастор ждал их под музыку Алисы, которая смолкала с их приездом. И оба они всегда старались приготовить что-нибудь вкусное к ужину. Правда, за последнее время в домашних привычках многое изменилось. Но всё же основной распорядок жизни не нарушался. Дженни, приготовившая улыбку и нежное объятие для сестры, решившаяся сказать, что её музыка лучше театра, где они сегодня проскучали, Дженни, хитро нашедшая, как ей казалось, подход к отцу в том, чтобы просить его посвятить ей два ближайших вечера для совместной работы, Дженни, которая полагала, что отец будет счастлив тем, что старшая дочь последовала, в конце концов, его советам в науке, и с радостью останется дома, а Алиса, растаяв от комплиментов и нежности сестры, успеет всё, что нужно, сшить для скачек, – Дженни получила первый удар, когда увидела своё письмо нераспечатанным. – Как, Алисы ещё нет дома? Как вам это нравится, мама? – Просто из рук вон! Если не положить этому конец, девчонка избалуется окончательно. Придется принять экстренные меры. Обе прошли в столовую. Горничная спросила у пасторши разрешения и ушла спать. Ужин показался обеим невкусным. Подогревать кушанья им не хотелось, обе молчали, обдумывая про себя планы на завтра. Дженни твёрдо решила приступить к исполнению своего замысла немедленно, как только вернутся домой отец и сестра. – Не понимаю, – внезапно сказала пасторша, – куда подевался этот идиот Артур. То сидит в передней, как истукан, пока домой не явится "их светлость, лорд пастор", а то отправился к себе наверх, когда пастор необычно запоздал. Она встала, подошла к лестнице, ведущей наверх, и стала кричать: – Артур, сойдите сейчас же вниз. Подождав немного и не получив никакого ответа на свой зов, она поднялась на несколько ступеней и повторила то же в более повышенном тоне, уже приходя в бешенство. Не получив никакого ответа и на этот раз, разъярённая пасторша взбежала наверх и, не имея понятия, которая из трёх комнат принадлежит старому слуге, стала ломиться со свойственной ей любезностью в ближайшую комнату, оказавшуюся кухаркиной. Спокойная ирландка довольно невозмутимо выносила брань своей госпожи. Но спать она любила и ненавидела, если её сон тревожили. Сейчас, разбуженная стуком и криками хозяйки, требовавшей, чтобы она немедленно спустилась вниз, кухарка пришла в ярость. Открыв дверь и уперев руки в бока, она так заорала на весь дом, что Дженни мгновенно прибежала на крики обеих женщин. Дженни боялась, как бы этот ночной скандал не привлек внимания ночного сторожа или полисмена, а ещё того хуже, чтобы отец не возвратился в разгар этой сцены. Тогда все её планы пойдут прахом. Перепуганная горничная с трудом, наконец, объяснила Дженни, что пастор и Алиса не вернутся до понедельника, а Артур уехал, так как отпущен пастором к родным. И теперь хитроумная Дженни получила второй удар – удар, едва не сваливший её с ног. Нравственно она была так разбита, что не имела сил говорить. Ирландка тем временем перекричала свою госпожу и едко отчеканила: – Пастор с мисс Алисой сбежали от такой жены и матери. Теперь они на даче лорда Бенедикта, где вам их не достать. А вот как только пастор вернётся, я всё ему о вас доложу и попрошу расчёт. В таком позорном доме я жить больше не желаю. Вам пастор запретил тревожить слуг, раз они спят. А вы нарушили его приказание. Да, впрочем, что вам это стоит, если вы потихоньку от него на свидания бегаете. О, я всё, всё знаю. Мой знакомый служит у мистера Б. и рассказал мне всё. Я молчала. Плевать мне на ваше поведение. Но теперь, когда вы осмелились потревожить мой сон, нет, тут уж пощады вам не будет. Дженни почувствовала головокружение, тошноту, пошатнулась и наверное упала бы, если бы сильные материнские руки её не поддержали. Но как только мать коснулась её, Дженни вздрогнула, выпрямилась и оттолкнула леди Катарину. – Спасибо, мама, я уже хорошо себя чувствую. Спускайтесь, пожалуйста, вниз. Я иду за вами. Что-то особенное было в голосе Дженни и во всей её фигуре, что заставило всех трёх женщин замолчать. Ирландка злобно фыркнула и захлопнула свою дверь, а пасторша молча сошла вниз. Не обменявшись ни словом, мать и дочь разошлись по своим комнатам. Дженни чувствовала боль, физическую боль в сердце. Она вошла к себе, где всё валялось неприбранным с самого утра. Ей было не под силу оставаться в этом хаосе, и она решила переночевать в комнате сестры. К её удивлению, даже небольшой коридор, отделявший комнаты отца и Алисы от всей квартиры, был заперт на ключ. Дженни решила, что глупый старый Артур просто забыл его открыть. Она вышла в переднюю, чтобы пройти через зал и кабинет отца в этот же коридор. Кабинет также был заперт. Как ни была разбита сейчас Дженни, она всё же снова пришла в ярость, проклиная старого Артура, позволившего себе уж слишком много. Бедной Дженни и в голову не пришло, что старый Артур действовал по приказу, полученному от пастора: закрыть все двери и до их возвращения ни по чьему требованию не открывать. Пастор получил этот приказ от лорда Бенедикта, вот почему старому слуге он был передан со всей строгостью. Дженни поняла, что провести ночь в комнате сестры и воспользоваться чистотой и уютом этого, переделанного из сарая жилища ей не удастся. Невольно Дженни вспомнила, как она допекала Алису за её музыку, пока, наконец, девочку не убрали из дома, присоединив к нему каменный сарай и отгородив звуконепроницаемой стеной новую комнату Алисы. Кротость Алисы, её вечное огорчение, что страдают нервы сестры, точно шилом кольнули сердце Дженни. Возвращаясь через переднюю, она схватила своё письмо и стала комкать и мять его до тех пор, пока оно не превратилось в жалкий комок. И чем дольше она мяла несчастное письмо, тем больше росло её раздражение. Взяв в своей комнате халат и подушку, мисс Уодсворд-старшая отправилась в зал, решив переночевать здесь на одном из диванов. Проходя мимо комнаты матери, она услышала храп, от чего по её лицу пробежала гримаса презрения. Войдя в зал, Дженни сбросила с себя нарядное платье и принялась ходить по комнате. Первый раз в жизни у неё была бессонница. Ибо сегодня ей казалось, что её жизнь начинается заново и всё поставлено на эту карту. Отчего так казалось – она не понимала. Случайно взгляд её упал на вазу, в которой Сандра однажды принёс Алисе цветы, сказав, что дарит их ей его душа за музыку. "За музыку, за музыку", застучало в голове Дженни. И в доме лорда Бенедикта Алису тоже наградили за музыку. Неужели дар Алисы так велик? Почему же она, Дженни, не оценила его по достоинству? Ах, как мешала теперь Дженни её сестра. Только теперь она поняла, какая сила обаяния кроется в Алисе, какая сила характера, цельного и непоколебимого, таится в этом существе. Дженни представляла себе отца и Алису, наслаждающихся аристократическим обществом, общением с умными и талантливыми людьми, в то время как она проведёт эти дни в одиночестве и тоске. Она не сомневалась, что Сандра тоже поедет в деревню, и ревность разжигала её завистливое сердце. Сколько Дженни ни ходила из угла в угол, сон всё так же бежал от неё, как и в начале ночи. Но пойти к себе и прибрать комнату ей и в голову не пришло. Постепенно её мысли сконцентрировались вокруг лорда Бенедикта – центральной, как она полагала, фигуры всех её бедствий. Пойдёт ли она к нему в воскресенье? Скачки начинаются в час дня. Она успела бы вернуться домой, а раз отца не будет, можно нанять экипаж на весь день, и всё устроится просто. Но... о чём говорить? Лгать ему даже в мыслях – Дженни ощущала это всеми нервами – она не сможет. Жаловаться на судьбу, раз отец и Алиса у них в таком почёте, невозможно. Просить помощи, чтобы начать самостоятельную жизнь? Лорд Бенедикт опять скажет, что жизнь земли есть труд и счастье человека в радости любимого труда. А Дженни хочет жить в роскоши, и труд ей несносен. Чем больше она думала о своём настоящем и будущем, тем яснее видела для себя один-единственный выход: блестяще выйти замуж. Увидев Наль, она поняла, что не была настоящей красавицей. Ни правильностью черт, ни той необычайной гармонией линий тела, ни безукоризненной красотой рук и ног, какие были у Наль, она не отличалась. В ней всё кричало, как и в матери. И много усилий потратила дочь, чтобы избавиться от того налёта вульгарности, который так коробил её в ней. Снова и снова мысли Дженни возвращались к лорду Бенедикту. Снова и снова охватывали её зависть и бешенство. Наступило утро. Дженни с ужасом увидела своё жёлтое лицо, но решение созрело: к лорду она не пойдёт. И как бы ни хотелось ей пусть только для себя отыскать какой-нибудь возвышенный предлог, она сознавала, что лорд Бенедикт тут же прочтет всю её ложь. Утомлённая и решившая сделать всё, чтобы отравить сестре каждую поездку в этот ненавистный дом и заставить её от него отказаться, Дженни прилегла на диван. И сразу подумала, что здоровье отца шатко, что дом перейдёт к Алисе, ещё несовершеннолетней, и что сумасшедший отец способен выбрать опекуном лорда Бенедикта... Дженни ощутила жгучую ненависть к сестре, видя теперь в ней одной, этой злосчастной дурочке, причину всех своих несчастий. Дженни кипела весь этот день и вечер в страстях и бунте, а дом лорда Бенедикта сиял огнями. Впервые лорд представлял графа и графиню Т. избранным представителям высшего света на приёме в своём прекрасном особняке. К подъезду прибывали всё новые экипажи с нарядными кавалерами и дамами. Наль и Алиса давно были предупреждены о грядущем событии, и обе умоляли лорда Бенедикта освободить их от этой пытки. Потешаясь над их застенчивостью, лорд заставил их вместе с Николаем брать уроки танцев, сам обучал тем условностям этикета, с которыми им придется считаться ещё некоторое время. – Независимость и полная освобождённость должны жить в ваших сердцах. Ничто внешнее не может задавить человека, если сердце его свободно от страха и зависти. Все эти внешние рамки, разные отягощающие обстоятельства – только иллюзии. Пустой, неуверенный человек, не имеющий понятия о том, что он в себе носит, что только сам он творит свой день, – только такой невежественный человек может жаловаться на обстоятельства, стесняться людей и обычаев. Вам следует не только понять, что ничто давить на вас не может, но научиться владеть собой так, чтобы при всех обстоятельствах не терять спокойствия и свободы, уверенности и мира. Тебе, Наль, пора забыть гарем и осознать себя не восточной или западной женщиной, а прежде всего человеком. Смотри на всех одинаково, воспринимай каждого именно тем встречным, которому должна ты нести мир и свет. О страхе забудь. Научись быть среди людей, отдавая дань времени, в котором живёшь, тем не менее заставляй их помнить о вечной красоте. И ты, крошка Алиса, сиди сегодня за роялем, как воспитанная леди, но выливая море звуков, зови своих слушателей к раскрепощению. Чистота твоей артистичности будет стирать с сердец несносный налёт уныния, зависти и страстей. Забудь и ты навсегда о страхе, особенно о страхе перед игрой и пением. Наоборот, зови в музыке к духовному напряжению, к действию. Поцеловав обеих дочерей, – шутя он говорил пастору, что отбил у него дочь, – Флорентиец расстался с ними до вечера, сказав, что Дории известно, во что и как их одеть. И вот вечер наступил. Флорентиец сам зашёл за Наль, снова надевшей своё парчовое платье и жемчуг. Стоя рядом с Николаем, она была так прекрасна, что даже отец улыбнулся, объявив её заранее притчей во языцех лондонского сезона. Вбежавшая Алиса, увидев всех троих вместе, всплеснула руками, сказав, что не отказывается от первого впечатления и не знает, кто из мужчин моложе и красивее. Но что Наль сегодня сошла с Олимпа – это уж вне всяких сомнений. Сама Алиса не сознавала своего очарования; в лёгком белом платье, с сияющими синими громадными глазами и золотым ореолом волос она была похожа на музу. Все вместе сошли вниз, где их ждали пастор, Сандра и лорд Мильдрей, обомлевшие от красоты двух спустившихся к ним пар. Едва успели хозяева войти в зал, как стали появляться гости. Вечер прошёл для молодых хозяев и Алисы как нельзя удачно. Алиса играла исключительно хорошо, обе юные женщины пожинали лавры; комплименты и приглашения сыпались на них как из рога изобилия. И обе после отъезда гостей бросились на шею своим отцам с возгласом: – Слава Богу, наконец-то кончилось, – чем насмешили не только отцов, но и оставшихся ночевать Сандру и лорда Мильдрея. Утомлённые, но счастливые завтрашним отъездом в деревню, все разошлись по своим комнатам.
star: ГЛАВА IV. ВАЖНОЕ СОБЫТИЕ В СЕМЬЕ ГРАФА Т. НА БАЛКОНЕ У НАЛЬ. ЗАВЕЩАНИЕ ПАСТОРА Прелестное августовское утро, тёплое и солнечное, обрадовало обитателей дома лорда Бенедикта. После раннего завтрака, не мешкая, отправились в имение. Станции мелькали под восторги Наль и Алисы, которых восхищало всё: и поля, где работали крестьяне, и цветущие палисадники, и домики, обвитые плющом и цветущими розами, и стада, и играющие на улице дети. Обе, казалось, позабыли о своих спутниках, только и слышалось: "Смотри, Наль", "Смотри, Алиса". Наль, впервые познакомившаяся с Англией, удивлялась решительно всему. Действительно, всё было так непохоже на её родину. Ей казалось, что вот сейчас мелькнут силуэты осликов и верблюдов, без которых она не представляла жизни. Алиса тоже бывала за городом очень редко и природу видела только из вагона, так как пасторша её не выносила. Поэтому воспринимала свой отъезд на дачу, как кругосветное путешествие. Почти полтора часа езды в поезде мелькнули, как одна минута. И когда лорд Бенедикт сказал, что на следующей остановке им сходить, она была очень разочарована. – Как бы тебе хотелось, Алиса, ехать сутками – на поезде или на пароходе? – спросил пастор. – О да, папа, с вами и со всеми, с кем еду сейчас, очень бы хотелось, хотя на пароходе, наверное, очень страшно. – Страшного-то ничего нет, – сказала Наль. – Но так противно, что даже одно воспоминание об этом во мне и сейчас вызывает тошноту. Наль побледнела и пошатнулась. Николай поддержал её и пошутил над её слишком горячим восточным воображением, а лорд Бенедикт быстро подал ей коробочку с маленькими конфетами: – Возьми и поскорей проглоти. Это заставит тебя забыть о пароходе. Наль с трудом исполнила его желание и снова опустила головку на плечо мужа. Обеспокоенная Алиса с удивлением обнаружила, что её отец, всегда волновавшийся из-за чужих болезней, на этот раз совершенно спокоен. Посмотрев на лорда Бенедикта, она и в нём не нашла никаких признаков волнения. Только Николай выказывал Наль внимание и сочувствие, но и он не был слишком обеспокоен. Алиса, глубоко переживавшая дурноту Наль, с досадой пожала плечами и пробормотала, вздыхая: – Ох уж эти мужчины, – и это было так неожиданно и комично, что вызвало общий смех. Веселее всех смеялась Наль. Так они и сошли на станции, где их ждали экипажи. Это путешествие заняло немногим более получаса, и путники добрались до имения Флорентийца. Миновав ворота, экипажи двинулись по длинной и широкой дубовой аллее, в конце которой виднелся дом. Он стоял на высокой горе, по которой террасами спускался к большому пруду тенистый парк с вековыми липами, ясенями, дубами и каштанами. Тут и там виднелись лужайки, клумбы и кусты роз, – всё было полно красоты и гармонии. – О отец, – бросилась на шею Флорентийцу Наль, – я думала, лучше сада дяди Али и быть не может. А оказывается, вот какие сады бывают на свете. Ой, отец, опять, опять кружится голова и тошнит. Флорентиец снова дал ей маленькую конфету и велел Николаю отнести жену наверх, где она должна полежать не меньше часа. – Ну, поскольку молодой хозяйке нездоровится, придется тебе, Алиса, выполнять её обязанности и занять её место за столом, – остановил Флорентиец Алису, которая собиралась пойти с Наль. – Но я могу быть нужна Наль, лорд Бенедикт. Разрешите мне посидеть возле неё. Вы же видели, как она сразу осунулась. – Это её укачало, через час всё пройдёт. А вид с балкона Наль – один из лучших в мире. Сразу забудет о болезни. Пока для ухода за ней довольно одного мужа. Но, быть может, настанет момент, когда понадобишься и ты. – Быть полезной Наль – это большое для меня счастье. – Вот и Дория. Она проводит тебя. Переоденься в лёгкое платье и через четверть часа приходи на террасу, где накрыт стол. А до завтрака, пока все будут распаковываться, мы с тобой успеем пройтись по парку. Алиса, беспокоившаяся за подругу, но утешенная полнейшим отсутствием тревоги у лорда Бенедикта, быстро пошла за Дорией наверх, где и обнаружила, что отец её сосед. Шепнув ему, что она счастлива провести с ним несколько дней в таком волшебном месте, она просила его отдохнуть до завтрака. И даже не посмотрела, что на неё набросила Дория. – Ну можно ли так мало интересоваться собой, мисс Уодсворд, – говорила Дория, застёгивая на Алисе прелестное сиреневое платье с белыми кружевами. – Ведь вы красавица. Неужели вы этого не понимаете? – Дория, друг, дорогая сестра, – и Наль, и я, мы уже устали просить вас называть нас только по имени. Если вы ещё раз сделаете по-своему, то огорчите меня до слёз. Разве вам этого хочется? – Нет, Алиса, меньше всего я хотела бы вас огорчить. Но как-нибудь я расскажу вам печальную историю своей жизни, и вы поможете мне смиренно исполнять мою роль. Алиса поцеловала Дорию, огорчаясь, что должна спешить и поэтому не может выслушать немедленно же Дорию, которая завязывала на ней фиолетовую ленту белой кружевной шляпы. – Если бы я была мужчиной, я бы женилась на вас сегодня же, – говорила Дория уходившей Алисе. Весело смеясь, Алиса выпорхнула на террасу, где её ждал Флорентиец. Он тоже успел переодеться в лёгкий серый костюм и белую шляпу. Увидев смеющуюся девушку, совершенно очаровательную в лёгком платье, с открытой шеей и руками, он элегантно снял шляпу и, улыбаясь, сказал: – Будь мы во Флоренции, десяток твоих обожателей заманили бы меня в капкан, откуда я вряд ли выбрался бы. – К счастью, мы в Англии, лорд Бенедикт, обожателей у меня нет, и капкан никому не грозит. – Так ли это, Алиса? Точно ли у тебя нет обожателей? И никто не шептал тебе, как ты красива? – преуморительно состроил постное лицо Флорентиец. – Нет, лорд Бенедикт, – рассмеялась Алиса. – Мужчины пленяются такими женщинами, как Наль и Дженни. У них всегда много обожателей, потому что они красивы. А вот Дория только что сказала мне, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на мне прямо сейчас. Уходя в глубину парка, где на все лады пели птицы, прыгали белки и на дорожки ложились пятнами солнечные лучи, Алиса была потрясена впервые осознанной тишиной и величием природы. – Боже мой, как прекрасна жизнь, – воскликнула девушка, когда Флорентиец вывел её на верхушку горы, откуда открывались дали. – И какая тишина! Отсюда никогда бы и не ушла. – К сожалению, нельзя жить так, как нам хочется. А только, как ведёт великая Матерь Жизнь, Мы приходим на землю и уходим, уже связанные теми нитями, которые сплела наша же любовь или ненависть, Алиса. Зло не живёт в мире само по себе. Если оно сваливается на нас, то только потому, что мы сами, творчеством своего сердца, призвали его к себе. Если же мы чисты, – оно не приблизится. Пусть мы не знаем, почему горе на нас свалилось именно сейчас, но это мы соткали его когда-то. И не умеем в этот миг растворить его в огне своей любви. Ты беспокоишься о Наль. Но тревожиться о ней нечего. Можно только радоваться. У неё будет ребёнок, и начало её беременности будет протекать несколько тяжело. Твоя помощь будет очень нужна твоей подруге, если, правда, ты вскоре не захочешь выйти замуж. – Я? Замуж? Господи, что только вы не скажете, лорд Бенедикт. – Если хочешь последовать моему указанию, – не выходи сейчас замуж. Не оставляй нашей семьи, а наоборот, переселись к нам. Твоё влияние на Наль, твоя доброта и чистота помогут сложиться её материнскому чувству, а ребёнку прийти в мир, имея в твоём лице добрую волшебницу – тётю Алису. – Я понимаю огромную важность каждой приходящей в мир новой жизни, лорд Бенедикт. И, видит Бог, не мыслю иного счастья, чем служить Наль, вам. Но... – сияющие, полные слёз глаза Алисы поднялись на Флорентийца, – у этой жизни будут любящие отец и мать и такой необыкновенный дед, как вы. А у моего отца нет, кроме меня, никого. Но я поступлю так, как вы укажете. Я только хочу, чтобы вы учли, как одинок и несчастлив мой обожаемый отец. Встреча с вами – первое счастье в его жизни. А я – его единственное утешение. – Я слышу голоса, Алиса. Сюда идут твои обожатели и твой отец. Мы продолжим наш разговор потом. Знай только, что пока жив твой отец, ни ты, ни я его не покинем. Вытри глаза и проглоти эту пилюлю. Найди в себе самообладание, Алиса, и волей-любовью победи личное страдание. Дело не в тебе, а в твоём отце, проводить которого ты должна легко, ни разу не показав ему, что страдаешь при мысли о разлуке. Думай только о каждой текущей минуте его жизни и старайся быть светом ему и радостью. Из-за поворота дорожки показались трое мужчин. Флорентиец прижал к себе девушку, пристально, ласково и с такой мощью посмотрел ей в глаза, что к Алисе сразу пришло спокойствие и самообладание. Вся её фигурка, залитая солнцем, громадные синие глаза, засветившиеся сейчас новым спокойствием, были совсем другие, чем в Лондоне. От троих приближавшихся мужчин отделился один, в светлом костюме, и побежал к Флорентийцу и Алисе, сняв шляпу, размахивая ею и крича: – Ура, это я вас нашёл, лорд Бенедикт. Мои солидные спутники уверяли, что искать вас нужно у оранжерей. Мисс Алиса, вы хорошеете не по дням, а по часам. И до чего дойдёт, уж и не знаю, – говорил Сандра, присоединяясь к своим друзьям. – Ты, Сандра, неисправим, – улыбнулся Флорентиец. – Лорд Мильдрей опять придёт в отчаяние от твоей манеры говорить девушкам комплименты. – А я готов подписаться, – обнимая дочь и беря её под руку, тихо сказал пастор. – С тех пор как моя Золушка стала проводить время в вашем доме, она превратилась в царевну. И действительно, чем дальше, тем она милей. Сегодня, Алиса, ты даже старика-отца обворожила. – Предоставьте ей, лорд Уодсворд, очаровывать этих милейших молодых людей. А мне хотелось бы поговорить с вами. Не хотите ли присесть на ту скамью. Вид оттуда прекрасный, да и вам отдохнуть невредно. А молодёжь погуляет по парку до завтрака. И Флорентиец увёл пастора в боковую дорожку, к обрыву. – Я так рад каждому проведённому подле вас мгновению, лорд Бенедикт. Тем более, что совершенно определенно чувствую, как мало земных мгновений мне осталось. Мысль о том, что ждет мою семью, что ждет Алису, одна из самых тягостных. – Неужели вам не ясно, мой дорогой лорд Уодсворд, что Алиса в моей семье нашла второй родительский кров. Мысль о ней не должна вас тревожить. Сегодня сюда прибудут два юриста по делам Николая и Наль. Вы можете составить завещание и назначить меня опекуном вашей дочери на случай вашей смерти. Но эта сторона, юридическая, мало затруднительна. Я хотел предложить вам, – если вы действительно чувствуете себя плохо, – взять отпуск и переехать сюда, в деревню, где мы проведём август и сентябрь. Вы с Алисой доставите всем величайшую радость, если поживёте с нами это время. У меня были несколько иные планы. Но Наль, как, я думаю, заметили и вы, ждет ребёнка. Ей необходимо побыть в тишине не только ради здоровья, но и чтобы глубоко постичь событие, к которому готовится. – Если бы не счастье моей встречи с вами, лорд Бенедикт, мне нечего было бы вспомнить в этой жизни. Алиса да мой старый слуга и верный друг, вот всё, что было и есть светлого в моём доме. Изведав страдание сердцем, я нашёл смысл и свет жизни в служении Богу и ближним. Только первые годы терзала меня моя собственная трагедия. Но я позабыл о себе, когда окунулся в океан человеческих страстей и горя. Отходя теперь к Отцу моему, переживая вновь всю свою жизнь, я сознаю, что не был верным ему слугою, ибо оставляю после себя такую безобразную семью. Наставляя свою паству, утешая и облагораживая другие семьи, я ничего не смог сделать в своей собственной. Не смог вырвать всходы зла и разврата, что посеяла Катарина. Бледное, удручённое лицо пастора, его глаза, точно уже простившиеся с миром, поникшая фигура, – всё говорило о такой скорби сердца, которой, действительно, уже не вынести человеку и от которой должны порваться струны его сердца. – Лорд Уодсворд, человек, отдавший свою жизнь людям и служивший им так, как это делали вы, – не просто обыватель, создавший одну из миллионов уродливых семей. Вы – арфа того Бога, которому служили, любя людей. Не вините себя, что по доброте своей женились неудачно и, спасая, как вы полагали, чистое существо, вы попали в сети зла. Вы оправдали свою жизнь своею деятельностью. Вы были чистым слугой Бога. Вы несли свет и оставляете его на земле в лице Алисы. Вы ослабили сети зла, которые плела и плетёт ваша жена. На много лет вы задержали тёмные силы, которые стремились к ней и к которым стремилась она. А что будет после вашей смерти – о том предоставьте позаботиться мне, и верьте, что я защищу Алису. Чтобы облегчить бедной девочке борьбу с матерью и сестрой, перевезите её в мой дом теперь же. Переезжайте сюда, в деревню, со своим слугой, если моё общество вам радостно. Мне же ещё многое предстоит передать вам, прежде чем мы расстанемся. Флорентиец обнял пастора за плечи и подал ему небольшую зелёную коробочку, на дне которой лежало несколько розовых конфет. – Скушайте, дорогой друг, одну из этих конфет, она вас воскресит. Не предавайтесь отчаянию. Если вы думаете, что покидаете землю, то делать это следует мужественно и мудро, в мыслях о Вечном и с полным сознанием великого счастья: жизни Единого в себе и во всём. Но вот и гонг к завтраку. Я проведу вас ближайшим путём. Пастору стало лучше. Он уже не казался стариком, сердце которого сейчас разорвется. На бледных щеках его появился намёк на румянец, он как будто помолодел и шёл легко. – Как хочется поведать, какое облегчение дали вы мне, лорд Бенедикт. Но слов подходящих не нахожу. Одно могу сказать: я думал, что не смогу удержать в руках лампады мира и предстану перед Отцом с мигающей лампой. Сейчас знаю, что вы примирили меня с жизнью, и я отойду с миром, принимая все свои обстоятельства и благословляя их. Как святыню я понесу до конца эту жизнь, эту временную мою форму, через которую было необходимо пройти, чтобы очиститься и раскрепоститься. – О папа, как вы хорошо выглядите. Вы напомнили мне моего прежнего папу, который подолгу гулял со мной. – Да, дитя, прибавь только, что общество лорда Бенедикта делает меня таким счастливым, каким я никогда ещё не был. Флорентиец попросил гостей подождать его несколько) минут, пока он навестит Наль и не узнает, может ли она спуститься к завтраку. Пока отсутствовал хозяин, Сандра сообщил пастору новости из последнего научного американского журнала, а лорд Мильдрей рассказывал Алисе, что весь Лондон на сей раз помешался на скачках, где будут состязаться какие-то замечательные лошади из королевского дома. И королевская семья собирается присутствовать, поэтому билеты в ложи нарасхват. – Но я всё же достал одну из лучших лож. Ни графиня, ни вы, леди Уодсворд, никогда не видели скачек. Я был бы очень рад, если бы вы их посмотрели. Если лорд Бенедикт согласится, мы могли бы в воскресенье утром выехать в город и после скачек, к обеду, быть снова здесь. Флорентиец вернулся один, сказав, что Наль чувствует себя хорошо, но он посоветовал ей ещё немного полежать. За завтраком лорд Мильдрей передал хозяину билет на скачки, прося для всего общества разрешения поехать тоже. Флорентиец охотно согласился, сказав, что у него есть дело в Лондоне на воскресное утро, а Наль и Алисе будет поучительно посмотреть ещё на один вид спорта, где бушуют безобразные страсти. Сандра, тоже не видевший скачек, решил, что ему следует обидеться на то, что лорд Бенедикт не считает нужным позаботиться и о его воспитании тоже. – Я только потому, Сандра, тебя не назвал, что боюсь, как бы у тебя во время скачек не выросла ещё пара ног и, со свойственным тебе темпераментом, ты не понёсся бы по скаковой дорожке. Поэтому всю дорогу и на самих скачках изволь сидеть рядом. Под общий смех завтрак кончился, и всё общество, не дождавшись Наль и Николая, отказавшихся от прогулки, отправилось к пруду. Наль физически чувствовала себя хорошо. Но её духовное равновесие было так сильно нарушено, что не только видеть кого-либо из друзей, но даже Алисе она не хотела показать своё расстроенное лицо. Как только Николай внёс её наверх и уложил на балконе, дав ей каких-то капель, Наль довольно скоро почувствовала себя хорошо и сказала мужу: – Удивительное создание женщина. Мы с тобой на пароходе были в одинаково плохих условиях, – и ты уже давно забыл о качке, а в моём организме она всё взбудоражила до дна. Только о ней вспомню, как меня начинает мутить и я становлюсь больной. – Мне думается, моя дорогая, что здесь дело не в качке. А нас с тобой ожидает нечто другое, очень значительное. И твоя тошнота, и твои головокружения – всё происходит от того, что в тебе зародилась новая, наша общая жизнь. Наль покраснела до корней волос и спросила, опуская глаза: – Как мог ты догадаться? Я хотела, чтобы все узнали об этом тогда, когда родится ребёнок. – Наль, дружочек мой, моя любимая детка. Тебе предстоит целый ряд испытаний. Как бы ни готовил тебя дядя Али к этой жизни, сколько наш дорогой друг, которого ты сама выбрала в отцы, ни развивает твой дух, переливая в тебя свои доброту и мудрость, укрепляя тебя для новой семьи, – есть ещё тысяча дел и вещей, когда ты можешь и должна побеждать свои предрассудки только сама. Все мы от них не свободны. И часто, воображая, что выполняем самый священный долг перед жизнью, так себя закрепощаем, что не имеем даже времени в полном внимании, при полной освобождённости помыслить о величии и истинной мудрости той минуты, которую сейчас изживаем. Видишь ли, на земле мы можем жить только по земным законам и никаким другим. И если сегодня ты поняла, что тебе предстоит стать матерью здесь на земле, ты уже обязана – обязана и перед грядущей жизнью, и перед дядей Али, и перед отцом Флорентийцем – найти в себе те великие силы любви, в которых утонут все мелочи, все предрассудки, ведущие дух в тупик, а не в творчество. Если действительно ты любишь меня, любишь своих отцов, хочешь служить им и людям, и создать новую, раскрепощенную семью, то все стесняющие тебя мелкие обстоятельства должны утонуть в твоей любви. Ты легко перейдёшь грань условной стыдливости и поедешь к доктору, чтобы узнать, правильно ли, безопасно ли началась в тебе новая жизнь. Ты не будешь стесняться того, как выглядишь. Ты будешь исполнять все предписания врача, все требования гигиены, потому что ты забудешь о себе, а станешь думать о будущем ребёнке, о его здоровье. Ты, любя, создашь для него в себе гармоничное жилище. Будущий ребёнок – не тиран, который завладеет всею твоей жизнью. Не идол, для которого ты отрежешь себя от мира и весь мир от себя, чтобы создать замкнутую, тесную ячейку семьи, связанной одними личными интересами: любовью к "своим". Ребёнок – это новая связь любви со всем миром, со всей вселенной. Это раскрепощенная любовь матери и отца, в которой будет расти не "наш", "свой" ребёнок, но душа, данная нам на хранение. И это сокровище мы будем с тобой хранить со всем бескорыстием любви. Со всею честью и благородством, на какие только способны, помогая ему развиться и зреть в гармонии. Я знаю, Наль, моя дорогая детка, сколь многое тебе будет сейчас трудно. Но я знаю и то, как много сил в тебе, какая бездна преданности живёт в тебе, и какая непоколебимая верность, не имеющая даже понятия об "измене", горит в моей дорогой жене.
star: Николай приник к губам Наль и, казалось, отдал ей всё своё сердце в этом поцелуе чистой, глубокой любви. – О Николай, как далека я была от действительности, рисуя себе когда-то картины счастья, мечтая о том, что "вот я – твоя жена" – как всё это было по-детски. Многое, впитанное мною, разумеется, из гаремных предрассудков, разлетелось, как глиняные кувшины для воды на моей родине, не годные для цивилизации того народа, с которым мы сейчас живём. Но вместе с кувшинами полетели и многие мои боги, которым я всерьёз поклонялась. Теперь я увидела и в них только глиняных идолов. И ты угадал, – я представляла себе ребёнка идолом семьи, тесной ячейки, где только "свои" могут быть любимы, чтимы и допустимы. А теперешняя жизнь, когда Алиса, пастор, Сандра и лорд Мильдрей так легко проникли в моё сердце, – а ведь недавно там жили только очень "свои", – мне показала, как, не нарушая верности дяде Али и тебе, можно сделать чужих своими и признать их членами своей семьи. Наль забралась на колени к мужу, обвила его шею руками и по-детски продолжала: – Самое для меня трудное, – это, конечно, доктор. Чего бы я только не дала, чтобы не иметь с ним дела. – Вот для того, чтобы многим женщинам облегчить в будущем материнство, ты и будешь доктором. Ты уже сейчас так подготовлена мною, что я надеюсь, тебя примут сразу на второй курс медицинского факультета, но это мы с тобой ещё сверим по программе. Это наиболее лёгкая сторона дела, поскольку и твоя память и способности помогают тебе без труда преодолевать препятствия в науке. Сейчас нам с тобой – в смысле духовного роста и совершенствования – нельзя терять ни мгновения. Посмотри на этот дивный вид, что расстилается перед нами. Отец, повидавший весь мир, говорит, что он один из лучших на земле. Как счастлив тот человек, что приходит в мир через тебя, дорогая. Твои глаза могут видеть величайшую красоту земли в первые моменты его жизни. Твоё сердце ощущает гармонию природы и гармонию такого великого человека, как Флорентиец. Неужели ты не ощущаешь себя сейчас единицей всей вселенной? Разве можешь ты отъединить себя от меня ? От этих кедров и клёнов? От солнца и блестящего озера? О Наль, жизнь и смерть – всё едино. Наша жизнь сейчас – только мгновенная форма вечной жизни. И всё, что мы знаем твёрдо, неизменно, – это то, что мы – хранители жизни. Ты станешь матерью. Ты передашь наши две жизни новой форме, которую будешь беречь до тех пор, пока жизнь не пошлет ей зова к тому или другому виду самостоятельного труда и творчества. Мы должны создать для новых, приходящих через нас единиц вселенной такие условия раскрепощенного существования в семье, чтобы ничто не давило на них, не всасывалось в них ядом наших предрассудков и страстей. – Меня страшила бы ответственность, Николай, если бы я не была рядом с тобой. Знаешь ли, однажды пастор поразил меня своей прозорливостью. В тот день, когда отец оставил меня и его в своей тайной комнате, пастор сказал: "Ваш муж не вынес бы ни мгновения вашей неверности". И я поняла, что связана с тобой до смерти, что между нами не может встать не только образ какого-либо человека, но даже сама мысль об измене. А ещё я стала понимать, что наша семья необходима и дяде Али, и отцу Флорентийцу, чтобы цепочка преданных им учеников и радостных слуг не прерывалась. Помолчав, Наль тихо прибавила: – Пастор и Алиса тревожат меня. Пастор так слаб, а Алиса этого не видит. – Нет, Наль, Алиса часто плачет об отце. Но это ангельское создание улыбается. Она боится потревожить кого-нибудь своим расстроенным видом и скрывает горе, отлично понимая, что её ждет вечная разлука с отцом, как она пока называет смерть. – Но ведь это трагедия, Николай. Во мне растет новая жизнь, а он, венчавший нас, уходит. Неужели ему нельзя побыть с нами. Пожить в радости, отдохнуть. – Нам ещё не понять до конца пути человеческие, Наль. Но пока человек способен совершенствоваться, – он живёт. Он борется, терпит поражения, разочаровывается, но не теряет мужества, не теряет цельности в своих исканиях и вере, живёт и побеждает. Его сердце всё растет, его сознание ширится. Он ещё может принести в день своё творчество. Ещё способен просто отдавать свою доброту, – и поэтому живёт. Бывает, что человек десятки лет ведёт бесполезную жизнь. Живёт эгоистом и обывателем. Становится никому не нужным стариком – и всё живёт. Жизнь, великая и мудрая, видит в нём ещё какую-то возможность духовного пробуждения. И Она ждет. Она даёт человеку сотни испытаний, чтобы он мог духовно возродиться. И наоборот, бывают люди, так щедро излившие в своих простых, серых буднях доброту и творчество сердца, что вся мощь его превращается в огромный свет. И их прежняя физическая форма уже не способна нести в себе этот новый свет. Она рушится и сгорает в вихре тех новых вибраций мудрости, куда проникло их сознание. И такие люди уходят с земли, Наль, чтобы вернуться на неё ещё более радостными, чистыми и высокими. Ты найди в себе такую нежность любви и такую дружбу, чтобы утешить Алису не состраданием-слезами, а состраданием мужества и силы. Обними её и старайся видеть перед собой дядю Али, чтобы его сила через тебя поддерживала Алису в спокойном подчинении воле жизни. И всегда сознавай, что все месяцы твоего материнства, а потом, вероятно, и годы нашей общей жизни в семье, – в них счастье служить человечеству. Счастье трудиться для него, не выбирая что-нибудь полегче и приятнее, а трудиться так и там, как укажут дядя Али и отец Флорентиец. День в сотрудничестве с ними, – о каком ещё высшем счастье можно мечтать? Нет разлуки, Наль, с дядей Али для тебя. Что бы ты ни делала, куда бы ни шла – всё мысленно держи его руку. Оба Друга, муж и жена, не замечали времени. Они умолкли и наблюдали начинавшийся закат, возвращающиеся домой стада, появление дымков над крышами. Видя, как постепенно оживала долина, они чувствовали себя слитыми с этой жизнью природы. Сердца их бились ровно и спокойно, неся в себе, каждое по-своему, свою, особенно звучащую ноту общей жизни. Внизу послышались голоса, и вскоре супруги услышали лёгкие шаги Флорентийца и Алисы на лестнице. Наль, ещё раз поцеловав мужа, пошла к двери и распахнула её прежде, чем согнутый пальчик Алисы успел в неё постучать. Вытянутая рука девушки по инерции коснулась Наль, что заставило обеих и Флорентийца весело рассмеяться. – Наль, я так соскучилась без тебя. – И не вздумай верить этой ветренице, дочь моя. Теперь поёт жаворонком, а можешь ли представить эту козочку бегающей взапуски с Сандрой. Я чуть не умер от смеха, когда лорд Мильдрей, осанистый и величественный, тоже пустился было помогать ей обогнать Сандру. Лорд Бенедикт сделал какое-то движение, приподнял ногу, чуть-чуть повёл плечом и головой, – и все покатились со смеху, узнав мгновенно милого, доброго лорда Мильдрея. – Ну, я вижу, доченька, что ты смеешься громче всех. Значит, здорова, а потому одевайся и спускайся к обеду. – Алиса уже предъявила мне счет за исполнение обязанностей хозяйки за завтраком. Если это повторится за обедом, – я, пожалуй, стану банкротом. – Что только вы не скажете, лорд Бенедикт, – всплеснула руками Алиса. – Вот видишь, Наль, второй раз она говорит мне сегодня эту фразу. Ну, давай мириться, Алиса. – И Флорентиец, подойдя к девушке, снял с неё шляпку, поправил кудри и сказал: – Ну, разве она не красотка, наша Алиса ? – Конечно, отец, не только красотка, но настоящая чудо-красавица. И если вы будете её обижать... – То, пожалуй, её поклонники меня обидят. Очень рад, дети мои, что у вас обеих такие мирные и благородные поклонники. Могу вам сообщить радостные новости. После страшнейшей бури на Чёрном море, в которой твой брат Левушка не осрамил тебя, Николай, а стяжал себе репутацию храбреца, он познакомился в Б. с сэром Уоми и там узнал, что ты писатель. Сэр Уоми подарил ему обе твоих книги и просит теперь выслать ему новые экземпляры. Я надеюсь, ты сделаешь это сам. – Кто этот, сэр Уоми, лорд Бенедикт? – спросила Алиса. – Это, козочка, один мой друг, большой мудрец, у которого глаза почти такого же цвета, как твои. Но пойдём отсюда, тебе и мне пора приводить себя в порядок, а Наль, я думаю, уже не терпится пройтись до обеда. Флорентиец спустился к себе, а Алиса зашла к отцу, который снова показался ей усталым. Пастор сидел на балконе в глубоком кресле. Лицо его действительно было усталым, но выражение безмятежного покоя и радости – такое редкое за последнее время – светилось в его больших, добрых глазах. – Как я счастлив, дочурка, что ты зашла ко мне. В этих покоях, в этом просторе и тишине, к которым мы с тобой не привыкли, ты мне кажешься совсем другой. Я только здесь и в лондонском доме лорда Бенедикта сумел понять, чем ты была для меня всю мою жизнь и в каком я перед тобой долгу. Алиса села на скамеечку у ног отца, прижалась к нему и взяла обе его руки в свои. – И вот, дорогая, скоро опустится занавес пятого акта моей жизни. Многое, многое сделано не так, как я того хотел. Ещё больше не выполнено. И перед тобой я виновен в том, что не сумел дать тебе счастья и беззаботного детства. Я не смог отстоять твоей самостоятельности и теперь ухожу, оставляя тебя чужой в родной семье. Без законченного общего и музыкального образования. Алиса, Алиса, ты будешь права, если назовешь меня нерадивым отцом. – Папа, зачем вы говорите против всякой очевидности? Вы знаете, что были лучшим отцом, о каком можно мечтать. Вы украсили мне жизнь и показали, что значит божественное в человеке. И для Дженни вы были лучшим отцом, какого она только могла иметь. А если Дженни, развиваясь, пленялась только внешним блеском жизни и отбрасывала духовные ценности, на которые вы ей указывали, – в этом нет вашей вины. Зачем нам говорить о том, что будет, когда опустится занавес вашей земной жизни? Сейчас он поднят, папа. Мы живём. Живём в обществе человека, знакомство с которым сделало нашу жизнь сказкой. – И этот человек послал тебя, дитя, переодеться, потом стоял под дверью, трижды стучал и ожидал разрешения войти, – услышали отец и дочь чудесный голос лорда Бенедикта, стоявшего подле них на пороге балкона. Алиса, смущённая, вскочила на ноги, а пастор хотел встать, чтобы пододвинуть стул хозяину, но Флорентиец удержал его в кресле, взял стул и, садясь рядом, продолжал: – Вот вам ещё конфета, лорд Уодсворд. Как вы себя чувствуете? Если вы хорошо себя чувствовали после первой, то так же и даже лучше будете себя чувствовать после второй. Но, леди Уодсворд, вас я не хвалю. Вот уже и гонг. Попросите Дорию хотя бы причесать вас. Алиса убежала к себе, а лорд Бенедикт и пастор медленно сошли вниз на террасу, куда вскоре собралось всё общество, перед тем как войти в столовую. Весело и оживлённо проходил обед. Много спорили о том, ехать ли на скачки. Наль и Алисе, не испытывавшим никакого интереса к выставке нарядов высшего общества, как и к самому этому обществу, и опасавшимся вдобавок, что лошадей будут бить, ехать не особенно хотелось. Пастор сказал, что предпочел бы почитать в тишине. Сандра пылал желанием ехать. Мильдрей и Николай молчали. Хозяин предложил отправиться всем вместе. – Вам, девочки, необходимо побывать на скачках, чтобы понять, среди кого вы живёте. Чтобы понять народ – недостаточно видеть дворцы и музеи и знать его язык. Надо наблюдать ещё нравы и обычаи, проникнуться его темпераментом. Вы, друзья, будете наблюдать не только великосветские ложи, но и море трибун для простонародья. И в ложах, и на трибунах вы увидите кольца пылающих страстей, в которые заковали себя люди, думая, что они являют собой высшую цивилизацию всего культурного мира. А вам, лорд Уодсворд, и Алисе предстоит ещё один урок жизни. Вы поймёте, что зло тащит за собой человека не потому, что окружает его извне, а только потому лишь, что внутри его сердца уже бурлит кратер, куда зло только подливает своё масло. Сердце доброго – кратер любви, и маслом ему служит радость. Оно свободно от зависти, и потому день доброго лёгок. Тяжело раздражённому. Потому что кипение страстей в его сердце не даёт ему отдыха. К сердцу того, кто всегда в раздражении, открыт путь всему злому. Такой человек не знает лёгкости. Не знает своей независимости от внешних обстоятельств. Они давят его во всём и постепенно становятся его господином. Поедемте все вместе. Дамам нашим милая и умная Дория соорудит по части туалетов всё, что для скачек требуется. Мы её отправим завтра в Лондон, а утром в воскресенье поедем сами. Но я слышу, подъехал экипаж. Это, несомненно, юристы. Алиса, поиграй для всей молодой компании, а мы с твоим отцом должны поработать часа два с несносными, но неизбежными законниками. Молодёжь отправилась в зал, откуда вскоре донеслись звуки музыки, а Флорентиец с пастором прошли в кабинет, где и занялись делами. Очень быстро закончив свои личные дела, лорд Бенедикт предложил пастору составить завещание. Лорд Уодсворд подтвердил в новом завещании волю деда, оставившего дом и драгоценности Алисе, а деньги Дженни. Жене пастор оставлял проценты от неприкосновенного капитала, который после её смерти переходил обеим дочерям. Несовершеннолетней Алисе отец назначал опекуном лорда Бенедикта. Затем в завещании было сказано, что Алиса, до дня своего совершеннолетия, должна жить в доме опекуна, а если бы последний уехал куда-либо из Лондона, Алиса должна следовать за ним. Своим домом, как и драгоценностями, она вольна распорядиться, как того пожелает. До совершеннолетия всё её состояние должно находиться у опекуна, лорда Бенедикта, и ни мать, ни старшая сестра не имеют никаких прав ни на самоё Алису, ни на её состояние. Особый пункт завещания гласил, что часть капитала, лежащая в определённом банке, принадлежит сестре пастора Цецилии Оберсвоуд, ушедшей из дома в юности и точно канувшей в воду. Всю жизнь пастор её разыскивал. Если спустя десять лет после его смерти никто, ни она, ни её наследники не явятся на зов, капитал поступает на благотворительные дела по усмотрению лорда Бенедикта. Но до этого момента проценты с капитала, сами по себе составляющие крупную сумму, получает его жена, леди Катарина Уодсворд. Пастор просил юристов хранить завещание в полной тайне до его смерти. А на третий день после смерти пастора отвезти завещание к его жене и старшей дочери. Алиса же узнает волю отца раньше, из письма, которое пастор ей оставит. Окончив все дела и проводив посетителей, друзья присоединились к молодому обществу, где шёл научный спор между Сандрой и Николаем. Индус кипел на этот раз особенно восторженно, так как Николай указал ему на две ошибки, и умный юноша был несказанно рад, что ещё не обнародовал свой труд и мог внести в него поправки. Пастор был особенно добр и нежен с Наль, которая тоже льнула к нему, точно желая воздать ему вдвое лаской и любовью за каждую его минуту на земле. Алиса, всё подмечавшая, отметила и особенное внимание Наль к её отцу, и что-то новое в нём самом. Точно он снял с себя какую-то заботу и ему стало свободнее и легче. Но какую именно заботу сбросил с себя отец, она угадать не могла. Как сон пролетели ближайшие дни, и когда в субботу вечером Флорентиец предупредил, что завтра надо рано встать, чтобы поспеть к скачкам, у всех вырвались возгласы удивления и разочарования, ибо воскресенье подкралось слишком быстро. Тем не менее в восемь с половиной утра все сидели в экипажах, чтобы двинуться на станцию к лондонскому поезду.
star: ГЛАВА V. СКАЧКИ По дороге в Лондон лорд Бенедикт просил всех своих друзей отнестись к предстоящим скачкам серьёзно, а не как к развлечению. Он напомнил о том, что когда идёшь в толпу, следует сосредоточиться и постараться привнести наибольшее благородство во встречи, какие могут произойти. Алиса, знавшая страсть матери и сестры к скачкам, думала о том, что они без её помощи не способны приготовить себе элегантные туалеты. Сцена за сценой мелькали в памяти Алисы. И внезапно, каким-то озарением, она поняла, что у неё никогда не было родной семьи. Что у неё был только отец, и они жили вместе с временными спутниками, холодными к ним обоим. – Если бы я и не наблюдал за тобой так пристально, дочурка, – сказал ей пастор, становясь рядом с ней у окна, – то всё равно прочел бы на твоём лице всё, о чём ты думаешь. Ведь ты думаешь, как мать и Дженни устроятся со скачками без тебя. Ну, а как вообще ты представляешь себе их дальнейшую жизнь? Можешь ли ты одна везти воз с непосильной для тебя поклажей – двумя человеческими жизнями? Осознай глубже, Алиса, величайшую мудрость жизни: каждый может прожить только свою собственную жизнь. И сколько бы ты ни любила людей, – ни мгновения их жизни ты не проживёшь. Не набирай себе долги и обязанности, которые на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до КОНЦА всё, что в нём к тебе придёт. Творчество сердца человека – в его простом дне. Оно в том и заключается, чтобы принять все обстоятельства как неизбежные, единственно свои, и их очистить любовью, милосердием, пощадой. Но это не означает, что следует согнуть спину и позволить злу кататься на тебе. Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда это удаётся. Но внутренне их надо всегда побеждать любя. Старайся переносить свои отношения с людьми из области мелкого и условного в огонь Вечного. Ищи всюду Бога и законы Его. Ломай условные перегородки между собой и людьми. И ищи в наибольшем такте возможность войти сознанием в положение того, с кем общаешься. И ты всегда найдёшь, как разбить предрассудки, нелепо встающие между людьми, как открыть всё лучшее в себе и пройти в храм сердца другого. В себе найди цветок любви и брось его под ноги тому, с кем говоришь. И только в редких случаях, при встречах с абсолютно злыми людьми, твоя любовь не победит. Таково моё тебе духовное завещание, Алиса. Но если увидишь потемневшее сознание, – страшно сказать, – как Дженни и мать, – проходи мимо. Благословляй и прощай, но никогда не прикасайся. Не старайся обратить на путь истины. Это невозможно. Всю жизнь я стремился это сделать, – и только отяжелил наши с тобой жизни, не принеся им пользы. В тот день, когда меня не станет, ты не вернёшься больше домой. Ты останешься у лорда Бенедикта, там, где твоя истинная семья. И это тоже прими как мою предсмертную волю. – О папа, папа. Каждое ваше желание было, есть и будет мне законом. Но для чего снова говорить о смерти? Вы так поправились за эти дни. Лорд Бенедикт говорил мне, что вы проживёте в его деревне ещё два месяца, вместе со всеми нами. Представляете ли вы себе это счастье? Мы с вами будем гулять, кататься, читать, и никто не выразит нам своего неудовольствия. И если уж сейчас, за три дня, вы так поправились, что же будет через два месяца? Лицо Алисы, полное любви, загорелось румянцем. Глаза её сверкали энергией, вся она светилась радостью и была так прекрасна, что пастор ласково шепнул ей: – Я никогда не отдавал себе отчёт, что ты так прекрасна, моя дорогая детка. Боюсь, что надежды твои не оправдаются, моя любимая. Как бы вместо прогулок и удовольствий и не доставил бы тебе забот и не причинил горя. И вместо отдыха как бы не сделаться тебе сиделкой возле отходящего отца. – Тогда я выполню, отец, вашу волю: приму в твёрдости и спокойствии всё то, что жизнь мне пошлет. Но я прошу вас, не терзайте своего сердца мыслями о прошлом или будущем. Я так счастлива, что сейчас вы со мною, вы здоровы, бодры, вид ваш прекрасен. Быть может, вы угадали моё беспокойство о Дженни и маме в связи со скачками. Но ваши слова сняли с меня огромную тяжесть. Мне стало легко. Будь что будет, – если нам придется расстаться, то Божья воля свершится, не разбив мне сердца. Даю вам слово. Не думайте обо мне и, если так суждено, уходите легко, не печалясь. Поезд подошёл к перрону. Флорентиец подал руку Алисе, как-то особенно внимательно поглядел на неё и сказал: – Ты поедешь со мною, дружочек. Я хочу с тобой поговорить. О папе не беспокойся. Наль и Николай довезут его очень бережно. Как только Флорентиец и Алиса сели в экипаж, он взял её руки в свои и, нежно их пожимая, сказал притихшей девушке: – У каждого, Алиса, своя Голгофа. Мы уже говорили с тобой об этом. Теперь настал твой момент собрать все свои силы и выразить активным действием верность твоей любви. Отец сказал тебе свою волю, он бросил тебе мысль о своей смерти. Я. подтверждаю: смерть его близка, ближе, чем ты предполагаешь. Собери всю силу верности и любви и проводи отца в далёкий путь. Ты – единственное, что он создал в своей жизни истинно прекрасного. Одна ты вошла в мир той действенной силой, которая будет продолжать его вековой труд на общее благо. Сейчас ты, своим спокойствием и самообладанием, можешь вознаградить отца за жизнь страданий и борьбы. И он уйдёт спокойно, поняв, что жил не впустую. Твоя роль священна. Проводить человека, осветив его последние дни радостью, а не слезами уныния, – это установить с ним новую связь для дальнейшей вековой жизни. Вторая часть твоей Голгофы труднее. Но здесь я тебе помощник. Возьми мою руку, обопрись на неё и не разлучайся со мною ни в мыслях, ни в делах. Ты не возвратишься больше к себе домой. Связь твоя с сестрой и матерью, внешне ещё существенная, – окончится в духе твоём сегодня. Согласно завещанию отца ты останешься у меня до своего совершеннолетия. Но мать и сестра будут делать всё, чтобы заставить тебя покинуть мой дом. Сегодня ты увидишь их на скачках. Увидишь и удивишься их униженному положению. Тебя вот не интересует, ни где ты будешь сидеть, ни во что будешь одета. Они же обе извелись от того, что туалеты их не умопомрачительны, хотя они влезли в долги, из которых не будут знать, как выбраться. Они увидят вас с отцом раньше, чем ты увидишь их. И сердца их наполнятся злой завистью и жаждой мстить, из чего ни ты, ни я, ни все мы, вместе взятые, их вытащить не сможем. Есть ли в сердце твоём сомнение в том пути, что указываем тебе мы с твоим отцом? – Нет, лорд Бенедикт. Сомнение и не подступало ко мне. Единственно, в чём я могу себя винить, так в своём упоении счастьем подле вас, в котором я живу. Я не просила вас о Дженни. – Ты можешь успокоиться. Дженни позаботилась о себе на свой лад, но с просьбой обратилась не ко мне, а к Николаю. Тебе и не понять все сложные махинации этой души. Но помнишь, я говорил тебе, что у человека, признавшего кого-то своим руководителем, должно быть полное, добровольное подчинение требованиям Учителя и в тех вопросах, которые непонятны ему в данный момент, потому что ученик не может ещё знать столько, сколько знает Учитель. Если ты хочешь идти за мной, стать членом моей семьи, как Наль и Николай, вот тебе моё назидание на сегодня и далее: не принимай ни писем, ни посылок от сестры и матери. Ни на одно свидание с ними не ходи. Ты можешь передавать мне свои пожелания и мысли о том, каким образом тебе хотелось бы помочь им. Но можешь не сомневаться, всё – и гораздо больше, чем ты предполагаешь, – будет сделано им в помощь. К несчастью, можно вытащить утопающего, но не того, кто попал в сети зла, потому что человек сплетает их себе сам. Но вот мы и приехали. Проглоти эту розовую пилюлю и, я уверен, у тебя хватит сил на всё. Было без пяти минут одиннадцать, когда все обитатели дома лорда Бенедикта отзавтракали и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть и одеться к скачкам. Хозяин дома вошёл в свой кабинет и принялся разбирать скопившуюся на столе почту. Несмотря на огромное количество писем, требовавших ответа. Флорентиец сам вёл всю свою корреспонденцию и дела, обходясь без секретаря. В последнее время он стал привлекать к своей работе Наль, Николая и Алису. Больше работал Николай, и обе женщины шутливо упрекали Флорентийца в том, что у него появился любимчик. В это утро на лице Флорентийца несколько раз мелькало сосредоточенное выражение. Он как бы призывал кого-то издалека или посылал куда-то свои мысли. Затем принимался работать дальше. Алиса и Наль отправились к Дории узнать, что с их туалетами. У каждой из них на сердце лежала мысль о пасторе, но ни словом они не обмолвились о своей печали. На этот раз Дория удивила своих госпож-подруг. Для Наль она приготовила платье апельсинового цвета с накидкой из белых кружев и прелестной белой шляпой. Для Алисы – платье цвета подснежника, с чёрной шёлковой пелериной и чёрной же кружевной шляпой. Когда Николай в лёгком сером костюме сошёл вниз со своими элегантными дамами, общий восторг рассмешил их. – Ну вот, – сказала Наль, действительно поражавшая сочетанием нежной кожи, зелёных глаз и тёмных волос с апельсиновым платьем и белым тончайшим кружевом, – сегодня мы с Алисой ждали осуждения. Алиса уверяла, что ми слишком ярки, и что вы примете нас за прилетевших откуда-то какаду. И вдруг восторг. Будьте же справедливы и поднесите цветы и конфеты нашей милой, самоотверженной Дории. Мы с сестрёнкой Алисой палец о палец не ударили, всё сделано одной Дорией. – И за всю свою самоотверженность, – вмешалась Алиса, – это чудное создание, нарядившее нас, как принцесс, остаётся дома убирать за нами. Мне бы так хотелось, чтобы Дория была мне сестрой и мы бы сидели с нею рядом на скачках, лорд Бенедикт. Как могло случиться, что Дория, с её воспитанностью, образованностью, вкусом и красотой, – наша слуга? – Об этом ты, быть может, однажды узнаешь от неё самой. А теперь пора. Николай с женой. Ты, Алиса, и Сандра со мною. А лорд Мильдрей и наш дорогой пастор поедут вдвоём. Сандра, тоже очень элегантный и старавшийся до этой минуты держаться солидно, не преминул выкинуть одно из своих антраша и заставил смеяться даже солидных слуг лорда Бенедикта. Усевшись в экипажи, всё общество покатило на скачки. Задолго до этой минуты Дженни, не спавшая почти всю ночь, никак не могла решить, пойдёт ли она к лорду или нет. То ей казалось, что это бессмысленно, потому что ничего нового, кроме ходульных наставлений, она не получит. То ей хотелось покорить этого человека и заставить его служить себе в гораздо большей степени, чем он делал это для Алисы. Мелькали мысли, что он не женат, и какая бы это была победа – вдруг стать его женой и иметь в подчинении его и весь дом, а не только Наль и Алису. Но когда она вспоминала его взгляд, под тяжестью которого выходила из его кабинета, чуть не приседая к земле, – фантазии её разлетались прахом, ей становилось страшно встретить эти глаза, от которых ничего не укроется. Снова Дженни думала об Алисе и её жизни. Быть труженицей вроде сестры, сидеть часами за роялем или книгами, – Дженни приходила в ужас от перспективы всякого регулярного труда. Она окончательно решила не ходить к лорду Бенедикту. Раздражение, вызванное завистью к сестре, поднималось теперь в Дженни всё с большей силой. В душе её уже не было раскаяния, она перестала сожалеть о причинённых сестре обидах. "Так ей, дуре, и надо, – тоже мне юродивые, папенька с сестрицей", – думала Дженни. Она не сомневалась, что дура сейчас сидит в деревне и шьёт Наль туалеты. Горькое чувство в её сердце вызывалось не положением сестры, приживалки, как она полагала, юной графини, а тем, что у неё отняли способную швею и усердную горничную. Дженни подошла к зеркалу и осталась недовольна собой. Кожа сегодня была какая-то сухая, на лице следы утомления, глаза не такие блестящие и даже губы побледнели. Она открыла окно и стала разглядывать при свете дня свой туалет, присланный вчера портнихой. Он показался ей слишком ярким, даже кричащим. Ярко-фиолетовый костюм с серебряным кружевом у ворота и такая же шляпа. Когда луч солнца упал на материю, глазам стало больно. Портниха предлагала совсем иное сочетание красок, уверяя, что сама Дженни так ярка, что её красота нуждается только в элегантной рамке. Но Дженни, боясь затеряться в толпе, не уступила уговорам. Теперь она раскаивалась, но было поздно. Пасторша тоже отклонила совет портнихи надеть чёрный костюм, а пожелала платье зелёного цвета. И сколько её ни уговаривала Дженни, она заказала себе ярко-зелёное платье и зелёную же шляпу. Каково же было отчаяние Дженни, когда мать ещё надела ожерелье, подаренное ей на свадьбе Наль. Только категорическое заявление Дженни, что она сейчас же разденется и останется дома, заставило пасторшу снять бриллианты и прикрыть жирную белую шею. – Вы, мама, столько лет ездили на скачки и неужели не заметили, что туда ожерелья не надевают. Плотная фигура пасторши казалась втиснутой в облегающий зелёный футляр. Когда-то красивые формы давно утеряли свою прелесть, но владелица их, привыкшая слыть красивой женщиной, всё ещё считала себя таковой, в чём убеждали её лёгкие и мимолётные победы. Теперь Дженни понимала, что обе они плохо и вульгарно одеты. Но было поздно. Друзья матери уже приехали за ними. Дженни с тоской посмотрела на жалкий наёмный экипаж, в который были впряжены две клячи. Мысленно она представила элегантную коляску, ежедневно приезжавшую за Алисой. И она ещё раз вспомнила, что Алиса и пастор в деревне, и теперь подумала об этом с облегчением. Экипаж тронулся; пасторше казалось, что она очаровательнее своей дочери, хотя и любила её горячо, до обожания. Но сейчас Дженни была хмурой и совсем неинтересной. Мать с дочерью, с самого того вечера, когда ни Алиса, ни пастор не вернулись домой, больше о них не говорили. Но каждая знала, что мысль об Алисе гвоздём сидит в сердце другой. Щебеча пташкой, пасторша считала, что украшает путь на скачки, а Дженни сгорала со стыда и досады от бестолковости матери. И была рада, когда они наконец приехали. Сделав над собой усилие, Дженни постаралась улыбнуться своему кавалеру, предложившему ей руку. Она сразу же убедилась, что опасения её были верны: несмотря на многотысячную толпу и яркость летних туалетов, их рыжие головы и кричащий цвет платьев не остались незамеченными, им вслед неслись фривольные замечания. С трудом отыскав свои места, Дженни и пасторша стали рассматривать публику. Кавалеры обратили их внимание на то, что места находятся почти напротив королевской ложи. Высший свет, правда, не спешил рассаживаться. Но, наконец, и ложи стали наполняться публикой. Только три ещё пустовали, из них одна королевская. Но вот послышался какой-то гул, возбуждение пробежало в толпе, это прибыла королевская чета. Раскланявшись с публикой, устроившей овацию, король подал знак к началу скачек. Дженни и пасторша, рассмотрев королеву и дам из её свиты, ещё раз поняли, как была права портниха. Даже в пёстрой толпе их туалеты бросались в глаза. Разглядывая ложи, Дженни вдруг вскрикнула, побледнела и опустила свой бинокль. – Что с тобой? – с беспокойством спросила пасторша. – Я уколола палец о свою брошь, – небрежно ответила Дженни, – но теперь уже всё прошло. Скачки шли своим чередом, но Дженни ничего не слышала и не видела, кроме одной ложи. Она даже не замечала, что её кавалер пристально за ней наблюдает. И тоже направил свой бинокль на ложу, соседнюю с королевской, от которой не могла отвести взгляда Дженни. Увидев двух изысканно одетых, необычайно красивых женщин, мистер Тендль, как звали кавалера Дженни, разглядел за ними мощную и величественную фигуру прекрасного лорда Бенедикта, о котором столько говорил Лондон в этом сезоне. Рядом с лордом он увидел своего приятеля Сандру, чему немало удивился. Ему казалось, что Сандра просто болтает о своём знакомстве с лордом, а всё оказалось правдой. Затем Тендль увидел Николая и пастора, о котором ничего не знал, и лорда Мильдрея, которого много раз видел вместе с Сандрой и знал, что это его большой друг. – Кто именно занимает ваше внимание в ложе лорда Бенедикта? Вы знаете Сандру, мисс Уодсворд? – спросил он свою даму, выказывавшую все признаки большого расстройства. Дорого бы дала Дженни, чтобы вернуть себе самообладание и не выдать разрывавшей ей сердце тайны посторонним людям. Мысль, что мать увидит Алису и пастора и со свойственной ей бестактностью и невоспитанностью начнёт сейчас же выкладывать всю подноготную, была для Дженни невыносима. И раздражение её усиливалось от сознания, что она сама привлекла внимание соседа к ложе лорда Бенедикта. Ей даже показалось, что взгляд лорда упал на неё. Но от этого, к её удивлению, ей не стало тяжелее. Напротив, что-то чистое, как прохладная струя воздуха, вдруг освежило её. Пасторша, услышавшая имя Сандры, спросила: – Разве Сандра здесь? Вы его видите, мистер Тендль? – Да нет, мама, мистер Тендль просто рассказывает мне о Сандре, – выразительно глядя на своего кавалера, ответила Дженни. В это время, как на зло, индус встал с места и, перегнувшись вперёд, подал Алисе коробку конфет. Сейчас, в светлом костюме, он был особенно экзотичен. На Сандру и две женские фигуры рядом, уже давно начавшие привлекать всеобщее внимание, направились сотни биноклей, в том числе и бинокль леди Уодсворд-старшей. – А, так вот какие штучки откалывают наши тихони! Вот как! Мы сидим на трибуне, а они в лучшей из лож! Ну, милейшая Алиса, это вам даром не пройдёт! Пасторша была в бешенстве. Шляпа её съехала набок, на щеках выступили красные пятна, глаза метали молнии. Она стала безобразна. Бедная Дженни, знавшая по опыту, что теперь уже ничто не удержит в границах приличия её мать, ломала голову над тем, как бы уехать со скачек и увезти пасторшу домой, не дав ей учинить какой-нибудь скандал. Пасторша уже была готова вскочить со своего места и бежать к ложе лорда Бенедикта, чтобы изругать дочь и мужа, как почувствовала, что её точно пригвоздила к месту чья-то рука и она была не в силах произнести ни слова. Она поняла, чей взгляд настиг её и кто удержал её в границах приличия. Скакуны и жокеи сменяли друг друга. Страсти людей, их алчность и жадность то стихали, то разгорались снова. Только сердца Дженни и пасторши ни на минуту не отдыхали от сжигавшего их огня злобы, ревности и зависти. – Посмотри, Алиса, мы считали, что наши туалеты броски. Вон там два платья, фиолетовое и зелёное. Вот это краски. В Испании – и то было бы ярко. Даже у нас в Азии такого не найдёшь, – смеясь, говорила Наль. Алиса, а вслед за ней пастор, Сандра и лорд Мильдрей подняли свои бинокли. "Ах!" вырвалось у всех одновременно. На лице Алисы, таком спокойном за мгновение до этого, не осталось ни кровинки. – Что случилось? Что с тобой, дорогая? – спрашивала Наль, не узнав ни Дженни, ни пасторши на далёком расстоянии. Алиса, мгновенно подумавшая о здоровье своей подруги, овладела собой, улыбнулась Наль и сказала, что действительно, туалеты дам кричащи и есть чему поучиться на их примере. И тут же перевела разговор, спрашивая, отчего так сосредоточенно молчит Николай. – Этот день учит меня многому. В частности, Алиса, я учусь у вас. И если у меня когда-нибудь будет дочь, я назвал бы её Алисой, в память об этом дне. Чтобы навеки запомнить, как следует нести свои страдания, – прибавил он тихо, нагнувшись к девушке. Настал перерыв. Двери ложи лорда Бенедикта то и дело открывались, впуская кого-либо из его великосветских знакомых, не забывавших подать дамам цветы или конфеты, так что Наль и Алиса решили, что их кавалерам не избежать роли грузчиков на обратном пути. Перерыв окончился, скачки возобновились, а королевская чета всё оставалась на своих местах, почему и знать не считала себя вправе оставить скачки. Но лорд Бенедикт, ещё раз пристально поглядев на два ярких пятна на трибунах, шепнул своим спутникам, чтобы они выходили из ложи. Алиса, для которой эта пытка становилась невыносимой, вышла сразу же за лордом Бенедиктом и, вместе с Сандрой, поспешила к выходу. Быстро подкатили вызванные швейцаром коляски, так как разъезд – а его особенно любили дамы, ибо демонстрировали свои туалеты главным образом тогда, якобы поджидая свои коляски, – ещё не начался. Силы Алисы истощились. Но чудное лицо Флорентийца, доброе, нежное, полное любви и ласки, склонилось к ней, – и волна радости и мира охватила её. Сандра был необычно молчалив. Лицо его потеряло обычное по-детски добродушное выражение. Он казался старше благодаря каким-то новым, внезапно появившимся на его лице суровым складкам. Алиса, впервые увидевшая Сандру таким, была поражена тем, как может внезапно меняться человек, словно перескочив из одного возраста в другой.
star: – Этот день учит меня многому. В частности, Алиса, я учусь у вас. И если у меня когда-нибудь будет дочь, я назвал бы её Алисой, в память об этом дне. Чтобы навеки запомнить, как следует нести свои страдания, – прибавил он тихо, нагнувшись к девушке. Настал перерыв. Двери ложи лорда Бенедикта то и дело открывались, впуская кого-либо из его великосветских знакомых, не забывавших подать дамам цветы или конфеты, так что Наль и Алиса решили, что их кавалерам не избежать роли грузчиков на обратном пути. Перерыв окончился, скачки возобновились, а королевская чета всё оставалась на своих местах, почему и знать не считала себя вправе оставить скачки. Но лорд Бенедикт, ещё раз пристально поглядев на два ярких пятна на трибунах, шепнул своим спутникам, чтобы они выходили из ложи. Алиса, для которой эта пытка становилась невыносимой, вышла сразу же за лордом Бенедиктом и, вместе с Сандрой, поспешила к выходу. Быстро подкатили вызванные швейцаром коляски, так как разъезд – а его особенно любили дамы, ибо демонстрировали свои туалеты главным образом тогда, якобы поджидая свои коляски, – ещё не начался. Силы Алисы истощились. Но чудное лицо Флорентийца, доброе, нежное, полное любви и ласки, склонилось к ней, – и волна радости и мира охватила её. Сандра был необычно молчалив. Лицо его потеряло обычное по-детски добродушное выражение. Он казался старше благодаря каким-то новым, внезапно появившимся на его лице суровым складкам. Алиса, впервые увидевшая Сандру таким, была поражена тем, как может внезапно меняться человек, словно перескочив из одного возраста в другой. – Ну, что призадумался, мудрец? – внезапно раздался голос Флорентийца. – Я не могу не думать о пасторе: Мне кажется, мисс Алиса, что ваше поведение, ваша кротость и доброта невозможны на земле. Вы посланы на неё для утешения грешников. Я думаю о том счастье, какое нашёл в вас ваш отец, о той уверенности, какую он должен ощущать, оставляя земле такой перл, – всё с тем же суровым лицом говорил Сандра, не глядя на своих спутников. – Другими словами, ты не можешь разделить в своём сердце отца и дочь, – улыбаясь, ответил Флорентиец. – И оба взяли тебя в плен своими чарами. Теперь жизнь без пастора и Алисы уже теряет для тебя что-то в своей привлекательности? – Да, лорд Бенедикт. Завтрашний день, когда я не услышу голоса моего дорогого друга и не увижу его добрейших глаз, не смогу принести этому честнейшему сердцу все свои маленькие скорби, будет горек мне. Должен сознаться, я слаб сейчас, и каждое свидание с пастором, который тает на глазах, разрывает меня на части. А на сегодняшних скачках мне открылась вся жизнь этого подвижника. И я понял, как часто я бывал глуп, груб и бестактен в его доме. Сандра смотрел в окно, но ничего перед собой не видел. Его чёрные глаза точно потухли и смотрели в себя, слёзы текли по его щекам. – Сын мой, мой друг. Ты страдаешь в эту минуту. Ты думаешь об уходящей жизни и о себе, о том, как будешь страдать, лишившись верного друга. Но ты забыл, что перед тобою, – хоть ты и причислил её к ангелам небесным, – сидит дочь оплакиваемого тобою пастора. Дочь – юная женщина из плоти и крови, – чьему сердцу много мучительнее, чем твоему. Считаешь ли ты, что сейчас по отношению к ней ты полон такта? – Нет, лорд Бенедикт, я понимаю, что я не только бестактен, я ещё и жесток. Но если бы я не высказался сейчас, я умер бы от боли в сердце. Я ещё не научился мудрости жить так, чтобы сила любви несла меня легко сквозь все препятствия дня. – Возьми мою руку, Сандра. Пройдут годы, ты будешь главой семьи, главой университета, большим учёным. Но того момента, когда ты был слабее женщины, – не забудешь никогда. И больше в твоей жизни не случится той бури протеста против смерти, в какой ты живёшь сейчас. Ты узнаешь, что смерти нет. Что есть вечная сила обновляющей вселенную Любви. Что есть только мудрая красота, раскрывающая для каждого врата радости жить и трудиться. Не плакать о пасторе ты должен, но отдавать ему силу и мужество, чтобы он мог уйти отсюда, взяв у каждого из нас последний дар нашей любви. Плоха любовь, напутствующая друга слезами. Коляска подкатила к подъезду, и вскоре всё общество сидело за обедом. С необычайным тактом хозяин направлял разговор за столом и так развлек своих гостей, что тяжёлые впечатления от скачек стёрлись из их памяти. Тотчас же после обеда дом лорда опустел, так как все его обитатели вновь уехали в деревню. Как только Дженни и пасторша увидели, что ложа лорда Бенедикта опустела, всякий интерес к скачкам у них пропал. Теперь, к своему удивлению, Дженни почувствовала одиночество и печаль. Казалось бы, с отъездом отца и, особенно, сестры ей должно было стать легче. А Дженни овладело чувство, точно она внезапно осиротела. Ей хотелось поскорее вырваться отсюда, но, представляя свой молчаливый дом, она готова была ехать куда угодно, только бы не оставаться вдвоём с матерью. Как много отдала бы сейчас Дженни, чтобы застать дома отца и музицирующую Алису. Теперь ей казалось, что в звуках этих была жизнь. Ушли звуки, воцарилось молчание, ничем не заполненное, тоскливое, от которого хочется бежать... Дженни с ужасом думала о возвращении. Кавалеры предложили дамам пообедать в каком-нибудь ресторане, на что пасторша охотно согласилась. А Дженни всё же предпочла свой одинокий дом обществу матери и её кавалера, которые сошли у первого же приличного ресторана. Мистер Тендль, оставшись с девушкой, старался всячески рассеять её угрюмость, в чём отчасти и преуспел. Его доброта и такт невольно подкупили Дженни. В разговоре он раскрывался перед ней как человек недюжинного ума, высокого образования и большой эрудиции. Дженни пристально поглядела на своего собеседника и встретилась с его большими серыми глазами, вдумчиво и пытливо смотревшими на неё. Рыжеватый блондин с вьющимися волосами, высокого роста, отлично сложённый и загорелый, мистер Тендль был чрезвычайно интересным мужчиной. Когда коляска остановилась перед домом пастора, он помог Дженни сойти и приподнял свою шляпу, чтобы с ней проститься. У девушки сжалось сердце. Сейчас она останется одна в молчащем доме. Одна со своими мыслями, от которых хочется бежать. Должно быть, лицо её отразило такую тоску, что она передалась доброму человеку, пожелавшему помочь ей в её печали. – Не хотите ли вы, леди Уодсворд, – сказал он голосом, полным уважения, – превратиться на сегодня в студентку. Мы отпустим коляску, вы переоденетесь, как подобает вольнослушательнице, и на омнибусе мы отправимся обедать в парк. – Я очень хотела бы принять ваше предложение, но... – Но не знаете, как это согласуется с этикетом. С этим не стоит считаться. Во-первых, вы уже не раз нарушали этикет, а во-вторых, парк так велик, что вряд ли вы рискуете встретить там своих знакомых. А в-третьих, нужно выбирать не условное и внешнее, ничего нестоящее, а глубокие, сокрытые в себе ценности, которые требуют забот и внимания. Иногда они заставляют нас прислушиваться к себе особенно бдительно. Обстановка, в которой мы никогда не бывали, в этих случаях может внезапно осветить порывы, неясные нам самим. – Я согласна, – тихо ответила Дженни. – Сейчас этот молчащий дом мне кажется гробом. Отпустив коляску, молодые люди вошли в переднюю. Дженни проводила гостя в зал, предложив ему просмотреть последние научные журналы. Снисходительно улыбаясь, она объяснила удивлённому гостю, что отец её считает себя не только большим певцом, но ещё и большим учёным. А на самом деле он только скромный пастор. – Как, – весь изменившись в лице, вскричал мистер Тендль, – значит, я в доме знаменитого учёного, философа, чья книга выйдет не сегодня-завтра из печати и о которой уже сейчас говорят учёные. Боже мой, как я мечтал с ним познакомиться. Мне говорили, что помимо учёности он ещё и совершенно изумительных качеств человек. Так это он и есть ваш отец? – Отец ничего не рассказывал мне о своей книге, – холодно и высокомерно ответила Дженни. – Не путаете ли вы его с кем-нибудь из Уодсвордов. Их ведь много, – с тайной досадой проговорила Дженни. – Пастор Уодсворд, автор выдающейся книги, может быть только один, леди Уодсворд. Ведь имя вашего отца Эндрью? – Да, но в нашей семье до сих пор никто не знал, что глава её такое светило. Отец очень скрытен и не любит рассказывать о своих делах. Впрочем, с Сандрой они постоянно погружаются в умствования. – Счастливец Сандра! И как только ему удалось познакомиться с вашим отцом. К лорду Бенедикту он, конечно, проник через своего друга, лорда Мильдрея. – Ошибаетесь. Сандра был близок с лордом Бенедиктом давно. Он индус, познакомился с лордом ещё в Индии, и связь их идёт от детских лет Сандры. И это Сандра ввёл лорда Мильдрея в дом Бенедиктов. Что же касается моего отца, то он всю жизнь искал молодые таланты и всюду им протежировал. Я вас покину, мистер Тендль, с вашего разрешения, чтобы явиться к вам в образе скромной студентки. Войдя в свою комнату и сбросив с себя яркое платье, ставшее ей ненавистным, Дженни надела простой чёрный костюм и такую же шляпу. И показалась себе гораздо милее, чем в кричащем фиолетовом туалете. В мыслях её был сумбур. Чужой человек называет отца светилом, великим учёным, а она и мать всю жизнь считали его странным, склонным к юродству человеком. В чём же дело? Почему отец ни слова не говорил о своей книге? Правда, он всю жизнь над чем-то работал и что-то постоянно переписывала для него Алиса. Но ей, Дженни, всё это казалось пустой забавой человека, которому не удалась его жизнь и от нечего делать он начал искать утешение в науке. Неудачники вечно носятся со всякими идеями, и вдруг... книга и слава отца, – а она так далека от него и даже не знает, вернётся ли он домой завтра. Возвратившись в зал, Дженни застала своего гостя погруженным в какую-то статью. Мистер Тендль так углубился в чтение, что даже не сразу пришёл в себя и понял, где он и кто перед ним. Опомнившись, он весело рассмеялся и вежливо извинился перед Дженни за свою рассеянность. – Очевидно, – сказал он, – люди, в ком живёт страсть к науке, одинаково рассеянны. Простите великодушно, мисс Уодсворд. Молодые люди вышли, но Дженни, привыкшая ощущать себя красавицей, оскорбилась оттого, что мистер Тендль, увлекшись статьей, и не посмотрел на неё. Наоборот, она поймала взгляд сожаления, украдкой брошенный на книгу, от которой ему уже не хотелось отрываться. По ассоциации она вспомнила об отце и Алисе, в её сердце ожила ревность, и она впала в мрачность. Её спутнику пришлось потратить немало усилий, чтобы вызвать улыбку на её лице. Обед в парке несколько отвлек внимание Дженни от пережитых волнений. Многое из того, о чём говорил ей мистер Тендль, её удивляло. Многое было ново и неожиданно. И всё же ни разу Дженни не задумалась, кто же этот милый человек. Не поинтересовалась его судьбою. Она принимала его общество, как необходимый ей сегодня рецепт, который можно выбросить завтра, ибо в нём не будет больше нужды. Вернувшись домой раньше матери, Дженни заперлась у себя в комнате и легла спать, лишь бы ни о чём не думать. Так завершился этот тревожный и печальный для всех наших героев день.
star: ГЛАВА VI. БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ПАСТОРА, ЕГО ЗАВЕЩАНИЕ Благополучно добравшись до деревни и прокатившись на лошадях по залитой лунным светом дороге, слегка утомлённые спутники лорда Бенедикта разошлись по своим комнатам. Только пастор остался внизу, в кабинете хозяина. – Вероятно, это одна из последних моих лунных ночей, когда я могу ещё ценить красоту земли, которую так любил. Как много раз я напутствовал людей, уходящих к престолу Отца. И как редко видел истинное знание и истинную веру. И как часто старался я победить в них страх. Теперь, когда сам иду к Отцу моему, понимаю, что это не страх давит человека, но сознание бесполезно и бесплодно прожитой жизни. Сознание недостаточной верности заветам любви, недостаточной чистоты прожитой жизни. – Нет смерти, дорогой друг. С последним физическим дыханием дух оставляет форму, в которой жил на земле. Современный человек впитывает в себя столько предрассудков, что не понимает даже, как жизнь – великая Жизнь – движется вокруг него и в нём самом. Если бы в вашем сердце не жил тот Свет, который сейчас окружает нас обоих и всё вокруг нас, – в вас не было бы той высокой чести, в какой вы жили и живёте. В сердце человека, сообразно его развитию, оживают одно за другим качества Той единой Жизни, что он носит в себе. Качество, доходя до своего полного развития, переходит в силу, живую, всегда активную. Оно перестаёт быть только свойством человека. Оно льётся, как кровь, по его жилам, как светоносная материя любви; раскрывается, наконец, как оживший аспект Жизни вечной в нём. Всё, в чём человек смог дойти в своём развитии до конца, стало аспектом его божественного духа, его внутренним творческим огнем. Когда физическая форма становится мала ожившему духу человека, когда он вырос из неё, как юноша из детского платья, – человек меняет форму, а мы называем это смертью. Ваша жизнь, как ни строго вы судите её, – безупречна. И встреча наша не случайность, но великая радость, посланная нам обоим. До сих пор я был в долгу у вас, мой верный, преданный друг. – Я вас не понимаю, лорд Бенедикт. Это верно, что я испытываю какое-то чувство большой близости, словно бы когда-то давно был знаком с вами. Но... кто раз узнает вас, тот иначе себя подле вас и не может чувствовать. Ваша доброта и сила обаяния подчиняют себе всех. – Вы никогда не думали о жизни людей на земле, как о жизни вечной, а не отрезке от рождения до смерти. А между тем, это ряд земных жизней на протяжении веков. Нет в небесах места, где отдыхают. Живое небо трудится так же, как и живая земля. Мы уходим отсюда, трудимся, учимся, живём в облегчённых формах, по иным законам, точно так же как на земле мы можем жить только по законам земли. И на этой земле вы бывали уже не раз, и не раз встречались со мною. Но то были встречи мимолётные, и каждый раз я бывал чем-нибудь вам обязан и оставался вашим должником. В последнюю же нашу встречу вы спасли мне жизнь. Я искал вас теперь долго, чтобы отплатить за все ваши благодеяния. Только несколько месяцев тому назад, в Москве, я узнал, что вы в Лондоне и что вы пастор. Узнал всё о вашей жизни от моих друзей, которые потеряли ваш след в Венеции и шли неверным путём, ища вас в артистических кругах. Как только я получил это известие, я изменил свой план и приехал сюда, где немедленно же вас отыскал. Примите теперь все мои услуги вам и Алисе как возвращение моего векового долга. И не будем больше говорить об этом. Здесь всё светло, всё сияет. Что же касается второй половины вашей семьи, одно могу сказать: всё, что будет возможно, я сделаю для Дженни и вашей жены. Боюсь, что это будет бесполезно, но всё же сделаю. – Как странно я себя сейчас чувствую, лорд Бенедикт. Точно я становлюсь лёгким-лёгким и действительно вспоминаю давнишнее знакомство с вами. Удивительное спокойствие и мир нисходят в мою душу. И не столько от ваших слов, сколько от вашего присутствия, от какой-то особенной вашей доброты, от какого-то мужества и силы почти нечеловеческих, которыми веет от вас. Примите благоговейную благодарность уходящей души за ту ясность и спокойствие, которые вы влили в неё. Благодаря вам моё прощание с землёй полно величия. Что касается моей жены и Дженни, – Боже мой, как много сил я потратил, чтобы охранить их от зла. И тут вы меня утешили, и их я оставляю под вашей защитой. Я видел ясно, как постоянное раздражение и жажда роскоши и праздной жизни всё теснее сближают их с людьми лживыми, неустойчивыми и даже бесчестными. Я видел, как они тонут в мелочных мыслях и чувствах. Как их вечное бурление оборачивается постоянной сосредоточенностью на самих себе. Но я не мог найти хоть каплю доброты в их сердцах. – Перестаньте думать о них, мой милый лорд Уодсворд. Ваше время на земле теперь принадлежит только вам. В эти последние дни текущего воплощения я пришёл, чтобы дать вам то знание, которого вы искали всю жизнь и для которого вы проложили себе дорожку ногами тех, кто приходил к вам за утешением и уходил не только утешенным, но и с сознанием, что у него есть друг. К вам приходили за миром, а уходили не только в мире, но и в радости понимания своего права на жизнь, на счастье, на труд. Сбросьте с себя все путы условностей, что мешают вам общаться в огне и духе. Все слёзы, скорби, страсти, что собрало ваше сердце, как в чашу, уже горят не в одном вашем сердце, но и в моём, и в сердцах целого ряда светлых людей, поставивших себе целью общее благо. На вас нет уже ни оков условной любви, ни оков предрассудков. Живите все эти дни, как живут после смерти всего личного. Живите, благословляя каждый день в мужестве и мудрости, в любви неугасимой Великой Матери Жизни. Не только дочери вашей Алисе, но и юному обожателю вашему Сандре, а также тайно и очень глубоко страдающему Мильдрею, и моим детям, Наль и Николаю, всем преподайте великий урок мудреца, прощающегося с земной жизнью радостно и спокойно, чтобы начать, вернее, продолжить труд жизни вечной. Рассматривайте все эти дни как дни заслуженного беззаботного отдыха и пожинайте плоды разбросанной, как горсть драгоценных камней, любви на земле. Флорентиец проводил пастора в его прекрасную комнату, из которой открывался вид на залитый луною парк. – Я незаслуженно счастлив, лорд Бенедикт. Я даже и мечтать не мог о красоте, в какой живу сейчас. И если вы говорите, что в долгу у меня, то что же сказать мне? Я молился Отцу, чтобы отойти в мире, и я не находил его. Вы помогли раскрыться сердцу моему не только в мире, но и в полной радости. Как прекрасна жизнь! Как могуч и велик росток этой жизни в человеке, если он веками меняет форму и вновь живёт! Только сейчас мне это до конца ясно. Зачем же церковь учит оплакивать смерть? Зачем учит: "Упокой со отцы", если только в самом себе можно обрести покой. И найти его, – я понял, – можно только живя в свете. Да, нужно учить, как жить в свете, пока человек трудится на земле, а не как упокоиться с отцами. – Спокойной ночи, лорд Уодсворд, до завтра. Вот вам ещё пилюля, она принесёт вам сон. Флорентиец подал пастору лекарственную конфету, крепко пожал ему руку и, ещё раз пожелав спокойной ночи, спустился к себе вниз. Пастор, посидев ещё немного в тишине, почувствовал такое сильное желание спать, что едва успел раздеться, как мгновенно заснул. Казалось, весь дом спал, погруженный в тишину. Но сам хозяин сидел за письменным столом и писал письмо, иногда пристально вглядываясь во что-то вдалеке. Дверь на террасу была открыта, аромат цветов проникал в комнату. Изредка ветерок колебал пламя свечей и заставлял огонь переливаться и играть золотом волос писавшего. Внезапно Флорентиец поднял голову, прислушался к чему-то и, покачав головой, тихо сказал: – Алиса, Алиса, я надеялся, что у тебя будет больше сил сегодня. Сойди сюда, если тебе так трудно и тяжело. Я думал, ты поняла, что должна поддержать отца и превратить в земной рай его последние дни, а ты предаёшься печали о себе. Перестань плакать и приди сюда. А Алиса, вернувшись в свою комнату, накинула белый фланелевый халат, распахнула дверь на балкон, опустилась в кресло и застыла в горьком сознании неизбежной разлуки с обожаемым отцом. Она вспоминала. Ни разу она не видела отца раздражённым. Ни разу он не вошёл в дом без улыбки. Какой бы скорбью ни болело его сердце, он входил в дом, неся ласковое слово каждому. Многое, чего не понимала Алиса в детстве, стало ясно ей теперь. Но её детское сердце разгадало драму отца. И каждое её движение, каждое дело дня – всё было единым стремлением: защитить отца, не дать ему заметить ничего тяжёлого, отвести от него очередной удар. Два сердца, две жизни, отца и дочери, слились в одно целое. И теперь... отрывалась часть её сердца. Не отец уходил, но от её собственного сердца отрезалась половина. День без отца... И Алиса изнемогала от муки. Вся тонула в той крови, что, казалось ей, сочилась из её сердца. Она сидела без мыслей, без надежд, придавленная страданием, точно слыша, как из сердца её каплет кровь, собираясь вокруг неё целым озером. Внезапно, точно электрический ток, пробежала по ней какая-то сила. Девушка вспомнила всё, что лорд Бенедикт говорил ей за последние дни. Так ярко вспомнила, точно услышала его голос; сейчас, в ночной тишине, он звал её к себе. Она – мгновенье назад такая обессиленная – встала и отёрла глаза. Образное представление своих страданий, как текущей из сердца крови, было так сильно, так ярко, что ей казалось, что и сейчас из сердца её каплет кровь. Она зажала сердце руками и посмотрела себе под ноги, желая убедиться, не стоит ли она в луже крови. Бросив взгляд вниз, в сад, она увидела лорда Бенедикта, который звал её жестом руки. Она сошла с лестницы и увидела, что он стоит на пороге своего кабинета. – Войди, дитя, – сказал он, закрывая за нею дверь. – Мы с тобою да ещё один человек в доме не спим в эту ночь. Остальные нашли силы быть мудрыми и принять жизнь, как она идёт. Ты думаешь, что не спит Сандра. Нет, индусу я дал успокоительных капель, он спит, как и твой отец. Не спит тот, кто ни словом не обмолвился о твоих и своих страданиях. Не спит лорд Мильдрей, сердце которого разрывается от твоей драмы, от твоей тоски. Чтобы остановить кровь, текущую сейчас из твоего сердца, он рад был бы лечь на плаху. И сейчас, внешне спокойный, мечется, как тигр в клетке, не находя никакого решения. Не плакать, не истекать кровью тебе надо, дочь моя. Но вспомнить, как у вечного огня ты обещала нести утешение и помощь людям. Что толку сидеть и плакать? Разве неизбежное не свершится потому, что ты плачешь? В ком может найти отец твой силу и отдых сейчас? Сейчас, когда ему предстоит переменить форму своей жизни. Ты привыкла называть эту перемену смертью. Но смерти нет, это наше заблуждение. Я уже говорил тебе: пока живёшь – не теряй ни мгновения в пустоте. Ищи творить сердцем. А в слезах нет места творящей силе. О чём бы ни плакал человек, он плачет о себе. Высшая форма человеческой любви – это действие, энергия. Тот, кто мужается, только тот вступает на высокий путь благородства и самоотвержения. И только в таком бесстрашном сердце нуждается жизнь. В жизни нет мгновений остановки. Она – вечное движение, вечное стремление вперёд. И только мужественный движется в ногу с нею. Если и впредь ты будешь оплакивать каждый неожиданный – только по твоей невежественности – удар судьбы, то тебе нет надобности жить подле меня. Ты хочешь разделить со мной жизнь. А это жизнь самоотверженного труда. В ней проходят, чередуясь, победы, разочарования, скорби и радости. Но унынию в ней нет места. Смерть – предрассудок человека, исходящий от его варварского отношения к жизни. Смотри на эту дивную природу: уже начинается рассвет, а луна ещё светит. И с каждым мгновением ты видишь, как день сменяет ночь, и всё это форма той же Единой, Жизни, что живёт в тебе, во мне, в солнце, в облаке, в траве. Много учась, ты обретёшь знания, и тебя перестанет выбивать из колеи закон жизни и смерти. Сегодня пойми крепко и ясно: если хочешь опять встретиться с отцом, готовь то священное и высокое место, где это стало бы возможным. Знай: ты МОЖЕШЬ СОЗдать ту семью, где отец твой будет вновь воплощён. Ты МОЖЕШЬ СТать ему матерью и воздать материнской любовью и заботой за все его заботы о тебе, за всю его любовь. Но "может" ещё не значит "будет". В тебе сила, в тебе любовь, в тебе возможности повернуть руль судьбы так или иначе. И всё зависит от того, как ты проводишь сейчас отца и какое уже теперь дашь ему благословение. Девушка, преображенная, сияющая, приникла к руке своего великого друга и прошептала: – Я всё поняла. От вас перелилась в меня сила. Мне больше не о чем плакать... Но лорд Мильдрей? Как я могу его утешить? – Предоставь мне заботу о нём. Погладив успокоенную Алису по голове, дав ей капель и велев сейчас же ложиться спать, так как отцу понадобятся её заботы. Флорентиец проводил Алису до лестницы и снова сел к столу, где и закончил последнее письмо. Рассвет переходил в раннее утро. Лорд Бенедикт потушил свечи, прошёл в свою спальню, откуда через четверть часа вышел в пижаме, с мохнатым полотенцем на плече. Собрав письма, он положил их в ящик стола, закрыл его, написал на бумажке несколько слов и вышел в парк. Подойдя к дому с другой стороны, он поднял камушек, завернул его в ту бумажку, что положил себе в карман, и, остановившись перед одним из открытых окон второго этажа, ловко бросил туда свой камушек. К ногам погруженного в невесёлые думы и всю ночь не спавшего лорда Мильдрея вдруг упало что-то белое, стукнувшее об пол. Вздрогнув от неожиданности, он наклонился и поднял бумажку, из которой выпал камушек. "Надевайте пижаму, берите мохнатое полотенце и сходите вниз, на террасу. Пойдём к озеру купаться в водопаде", – прочел Мильдрей. Записка была без подписи, но Мильдрей сейчас же узнал крупный, прекрасный почерк хозяина. Он выглянул в окно, но кроме пения птиц и чудесно расцветающего утра ничего не услыхал и не увидел. Обрадованный неожиданной возможностью совершить дальнюю прогулку с лордом Бенедиктом, Амедей поспешил переодеться и спустился, недодумав мыслей, терзавших его всю ночь. – Ну, мученик, – встретил его весёлым смехом лорд Бенедикт, – на кого вы похожи? Ещё две-три так прелестно проведённые ночи, и меня обвинят по крайней мере в истязании своих гостей. Можете ли, лорд Мильдрей, образцовый воспитатель моего приятеля индуса, объяснить причину вашей скорби, которая в одну ночь съела половину вашего веса? – Объяснить это легче лёгкого, лорд Бенедикт. Полное бессилие помочь страдающим людям довело меня до отчаяния. Но вот что я хотел бы знать: каким образом вы угадали, что я не спал и что сидел именно в этой из трёх отведённых мне комнат. Ведь вы должны были точно знать не только то, что я не спал, но и то, что вы даёте призыв человеку, который прочтет вашу записку немедленно. И до чего же вы молоды и прекрасны, лорд Бенедикт, теперь я понимаю, почему вам дали прозвище Флорентиец. – Знаете ли вы, мой дорогой гость, что если мы будем останавливаться на каждом шагу, как это делаем сейчас, то вернёмся, когда наши дамы будут уже завтракать. Будем двигаться энергичнее, и, пожалуй, я расскажу, как узнал о вашей бессоннице. Посмотрите вокруг себя и вглядитесь в разнообразие окружающей вас жизни. Цветы каких чудесных форм и окраски окружают вас! Листья, травы, бабочки, птицы, мухи, пчёлы – всё живёт самой напряжённой жизнью, творит, отдаёт свой аромат, плоды и красоту... и умирает. Вы срываете цветок, вдеваете его в петлицу или украшаете им стол. Вы не думаете, что цветок умирает, отдавая вам свою красоту. Вас не тревожит эта смерть. Вы её благословляете, принимаете спокойно, как нечто неизбежное, обычное. Почему? Только потому, что в этом нет ничего вашего. Ничего от вас лично, от вашей привязанности, ваших привычных желаний, вашей любви, в которую вы каждый день вплетали нити своего сердца, крови, плоти и духа. И вы спокойны. Вы знаете неизбежность закона целесообразности, закона, заставляющего всё живое менять свои формы. Как только дело касается людей, – в сознании человека всё мгновенно меняется. Всё разделяется на своих и чужих. Свои – это те, с кем вы сжились, сроднились по крови. И каждая такая разлука – неизбежные слёзы, отчаяние и вот такой вид, как у моего доброго друга лорда Мильдрея. Вы сражались в двух войнах, будучи юношей; о вашей храбрости солдаты складывали песенки и легенды, вашему самообладанию удивлялись старые офицеры. Теперь вам двадцать восемь. Почему же перед лицом предстоящей смерти пастора вы потеряли не только полное самообладание, но и равновесие? Ваша любовь к Алисе для меня не тайна. Но она не оправдание вашему поведению. Чему служит та любовь, которая не несёт мужества любимому? Неужели вы думаете, что подобным образом сострадаете Алисе? Думаете, можно таить внутри полный разлад, страдать и разрываться, а вовне демонстрировать полное якобы спокойствие и подобным лицемерным самообладанием помогать человеку переносить горькие минуты? Только истинно мудрое поведение, то есть убеждённо-спокойное внутреннее состояние может помочь ближнему. И оно, как живой пример мудрости, может прервать тысячи человеческих драм одним только своим появлением, одной встречей. Таков живой пример мудреца. И в каком бы образе он ни встречался, он может поднять человеческие силы до героического напряжения. Может помочь перейти из состояния маленького, о личном горюющего человека одной улицы, в одухотворённое осознание себя единицей вселенной. Вселенной, с неизбежностью подчинённой одному и тому же закону целесообразности, который ведёт всё живое – от букашки до человека – к совершенству. Вы можете мне ответить, что всё это знаете и понимаете. Но я скажу, что это не так. Потому что на языке мудрости знать – это значит уметь. А понимать – значит действовать. Тот, кто говорит, что он знает и понимает, но не умеет действовать в своём трудовом дне, – на самом деле ничего не знает. Он ничем не отличается от цирковых собак и лошадей, которые просто усвоили ряд привычных ассоциаций, воспринятых в той или иной последовательности. Подумайте обо всём этом, лорд Мильдрей. От вашего поведения сейчас многое будет зависеть не только в вашей жизни, но и в жизни Алисы и ещё многих людей, которых вы встречаете и в обществе которых вращаетесь. К сожалению, по причинам, от меня не зависящим, я ничего не могу сказать вам больше. Могу только прибавить, что сейчас вы стоите у перекрёстка дорог. И в зависимости от вашей энергии и мужественного поведения, в зависимости от истинной доброты и силы вашего благородства в этот момент, вы услышите тот или иной зов жизни. И вы можете создать такую семью, в которой великая душа сойдёт на землю и, под охраной вашей любви и доброты, пройдёт свой новый человеческий путь.
star: Флорентиец привёл Мильдрея к водопаду. Красота природы, чудное утро и слова хозяина не только развеяли скорбь гостя, но и окрылили его. Выйдя из водоёма, выдолбленного водой, падающей с высокой скалы, и поёживаясь от холода, лорд Мильдрей сказал: – Если бы я даже не входил в эту купель, которая меня возродила, – я чувствовал бы себя воскресшим от одного только общения с вами, лорд Бенедикт. Самое великое, что я понял сейчас из ваших слов, это то, что истинной любви чуждо понятие разлука. И я не теряю надежды, что в вашем благом присутствии оба понятия – знать и уметь – когда-нибудь сольются для меня в одно самоотверженное и радостное действие, то есть в простое умение быть истинно добрым и, думая о людях, забывать о себе. Оба вернулись домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться и встретиться с остальными за завтраком. Пастор чувствовал себя слабым и усталым, но всё же прошёлся по парку. Под руку с дочерью, в сопровождении Сандры, дошёл он до обрыва, откуда вид на открытые дали нравился ему особенно. Но после обеда он сейчас же поднялся к себе. Алиса не оставляла отца ни на минуту. Она, казалось, совершенно не замечала его слабости и той особенной ласковости, в которой сквозила нежность прощания. Она вела себя так, как всегда, как будто бы отец был здоров, но не покидала его. – Алиса, дитя моё, пошла бы ты погулять. Вон все идут на ферму с лордом Бенедиктом. – Нет, папа, мне так хочется побыть в тишине с вами. Раздался стук в дверь, и вошёл лорд Мильдрей. – Лорд Уодсворд, не разрешите ли посидеть подле вас? Мне так захотелось побыть в вашем обществе, что я не мог устоять и решился вас побеспокоить. Вы не сердитесь на меня за это? – Не только не сержусь, но и счастлив, что вы зашли ко мне. Моя Алиса не покидает меня, как ни прошу её отдохнуть немного от моего стариковского общества. Не скрою, мой друг, что радость быть столь любимым моею дочерью и вами – большое вознаграждение за прожитую жизнь. – Знаете ли, папа, вы у меня положительно феномен. Другой бы на вашем месте мог и зазнаться. А вы, вы хоть немного ценили бы себя и всё то, что сделали для людей, для науки. Лорд Бенедикт сказал, что сюда собирается целая делегация от Академии наук, чтобы вручить вам какую-то исключительную награду за книгу, которая завтра должна выйти в свет. А вы, мой дорогой отец, одно смирение. – Дочурка, я бы очень хотел избежать этой пышности, она мне тяжела, я даже разволновался. Лорд Мильдрей, не откажите сходить к нашему дорогому хозяину, когда он вернётся с прогулки, и попросите его зайти ко мне. – Я непременно это сделаю, лорд Уодсворд, я уверен, что лорд Бенедикт сумеет охранить ваше спокойствие. Да ведь он пошёл на ферму по хозяйственным делам, долго там не пробудет, и как только он вернётся, я сейчас же передам ему ваше желание. Кстати, в газетах сегодня есть отзыв капитана Т. о вашей книге. Я думаю, что подобному отзыву позавидует добрая половина авторов в мире. – Папа, вы знаете, что у капитана Т., то есть у графа Николая, есть брат, начинающий писатель. Лорд Бенедикт как-то сказал, что Левушка написал вещь гениальную, не по летам глубокую. А Наль говорила мне, что видела его один раз в жизни наряженным в восточный костюм, с седой бородой. И если бы она столкнулась с ним теперь лицом к лицу, то не смогла бы узнать брата своего мужа. – Это почему же? Неужели они познакомились в маскараде? И не видели друг друга без масок? Это что-то во вкусе французских романов, – весело смеялся пастор. – Надо полагать, что дело здесь в чём-то другом, лорд Уодсворд. Вряд ли на Востоке возможны маскарады, а графиня очень молода и приехала прямо оттуда. Дальше разговор перешёл на чудеса жизни, как называл пастор встречу с Флорентийцем. А Флорентиец с Сандрой уже возвращались с фермы ближайшим путём. – Мы с тобой уже несколько раз говорили о твоей постной физиономии, Сандра. Сегодня хочу поговорить с тобой окончательно. От твоего решения и дальнейшего поведения будет зависеть, останешься ли ты при мне или уедешь в Лондон. Видишь ли, решившись следовать чьим-то указаниям, избрав себе путь в человеке, к которому особенно тянется сердце, надо находиться в гармонии с тем, кого хочешь назвать своим Учителем. Чтобы воспринять указания Учителя и нести их как творящую силу, надо быть радостным. Только радость открывает возможность слиться двум сознаниям, стоящим на разных ступенях развития. И чем радостнее и чище более низкое сознание ученика, тем легче, проще и глубже оно может влиться в сознание Учителя. Тем больше получит радостный из открывающегося для него высшего сознания. Это одна сторона дела. Жить подле меня и хмуриться, вступая в спор с Богом и судьбой, – значит, тратить попусту время и не заметить, как льётся свет в твоё текущее сейчас. Второе. Ты брал на себя обет беспрекословного послушания, что казалось тебе счастьем, подобно тому, как жизнь подле меня рисовалась тебе заманчивой мечтой. А когда эта мечта сбылась неожиданно для тебя, – ты оказался слабее женщины и продолжаешь быть таковым. В своих философских изысканиях, открытиях в астрономии и механике ты проявляешь себя той силой, на которую можно полагаться. В отношении к жизни людей ты оказался ребенком, не выдерживающим самых обычных испытаний движущегося колеса жизни. А между тем, ты – индус, тебе известен закон перевоплощения, ты в нём рос и воспитан. Казалось бы, твоё отношение к жизни и смерти должно было быть иным, нежели у европейцев. Отчего разлад в твоей душе? Теряешь доброго и нежного друга, стремившегося всячески тебе помогать. Чем же ты благодаришь его? Тревожишь его последние дни, оплакиваешь своё одиночество после его смерти. Чем поддержал ты его дочь? Своими стенаниями. Стыдно и недостойно, Сандра. Если я и не отправил тебя сразу же, как человека, недостойного быть принятым в ряды моих учеников, то только потому, что я у тебя в старинном долгу. И этой беседой я возвращаю тебе свой вековой долг. Пастор уходит с земли ненадолго. Если Алиса сумеет – со всем героизмом и мужеством сердца – проводить его как отца, чтобы принять как сына, для новой земной жизни, – он вернётся скоро. Если женщина сумеет возвыситься в доброте и любви настолько, чтобы о себе не думать, но самоотверженно подготовить место, где снова воплотится её отец, он будет счастлив на земле и завершит свой труд, чего сделать сейчас не успел. И целый круг жизней, затянутый ныне тяжёлой петлей злых предрассудков, освободится и развяжется, перейдёт в счастье и свет. Если же Алиса не победит эгоистической любви к отцу, будет плакать и цепляться за него, как это делаешь ты, – ряд жизней будет обречён на ожидание новых возможностей, когда сочетание кармических связей вновь станет гармоничным. Я говорю тебе всё это один-единственный раз. Чтобы ты понял до конца смысл закона беспрекословного повиновения, я дал тебе сейчас возможность провидеть судьбу многих людей. Но если ты когда-либо нарушишь его – ничто не сможет оправдать в веках твой поступок. Как бы ни хотел я взять на себя твои испытания, сделать это я не смогу. Я приму на себя, любя и побеждая, обратный удар, который ты нанесёшь мне. Но цепь жизней, спутанную тобою, ты сможешь развязать только сам. – О Боже, как я глуп! Как я непростительно, позорно глуп, дорогой, обожаемый лорд Бенедикт. И я плакал, стенал, бунтовал и чуть ли не обвинял вас в холодности, потому что знал, что вы можете поддержать силы пастора и не делаете этого. Простите меня, хотя и нет мне прощения. Как тупоумен человек! Такое счастье должно прийти к пастору и Алисе, а я оплакиваю обоих. Да будет мне это вовек уроком! Вот здесь, глядя на это заходящее солнце, я обещаю вам, мой ласковый, милосердный Учитель, всегда хранить радость послушания, сколь бы ни казалось печальным то событие, к которому так или иначе я должен быть причастен своей волей и трудом. Я обещаю, проходя свой день, не искать благ и награды. Ибо день человека – это не то, что к нему приходит, а то, как он это принимает и что сам привносит из сердца. Я обещаю, проходя день, воплощать в дела и встречи то понимание, что вбираю в себя через вас. Я обещаю, проходя день, идти его в бесстрашии, мужестве и мире, потому что понял сейчас, что все эти качества ничто иное, как моя верность вам. – Аминь, сын мой. Не давай слишком много обещаний и не разочаровывайся в своих силах. Не глупость твоя заставила тебя сомневаться во всём, а привычка скептически принимать все обстоятельства жизни. Привычка думать только о жизни земли, в отрыве от жизни вселенной. Усвой основное правило для каждого человека – научись мыслить диалектически. Не разрывай больше связи со всеми радостными силами природы. И когда настанет твой час познать элементы природных стихий, – принеси к этому моменту себя как сосуд, полный самообладания и гармонии. Мудрость не в учёности и уме. Вся их ценность только в той культуре духа, которую они смогут сформировать. Если это случается, – из человека выковывается светящий шар, интуитивно творящий и входящий в равновесие со всей мировой жизнью. Его энергия действенна и мчится огнем по всем встречам. Если же учёность не привела через сознательное к подсознательному, – человек остаётся одним из тысяч и тысяч тупоумных умников, которые ищут объяснения и доказательства предельного ума там, где живёт и творит в человеке только беспредельная Мудрость. В своих отношениях с людьми никогда не ищи с ними объясниться. Ищи, чем обрадовать человека, чтобы в радости начать и окончить встречу. Но избегай тех, кто, хмурясь сам, старается найти в тебе причины своей хмурости. Беги тех семей, где живут, ссорясь. Те, кто распинается о своей любви к семье, а на самом деле они тираны и ворчуны, – преступники не меньше, чем любые воры, крадущие чужие ценности. Навстречу лорду Бенедикту и Сандре шёл добряк Мильдрей, издали улыбаясь обоим. – Что скажете, лорд Мильдрей? Вы, верно, послом от Алисы? – Вот и не угадали, лорд Бенедикт. Пастор просил меня обратиться к вам с просьбой навестить его. Все трое прошли на балкон пастора, который был укутан пледом, несмотря на тёплый вечер. Узнав, почему пастор волнуется, лорд Бенедикт обещал ему всё устроить. – Кстати, хотел предложить доставить сюда вашего слугу. Он так привязан к вам, что, наверное, сильно скучает, да и вы привыкли к нему. Завтра рано утром Сандра поедет в Лондон, отвезёт наши письма в Академию и будет представительствовать за вас на торжественном заседании. Затем заедет за вашим слугой, и вечером оба будут здесь, ко всеобщему удовольствию. И ещё у меня к вам вопрос. Ваша жена и Дженни любят морские купания и шумное общество. Не пошлете ли вы им с Сандрой письма и деньги на этот предмет? Вы ведь скоро будете Крезом, так как тираж вашей книги колоссальный. Я мог бы пока одолжить денег, и они бы уехали из Лондона довольные вами и предстоящей курортной жизнью. – Лорд Бенедикт, то был бы наилучший и наиболее спокойный выход для всех нас, особенно для меня и Алисы. Я был бы вам премного благодарен. – Вот и прекрасно, дорогой друг. Скушайте конфету и пойдёмте вниз ужинать. В столовой уже ждали Наль и Николай, обрадовавшиеся пастору и Алисе так, точно век с ними не виделись. – Мы совершенно не согласны, лорд Уодсворд, быть без вас и Алисы. Если вам не хочется гулять, мы будем сажать вас у теннисной площадки, в тени, с кучей книг. Но, пожалуйста, не лишайте нас своего общества, – обнимая поочерёдно отца и дочь, говорила Наль. Быстро пролетел вечер, который Алиса украсила музыкой, а пастор чудесно спел несколько арий. Любовь к искусству победила слабость, и вдохновенная песнь захватила слушателей. – Вот ведь как странно создан человек. Я и умирая, верно, буду петь. – Не знаю, будут ли у меня силы играть, но умереть под музыку – это, наверное, большое счастье. – Не знаю, какое это счастье, мисс Алиса, – утирая глаза, сказал Сандра. – Знаю одно, что сегодня сердце моё несколько раз тонуло в полном блаженстве. – Я тоже как-то особенно прониклась твоей музыкой, дорогая сестрёнка, – прижавшись к Алисе, шепнула Наль. – Я за двоих тебя благодарю. Тот, кто начал жить во мне, как счастлив он благодаря тебе. Он сразу готовится понимать и природу, и красоту её, и людей, и чудо звуков. Алиса, друг, я вместе с тобой несу и радость, и горе. И кроме всего, в тебе для меня опора и помощь. Ты единственная женщина-друг мой. Хотя ты такая молоденькая, но в тебе так много доброты, серьёзности и любви, что я чту тебя, как подругу и мать. Не покидай меня, Алиса, без тебя, несмотря на всю любовь мужа и отца, я буду одинока. – Откуда ты взяла, что я собираюсь уехать, Наль? Напротив, лорд Бенедикт оставляет нас с папой здесь на два месяца. Но и потом я тебя не покину, я всё время буду с тобой. Полюбовавшись ещё немного красотой ночи, обитатели дома разошлись по своим комнатам, и в эту ночь все они мирно спали. На следующее утро Сандра уехал в Лондон. Он выполнил поручение в Академии и отправился в дом пастора. Его встретил старый слуга, которому Сандра передал письмо его господина с приказанием собрать вещи, захватить несколько книг из кабинета и ехать немедленно, вместе с подателем письма, в деревню. Дженни была дома и вышла в переднюю, услышав голос Сандры. – Здравствуйте, мисс Дженни. Я привёз вам и вашей матушке письма от вашего отца. Быть может, вы захотите ответить? Я могу подождать. Дженни взяла письма, провела Сандру в зал и поинтересовалась здоровьем отца очень официальным тоном. – Лорд Уодсворд очень и очень болен. – Ох, всю жизнь, скоро уж двадцать три года, всё слышу только об этом. Но, слава Богу, он всё живёт, – так же холодно продолжала Дженни. – Мамы нет дома, и это очень жаль. Она бы, наверное, тоже пожелала ответить. Вы простите меня, я покину вас на несколько минут и напишу ответ у себя. Дженни вышла, а Сандра сел на покрытое белым чехлом запыленное кресло. Как мало времени прошло с тех пор, как он был здесь у пастора в последний раз! Но от души этого дома не осталось ничего. Где мир, царивший здесь, которым наполнял дом хозяин? Где безукоризненная чистота этой комнаты, которую, очевидно, поддерживала Алиса? Где весёлый смех и музыка? В томящем молчании дома невесёлые думы бродили в голове юноши. Он думал о Дженни, о том, какой она казалась ему прежде обворожительной, умной и содержательной, а оказалась сверкающим мыльным пузырём. Думал, как страдал пастор, о чём он никогда прежде и не догадывался. И в сердце Сандры вставал вопрос за вопросом. Зачем должен был пастор нести этот груз внутреннего разлада? И как мог он быть при этом таким ровным, добрым, улыбаться? Где, в чём источник самообладания, позволившего ему скрывать свои раны и утешать других? А он, Сандра, бессилен, вспыльчив, невыдержан и даже эгоистичен. Дженни вернулась, сказав, что письмо отца несколько сбило её с толку, что она сейчас ничего не ответит, но пошлет письмо завтра почтой. – Отец тоже говорит, что здоровье его плохо. Но, признаться, в первый раз он не только не протестует, но и сам желает, чтобы мы с мамой ехали на морские купанья. Мне это улыбается. Я не терплю деревни с её скучищей. Это для Алисы самое подходящее место. Неужели вам ещё не надоели красоты природы? – иронизировала Дженни. – Я и рассмотреть их не успел ещё, мисс Дженни. – Но что же вы там делаете? Алиса, та, конечно, перешивает графине туалеты, и времени ей остаётся мало. Но что сама графиня? Вы всё так же восхищаетесь ею? – Графиня и мисс Алиса почти неразлучны, как и все мы, с вашим отцом и лордом Бенедиктом. Обе дамы учатся верховой езде и другому виду спорта, который считает полезным и необходимым для здоровья наш хозяин. Кроме того, у лорда Бенедикта прекрасная библиотека. Обе наши дамы учатся и со мной, и с графом Николаем, и с самим лордом Бенедиктом. – Ну, меня можете уверять сколько угодно, – я не поверю. Туалеты для скачек, несомненно, были сшиты Алисой... И вдруг Дженни осеклась под взглядом Сандры. Что было в этом взгляде, что привело её вдруг в бешенство? Точно какой-то огонь, – такой она почувствовала себя раздражённой. Сандра смотрел на неё печально, словно жалея. Это не был тот юноша-поклонник, которого она, смеясь и сознавая власть над ним, припирала к стенке своим остроумием. Не мужчина, восторгавшийся её умом и видевший в ней женщину, стоял перед ней. Это был какой-то новый, вглядывавшийся в её душу человек. А Дженни хотелось легко скользить по жизни. Быть женщиной, пленять и нравиться, а никак не интересоваться чужой душой. Гнев заставил её резко спросить, почему это Сандра смотрит на неё, как добрый самаритянин, в чьём сострадании она вовсе не нуждается. – Да, я знаю, что милосердию нет места ни в вас, ни подле вас. Но я всё же надеялся, что вы лучше защищены от зла. А сейчас вижу, что вы раскрыты настежь для всего дурного. Кто способен так легко раздражаться, тот привлекает к себе страдания. – Это вы в доме лорда Бенедикта научились проповедовать? Или у моего отца заразились его манией исправлять людей? Я ненавижу проповедников, – топнула ногой Дженни. – Милейший папаша-проповедник, предлагая отправиться на любой курорт, забыл о самом главном, о деньгах. Он, конечно, по рассеянности позабыл о такой мелочи, – почти кричала Дженни. – Ах, простите, это я, болван, забыл, а не он. Вот пакет для вас, а это для вашей матери. И Сандра подал ей два объёмистых пакета, надписанных рукой пастора. Жадно их схватив, Дженни сконфузилась, но затем ещё больше озлилась. Чтобы как-то скрыть свои чувства, она отвернулась к окну. Сандра воспользовался моментом и быстро вышел из комнаты. В передней его ждал Артур. Они тихо вышли из дома, нашли экипаж лорда Бенедикта и через некоторое время уже сидели в поезде. Впервые Сандра пригляделся к старому слуге. Годы не согнули этого человека. Он был прям, широкоплеч, не очень большого роста, но отлично сложённый, с красивым, благородным и добрым лицом. Этот старик скорее походил на друга пастора, чем на его слугу. – Вы давно живёте в семье пастора? – Я никогда не разлучался с сэром Уодсвордом. Ему было семь, а мне четырнадцать, когда покойный лорд Уодсворд, дядя пастора, у которого он тогда жил, приставил меня к нему. Лорд Эндрью уже тогда был святым ребёнком, как потом святым юношей, святым мужем и отцом и святым пастором. – Он закрыл лицо руками, чтобы скрыть полившиеся из глаз слёзы. – Святые долго не живут. Что им здесь делать? Мой господин молод ещё, но сердце его уже не может выносить муки. Оно сгорело. Его спалило страдание. Я знаю очень хорошо, что уже не привезу в Лондон моего господина, а только его гроб. Если вырос вместе с человеком, – врос в его сердце. Слов не надо – всё знаешь. Так и я это знаю, хотя никто мне ничего не говорил. – Он смахнул ещё раз слезу, и лицо его осветилось мужеством. – Мой господин тоже, наверное, знает, что не вернётся в свой дом. И велико же милосердие Божье, что умрёт он не там, где находится его ежедневная Голгофа. Сандра с восторгом и уважением смотрел на слугу, язык которого, его манера выражать свои мысли обличали в нём вполне культурного человека. – Неужели вы так и прожили всю жизнь возле лорда Уодсворда, не имея своей семьи? – Ни на один день до сих пор не разлучался я с моим господином. Если бы у него всё было в порядке, я, вероятно, имел бы время создать себе семью. Но пастор был так несчастлив, так страдал сердцем и так скрывал от всех свою болезнь и своё горе, что я ему всегда был нужен. Только года три как мисс Алиса разгадала вполне его болезнь. А то и от её любящих глаз удавалось скрывать истину. Глубокая верность слуги своему господину пронзила сердце Сандры. Невольно он сравнил своё поведение по отношению к лорду Бенедикту, и в сердце его проникли стыд и горечь от сознания, что вот он, философ и изобретатель, имеет более низкую духовную культуру, нежели этот полный деликатности и любви простой слуга. В молчаливом душевном согласии оба добрались до дома только к ужину. Свидание пастора со своим слугой послужило Сандре ещё одним уроком. Слуга, знавший о смертельной болезни своего господина, вошёл к нему в комнату так, будто всё время находился рядом с ним и только выходил за каким-то пустяком. Со спокойным лицом он сейчас же привёл комнату и вещи в привычный порядок, подал пастору последние номера журналов, сегодняшнюю газету и стал рассказывать, как навещал своих родных. Сандра переглянулся с Алисой, обменялся с ней улыбкой и вышел из комнаты. И снова в доме лорда Бенедикта потекли мирные дни, Такие мирные и однообразные внешне, но такие напряжённые духовно, протекающие между двумя гранями земной человеческой жизни: постепенного ухода пастора и развивающейся жизни в Наль. Алиса расцветала на глазах. Её духовный рост сказывался во всех её поступках. Казалось, так легко быть сиделкой при больном отце, хотя она тысячу раз в день вскакивала, кормила, давала лекарства, мерила температуру, меняла компрессы и грелки, шутливо выговаривая больному, что он чрезмерно терпелив и нетребователен. Лорд Уодсворд слабел и худел, на глазах превращаясь в аскета, а лицо его и взгляд всё светлели. Он получал сухие письма от Дженни и леди Катарины и сказал однажды Флорентийцу, сидя по обыкновению в кресле: – Как странно, что Дженни моя дочь, с которой я прожил неразлучно двадцать три года, которой отдавал больше времени и забот, чем Алисе. И она даже не поняла, что письмо моё к ней, последнее прощальное письмо, полное любви, было горячей надеждой пробиться к её сердцу. И в этой отчаянной попытке я не преуспел, не выполнил свой долг по отношению к дочери. – Если бы все отцы так защищали своих детей от зла, как это делали всю жизнь вы, мой друг, на свете было бы легче жить и люди страдали бы меньше. Вы не можете упрекнуть себя в несправедливости к Дженни. Вы внушали ей человеческие чувства, и не словами, а собственным примером. Вы не давали ей окончательно утонуть в пошлости. Но я уже говорил не раз: детям в жизнь дорожку ни отец, ни мать не протопчут. Вы сделали всё для души, которую приняли на хранение от Единой Жизни. А как эта душа, в сочетании своих кармических путей и сил, идёт по дню, примет она или нет ваши руководящие нити, зависит не от вас. У каждого наступают в жизни периоды, когда дух сбрасывает оковы накопившихся условностей. Внезапно глаза раскрываются, и тогда мы говорим: человек изменился. Но это не человек изменился, а освободилось в нём какое-то количество светоносной энергии, которую он прежде затрачивал, на борьбу с самим собою. Как ветхое тряпьё, спадают страсти, давившие мысль и сердце, и освобожденная материя человеческого духа льётся Светом на его пути. Среди множества проходимых нами подобных поворотов у каждого есть общий для всех людей и непреложный кульминационный пункт. Это смерть. В этот момент дух человека перестаёт быть связанным законами земли. И нет никого, кто мог бы остаться на земле хотя бы ещё одно лишнее мгновение, если уже вышел из скорлупы иссохших страстей, которые непригодны больше для творческой, созидающей жизни. Неисчислимые примеры всегда индивидуально неповторимой жизни человека сводятся к этому закону Вселенной: к вечному движению к совершенству в творчестве. Есть случаи для данного воплощения безнадёжные, когда иссохшие страсти так срослись с материей духа, что стряхнуть их невозможно. Тогда погибает всё данное воплощение человека, И всё же и такому духу предоставляется много случаев для освобождения; человек уходит с земли, чтобы долго учиться в своей новой облегчённой форме тому, как надо жить на земле в следующий раз. Или, наоборот, человек перерастает своё окружение. Он отдал труду все свои творческие силы и поднялся в духе так, что ему требуется новое тело и более высокие условия жизни, чтобы выйти на новый виток творчества для земли. Тогда он оставляет землю, чтобы очень скоро вернуться. И в этих случаях – особо оберегаемых светлыми силами – его новая жизнь на земле становится той любовью, которую он посеял на ней прежде. Не тревожьтесь, друг. Ваш случай как раз из последних. Вами отдано земле так много любви, что она уже сейчас выросла в мощную силу и притянет ваше новое воплощение к себе. Я уже просил вас отдать свои последние дни радости понимания великого пути человека. Для каждой вашей встречи с людьми до сих пор дверь вашего сердца была открыта. Теперь эта дверь уже и не может закрыться: в неё вступила Вечность и слилась с живущею в вас Любовью. Идите, сознавая свой путь. Идите без страха, скорби и сомнений. Гармония ваша уже не может быть поколеблена ничем земным. Флорентиец покинул пастора и Алису, ставших почти неразлучными. Сандра и Мильдрей, часто ездившие в Лондон по поручению обитателей деревни, тоже проводили почти всё своё свободное время подле больного. Наль и Николай, по требованию хозяина дома, утром ходили с ним в поля и леса, принимая участие в управлении имением и обучаясь тому, как вести сельское хозяйство. Но и они любую свободную минуту старались проводить с пастором. Почти каждый вечер Флорентиец уводил Алису на прогулку, оставляя с больным Наль. И эти часы для обеих женщин были счастливыми часами. Наль, видевшая пастора редко, но любившая его, как второго отца, из той же плоти и крови, что и она сама, тогда как Флорентийца и дядю Али причисляла к людям высшего порядка, чувствовала себя с ним очень просто. И все её жизненные, житейские недоумения и вопросы, с которыми она не решалась обращаться ни к Флорентийцу, ни к мужу, находили полное разрешение у пастора. Он наперёд угадывал вопросы будущей молодой матери и умел ввести в её сознание понимание великих законов природы, для которых в чистой душе нет места предрассудку стыдливости. Он умел показать ей, что мать должна думать не только о физическом здоровье, но и характере своего будущего ребёнка в самом его зачатке. Он не забывал напоминать ей, каким миром она должна окружить ребёнка уже теперь. От первых часов колыбели и до его семи лет стараться ничем не нарушать окружающей его гармонии в семье. Указывая на обязанности материнства, больше всего заклинал её самоё от безделья умственного и физического. Алисе же всякий раз казалось, что после прогулок с Флорентийцем она возвращается обновленной. Изменилась вся её психика. Она не тосковала больше о предстоящей разлуке с отцом. Она легко говорила ему и себе: "До свидания". Девушка не задумывалась, как именно произойдёт дивное чудо нового воплощения отца в её собственной семье. Ей было ясно, что только её внутренний мир, духовная высота и благородство важны для их будущей общей жизни. Она больше не думала о внешних факторах жизни, поняв однажды и навсегда, что внешняя жизнь приходит как результат внутренней, а не наоборот. Однажды, поднявшись после ужина к себе в комнату, Алиса услышала лёгкий стук в дверь. На разрешение войти в дверях показалась Дория, принёсшая ей платье к завтрашнему дню. – Простите, Алиса, я знала, что вы ещё не спите. – Что вы запоздали, Дория, – вставая с места и усаживая её рядом с собой, сказала Алиса, – это пустяки. Я отлично могла бы вовсе обойтись без этого платья. Но вот что вы так поздно стали засиживаться за работой, это уже не пустяки. Мы с Наль уже несколько раз просили вас побольше отдыхать. Но о чём же вы плачете, Дория? – Я плачу, потому что только теперь и увидела, что наделала. Узнав вас, я до конца поняла, что никогда никого не любила. И не была верна никому и ничему до конца и даже не была по-настоящему добра, хотя жила, как полагала, только для того, чтобы делать добро. Когда теперь смотрю на вас, то понимаю, о чём мне говорил Ананда, утверждая, что я живу умом и всё ищу логические кольца, которыми стараюсь окружить людей как кольцами моей любви. И что хочу, чтобы все ясно видели, как я усердна в этом. Передо мной была раскрыта светлая дорога. Мой руководитель, дорогой Ананда, развив во мне понимание вечных законов жизни, предоставил мне полную свободу формироваться не по его указаниям, но радостью того знания, которое он мне открыл. А я-то решила, что он мало занимается мною, предпочитая мне других. Я сердилась, ревновала, внесла ураган личного бунта в свои отношения с ним и с теми, кто шёл за ним. Только теперь, встретив вас и узнав вашу жизнь, я поняла, что такое истинная доброта. – Нет, вы не правы, Дория. Просто я возвращаю часть долга своему отцу. Вот тот, кого вы зовёте Флорентийцем, – тот действительно сама любовь и доброта. Это недосягаемый идеал, к которому и приблизиться-то невозможно. – Вот видите, для вас ваш Учитель – не от мира сего. А я всё требовала от Ананды равенства, не понимая, не ценя всего, что он для меня делал. Однажды я стала просить Ананду доверить мне одно из тех трудных дел, куда он посылал других. Он доказывал, что я ещё не готова. Что мои утверждения от ума: "Я люблю", "Я верю", "Я не лгу", "Я иду без костылей и предрассудков" – и есть самые живучие мои предрассудки. Что надо ждать, пока радостью истинной любви упадёт эта рассудочная цепь – и тогда я буду готова к урокам и поручениям. Иначе выйдет двойное горе и для меня, и для тех, с кем буду иметь дело. И, улыбаясь своей чарующей улыбкой, Ананда добавил: "Мне же придется принять весь неудачный опыт вашей жизни на себя, а вам, бедное дитя, проходить всё сначала. Поймите, в вас горят желания, которые выше ваших возможностей, а победить их человек может, если занят трудом ниже его духовных сил. Там, где труд равен его духовным силам, – человек побеждает любовью и миром. В вас их нет, вы вспыхнете и... погаснете, если возьмётесь за дело раньше, чем созреет ваше самообладание и установится гармония".
star: Я настаивала, добивалась, – и беспредельно добрый Ананда, дав двух помощников, не стал мешать мне действовать. Вероятно, вы сразу же представили, как сумбурно шла моя работа, как я была требовательна. Я тогда много думала о том, как я "устаю", и мало думала, что не умею дать ни отдыха, ни помощи тем людям, с которыми встречалась. Они не продвигались вперёд, уставали от меня, а я этого не понимала. Финал взятого мною на себя дела был печальный. По требованию Тех, Кто стоял выше, Ананда отозвал меня. И Флорентиец, бесконечно милосердный, взял меня к себе, разделив удар с Анандой. Я слышала, он говорил Ананде: "Ты всё стараешься, чтобы люди шли совершенно свободно, так, как шёл ты сам и И. Таких чудес для всех не бывает. Не ставь, от своей беспредельной доброты и смирения, слабых людей перед соблазном свободного выбора, не суди о них по своей колоссальной духовной силе. Лучше давай им созревать в рамках строгого послушания. Так им легче прийти к самообладанию". Не знаю, было ли бы мне легче. Знаю только, что пришла благодарить вас за встречу, увидев в вас ум, талант и благородство в полном сочетании с добротой. Радость быть подле вас заставляет меня мужаться. Какое счастье для меня быть вам сейчас полезной, Алиса! Но я знаю, что вы не нуждаетесь в поддержке так, как в ней нуждаюсь я. С тех пор как я увидела, что каждую минуту вы кому-нибудь нужны, что все идут к вам со своими маленькими и большими делами, – мне захотелось стать вам верной слугой, такой, как старый Артур вашему отцу. – Дория, голубушку, вы меня просто уморите. Я не выдержу и вовсю расхохочусь, да, пожалуй, весь дом перебужу. Для нас с Наль вы лучшая подруга и наставница, а её первенцу – чудесная тётушка. Довольно вам быть смиренной слугой. Лучше, вернее, честнее и скромнее вас выдумать нельзя. Пока вы не выйдете замуж... – Нет, Алиса, я дала обет безбрачия, и эта сторона жизни для меня не существует уже. – Быть может, это очень эгоистично с моей стороны, Дория, но тогда уже ничто не разлучит нас с вами, и у каждого из моих детей будет по две матери, чему я уже сейчас не могу не радоваться. Девушки расстались не скоро. Дория рассказывала Алисе об Ананде, о его голосе, красоте, о том, как поёт его виолончель. – Представляю, что бы это было, если бы вы играли и пели вместе. Когда он поёт, – точно мечом рассекает ваше сердце и из него выпадает всё мелкое. Что-то не от земли, как в голосе Флорентийца, есть в пении Ананды... И вот, Алиса, я была подле такого человека. И искала пятна на одеждах людей, вместо того чтобы нести им радость. Я жила подле Ананды, у моря, среди неописуемой красоты. И не наслаждалась его обществом, а переживала, что он недостаточно ко мне внимателен. – Всё это в прошлом, моя дорогая, – обнимая плачущую Дорию, говорила Алиса. – Теперь вы знаете свои силы. А подле лорда Бенедикта обрели новую, столь необходимую вам энергию и, конечно же, рано или поздно снова встретитесь с Не тревожьтесь, друг. Ваш случай как раз из последних. Вами отдано земле так много любви, что она уже сейчас выросла в мощную силу и притянет ваше новое воплощение к себе. Я уже просил вас отдать свои последние дни радости понимания великого пути человека. Для каждой вашей встречи с людьми до сих пор дверь вашего сердца была открыта. Теперь эта дверь уже и не может закрыться: в неё вступила Вечность и слилась с живущею в вас Любовью. Идите, сознавая свой путь. Идите без страха, скорби и сомнений. Гармония ваша уже не может быть поколеблена ничем земным. Флорентиец покинул пастора и Алису, ставших почти неразлучными. Сандра и Мильдрей, часто ездившие в Лондон по поручению обитателей деревни, тоже проводили почти всё своё свободное время подле больного. Наль и Николай, по требованию хозяина дома, утром ходили с ним в поля и леса, принимая участие в управлении имением и обучаясь тому, как вести сельское хозяйство. Но и они любую свободную минуту старались проводить с пастором. Почти каждый вечер Флорентиец уводил Алису на прогулку, оставляя с больным Наль. И эти часы для обеих женщин были счастливыми часами. Наль, видевшая пастора редко, но любившая его, как второго отца, из той же плоти и крови, что и она сама, тогда как Флорентийца и дядю Али причисляла к людям высшего порядка, чувствовала себя с ним очень просто. И все её жизненные, житейские недоумения и вопросы, с которыми она не решалась обращаться ни к Флорентийцу, ни к мужу, находили полное разрешение у пастора. Он наперёд угадывал вопросы будущей молодой матери и умел ввести в её сознание понимание великих законов природы, для которых в чистой душе нет места предрассудку стыдливости. Он умел показать ей, что мать должна думать не только о физическом здоровье, но и характере своего будущего ребёнка в самом его зачатке. Он не забывал напоминать ей, каким миром она должна окружить ребёнка уже теперь. От первых часов колыбели и до его семи лет стараться ничем не нарушать окружающей его гармонии в семье. Указывая на обязанности материнства, больше всего заклинал её самоё от безделья умственного и физического. Алисе же всякий раз казалось, что после прогулок с Флорентийцем она возвращается обновленной. Изменилась вся её психика. Она не тосковала больше о предстоящей разлуке с отцом. Она легко говорила ему и себе: "До свидания". Девушка не задумывалась, как именно произойдёт дивное чудо нового воплощения отца в её собственной семье. Ей было ясно, что только её внутренний мир, духовная высота и благородство важны для их будущей общей жизни. Она больше не думала о внешних факторах жизни, поняв однажды и навсегда, что внешняя жизнь приходит как результат внутренней, а не наоборот. Однажды, поднявшись после ужина к себе в комнату, Алиса услышала лёгкий стук в дверь. На разрешение войти в дверях показалась Дория, принёсшая ей платье к завтрашнему дню. – Простите, Алиса, я знала, что вы ещё не спите. – Что вы запоздали, Дория, – вставая с места и усаживая её рядом с собой, сказала Алиса, – это пустяки. Я отлично могла бы вовсе обойтись без этого платья. Но вот что вы так поздно стали засиживаться за работой, это уже не пустяки. Мы с Наль уже несколько раз просили вас побольше отдыхать. Но о чём же вы плачете, Дория? – Я плачу, потому что только теперь и увидела, что наделала. Узнав вас, я до конца поняла, что никогда никого не любила. И не была верна никому и ничему до конца и даже не была по-настоящему добра, хотя жила, как полагала, только для того, чтобы делать добро. Когда теперь смотрю на вас, то понимаю, о чём мне говорил Ананда, утверждая, что я живу умом и всё ищу логические кольца, которыми стараюсь окружить людей как кольцами моей любви. И что хочу, чтобы все ясно видели, как я усердна в этом. Передо мной была раскрыта светлая дорога. Мой руководитель, дорогой Ананда, развив во мне понимание вечных законов жизни, предоставил мне полную свободу формироваться не по его указаниям, но радостью того знания, которое он мне открыл. А я-то решила, что он мало занимается мною, предпочитая мне других. Я сердилась, ревновала, внесла ураган личного бунта в свои отношения с ним и с теми, кто шёл за ним. Только теперь, встретив вас и узнав вашу жизнь, я поняла, что такое истинная доброта. – Нет, вы не правы, Дория. Просто я возвращаю часть долга своему отцу. Вот тот, кого вы зовёте Флорентийцем, – тот действительно сама любовь и доброта. Это недосягаемый идеал, к которому и приблизиться-то невозможно. – Вот видите, для вас ваш Учитель – не от мира сего. А я всё требовала от Ананды равенства, не понимая, не ценя всего, что он для меня делал. Однажды я стала просить Ананду доверить мне одно из тех трудных дел, куда он посылал других. Он доказывал, что я ещё не готова. Что мои утверждения от ума: "Я люблю", "Я верю", "Я не лгу", "Я иду без костылей и предрассудков" – и есть самые живучие мои предрассудки. Что надо ждать, пока радостью истинной любви упадёт эта рассудочная цепь – и тогда я буду готова к урокам и поручениям. Иначе выйдет двойное горе и для меня, и для тех, с кем буду иметь дело. И, улыбаясь своей чарующей улыбкой, Ананда добавил: "Мне же придется принять весь неудачный опыт вашей жизни на себя, а вам, бедное дитя, проходить всё сначала. Поймите, в вас горят желания, которые выше ваших возможностей, а победить их человек может, если занят трудом ниже его духовных сил. Там, где труд равен его духовным силам, – человек побеждает любовью и миром. В вас их нет, вы вспыхнете и... погаснете, если возьмётесь за дело раньше, чем созреет ваше самообладание и установится гармония". Я настаивала, добивалась, – и беспредельно добрый Ананда, дав двух помощников, не стал мешать мне действовать. Вероятно, вы сразу же представили, как сумбурно шла моя работа, как я была требовательна. Я тогда много думала о том, как я "устаю", и мало думала, что не умею дать ни отдыха, ни помощи тем людям, с которыми встречалась. Они не продвигались вперёд, уставали от меня, а я этого не понимала. Финал взятого мною на себя дела был печальный. По требованию Тех, Кто стоял выше, Ананда отозвал меня. И Флорентиец, бесконечно милосердный, взял меня к себе, разделив удар с Анандой. Я слышала, он говорил Ананде: "Ты всё стараешься, чтобы люди шли совершенно свободно, так, как шёл ты сам и И. Таких чудес для всех не бывает. Не ставь, от своей беспредельной доброты и смирения, слабых людей перед соблазном свободного выбора, не суди о них по своей колоссальной духовной силе. Лучше давай им созревать в рамках строгого послушания. Так им легче прийти к самообладанию". Не знаю, было ли бы мне легче. Знаю только, что пришла благодарить вас за встречу, увидев в вас ум, талант и благородство в полном сочетании с добротой. Радость быть подле вас заставляет меня мужаться. Какое счастье для меня быть вам сейчас полезной, Алиса! Но я знаю, что вы не нуждаетесь в поддержке так, как в ней нуждаюсь я. С тех пор как я увидела, что каждую минуту вы кому-нибудь нужны, что все идут к вам со своими маленькими и большими делами, – мне захотелось стать вам верной слугой, такой, как старый Артур вашему отцу. – Дория, голубушку, вы меня просто уморите. Я не выдержу и вовсю расхохочусь, да, пожалуй, весь дом перебужу. Для нас с Наль вы лучшая подруга и наставница, а её первенцу – чудесная тётушка. Довольно вам быть смиренной слугой. Лучше, вернее, честнее и скромнее вас выдумать нельзя. Пока вы не выйдете замуж... – Нет, Алиса, я дала обет безбрачия, и эта сторона жизни для меня не существует уже. – Быть может, это очень эгоистично с моей стороны, Дория, но тогда уже ничто не разлучит нас с вами, и у каждого из моих детей будет по две матери, чему я уже сейчас не могу не радоваться. Девушки расстались не скоро. Дория рассказывала Алисе об Ананде, о его голосе, красоте, о том, как поёт его виолончель. – Представляю, что бы это было, если бы вы играли и пели вместе. Когда он поёт, – точно мечом рассекает ваше сердце и из него выпадает всё мелкое. Что-то не от земли, как в голосе Флорентийца, есть в пении Ананды... И вот, Алиса, я была подле такого человека. И искала пятна на одеждах людей, вместо того чтобы нести им радость. Я жила подле Ананды, у моря, среди неописуемой красоты. И не наслаждалась его обществом, а переживала, что он недостаточно ко мне внимателен. – Всё это в прошлом, моя дорогая, – обнимая плачущую Дорию, говорила Алиса. – Теперь вы знаете свои силы. А подле лорда Бенедикта обрели новую, столь необходимую вам энергию и, конечно же, рано или поздно снова встретитесь с Анандой. – Вы думаете, Алиса, это возможно? – Не представляю, чтобы это было иначе, Дория. Ведь Ананда, Флорентиец и, вероятно, другие им подобные, о ком я не знаю, живут лишь для того, чтобы помогать людям, всем без исключения. Как же могут они, видя ваши усилия, оставить вас без помощи? Нельзя быть наполовину преданной, потому что это уже не преданность сердца, а всего лишь компромисс. Но сейчас вы уже не сможете любить наполовину. Вы даже меня и Наль принимаете целиком, со всеми нашими качествами. Я уверена, что для вас наступает новая жизнь, в которой вы убережете многих от страданий и ошибок, так как сами прошли через бездну горя. Девушки вышли на балкон, где, к их удивлению, уже сияло утро. – Что же я снова наделала! Для вас, Алиса, каждая капля сил важна, а я отняла у вас ночь. – И потому потрудитесь немедленно сварить мне и Алисе шоколаду и принесите его сюда, под дуб, – раздался голос Флорентийца, сидевшего на скамье против балкона Алисы. – А ты, Алиса, сходи сюда, ложиться спать уже поздно. Сконфуженные девушки разошлись, и через минуту Алиса была подле Флорентийца. – Дитя моё, дни бегут так быстро, скоро и теплу конец. Не сегоднязавтра отец твой покинет нас. Мужайся, дочь моя, – необычайно ласково говорил Флорентиец. – Помни, как мы говорили с тобой не раз, что иметь какое-то понимание и не уметь воплотить его в жизни, – значит не иметь истинного понимания. Вот и ещё одна страдающая душа открыла тебе свои раны. И ты снова убедилась, что у каждого своя Голгофа. – Лорд Бенедикт, благословен тот день, когда я встретила вас. Как и мой отец, могу сказать: жизнь стала иною, стала сказкой и радостью после встречи с вами. Я буду стараться быть достойной того, кто говорит мне: "Дочь моя", и заменяет уходящего отца. Не осудите слабую дочь свою, если глаза её всё же прольют слезу. То будет слеза благоговения и принятия жизни именно такою, какой она мне даётся. Дория подала шоколад, не поднимая сконфуженных глаз. – Сядь, Дория, с нами. Почему же себе не принесла шоколаду? Или ещё не чувствуешь, что твой урок слуги окончен? Благодарю тебя за усердие, за ласку и доброту, с которыми ты его несла. Спасибо тебе, друг Дория. Вскоре после смерти и похорон пастора мы все уедем в Америку. Планы у меня были несколько иные, но за короткое время они меняются уже второй раз. Что ж, мы должны гибко приспосабливаться к зову жизни, внимательно вслушиваясь в него. Ты, дорогая моя дочь Дория, осознала свои ошибки и главнейшую из них: требовательность к людям. Ты поняла своё место во вселенной, смирение помогло тебе окончить свой урок и скорее, и легче, теперь ты будешь для нас общим другом, дочерью моею, членом нашей семьи. Не раздумывай, как, каким путём доберёшься ты снова до Ананды. Делай каждое дело текущего дня до конца. Делай всё любя, как делаешь сейчас. И сама жизнь свяжет тебе новые нити, о которых ты и не догадываешься сейчас. Флорентиец обнял Дорию, посадил между собой и Алисой, отёр слёзы своим свежим платком и пододвинул ей свою чашку шоколада. – Пей, дружок, – сказал он, поглаживая её по голове, как ребёнка. Дория приникла к нему, к ней прильнула Алиса, радуясь счастью подруги ещё больше, чем могла бы радоваться за себя. – Я всё могла бы вынести спокойно и без слёз, – почти шёпотом сказала Дория. – Но вы оказали мне: "Спасибо", – и это вконец лишило меня самообладания. Ваше милосердие уже однажды спасло меня. Теперь я вижу, что ему предела нет. Одно это слово обрубило канаты личных моих желаний навеки. Точно выстроило мост любви из моего сердца навстречу каждому человеку. Я больше не смогу думать о себе. Но только о тех, кого пошлет мне жизнь, чтобы утешить и обласкать. – Хорошо, дитя. Пей же свой шоколад, а потом помоги Артуру. Смени его при больном. Ты, Алиса, прими эти капли и пойди спать. Дория разбудит тебя через три часа, и тогда ты сменишь её у постели отца. Через несколько минут Дория вошла в комнату пастора. Больной тихо спал после тревожной ночи. Артур сидел в кресле, подперев голову руками. Теперь, когда его никто не видел, старый слуга предавался своему отчаянию. Скорбные глаза его были полны слёз. Бледное лицо осунулось. Он был строг и печален. Обычной ласковой улыбки, с которой он говорил с пастором и Алисой, не выдавая своего горя, не было и в помине. Увидев Дорию, Артур встал, смахнул слезу. Он хотел пододвинуть ей кресло, но Дория, приложив палец к губам, указала ему на балконную дверь и тихо вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась, неся завтрак на подносе, который поставила на балконе, и жестом вызвала Артура из комнаты. Она усадила его и заставила кушать. – Леди, я не могу есть. Я совсем потерял не только аппетит, но и смысл жизни. – Я уж много раз вам говорила, чтобы вы не называли меня так, я такая же слуга, как вы. – Быть может, леди Дория, вы и находитесь сейчас в положении слуги. Но поступаете, как истинная леди, и манеры ваши – манеры леди. Мой дорогой пастор всю жизнь учил меня, что надо всматриваться в сердце человека и уметь уважать его за страдания его и доброту, а не положение в свете. Вы всем улыбаетесь, леди Дория, как и моя дорогая барышня, леди Алиса. Только она всегда кроткая была, и милосердие ей дали ангелы ещё в колыбели. А вы, леди Дория, вы горды, и вам, чтобы стать милосердной, семь злых фей надо было победить. Вы простите меня за такие речи. Вообще-то я не посмел бы так разговаривать с вами, но перед лицом наступающей смерти самого дорогого для меня, – всё мне кажется несущественным, кроме одной только любви к человеку. Сейчас конец не только жизни пастора, но и мой. У меня больше нет ничего, для чего я желал бы жить. – А разве Алиса и её жизнь вам безразличны, Артур? – Нет, конечно, мисс Алиса любима и уважаема мною очень глубоко. И не только за любовь к отцу, но и за душу её, чистую и честную. Но у неё будет своя жизнь, и может случиться так, что мне там места не будет. Даже сейчас она настолько сильна, что и утешения моего ей не надо. – Вы очень ошибаетесь, Артур. Вы не только теперь ей нужны, но будете чрезвычайно нужны и впредь. Просто вы не можете сейчас понять, где и в чём Алиса находит силы быть ровной и сдержанной, отчего её сердце не рвется от боли, как ваше. А она знает, что если сегодня пастор закроет глаза, – это не значит, что связь ваша с ним разорвалась. Не надо горевать, Артур, радостно проводите друга, потому что иначе ему будет трудно собрать в свой последний час мужество. Я знаю, что он оставит вам заветное письмо, из которого вы поймёте, что будете счастливы и после его ухода. Бодритесь, верьте и ждите без сомнений. Лорд Бенедикт велел вам скушать эти две конфеты и идти спать. Я посижу здесь и разбужу Алису, когда вы оба отдохнёте. Артур, неотрывно глядевший в лицо Дории, молча проглотил конфеты, поцеловал протянутую ею руку и, захватив поднос с недоеденным завтраком, молча вышел. Дория села у кровати и посмотрела на бледное, преждевременно состарившееся и прорезанное глубокими морщинами лицо пастора. Лицо, носившее следы огромного утомления и страдания. Дория вспомнила, как Артур и Алиса рассказывали ей, что пастор был очень красив и строен. Что он, смеясь, сжигал письма от женщин, приходившие к нему с каждой почтой. И теперь лицо его ещё было красиво, а когда пастора посещало вдохновение, оно становилось прекрасным. Но лицо это уже говорило всему земному: "Прощай". Дория размышляла о жизни пастора, о его желаниях, борьбе, неудачах и слезах. Как мало было у него личного счастья! И всё же он всюду вносил с собой мир, всем дышалось легче в его присутствии. Пастор проснулся и улыбнулся Дории. – Как странно, я ведь не знал, что вы здесь. Я видел вас во сне, и мне снилось, что я читаю ваши мысли. Вы думали сначала о моей жизни, а потом о людях вообще, о том, что они никогда не готовы к смерти. Было ли это на самом деле? Вы именно об этом думали? – Да, сэр Уодсворд, я об этом думала, и меня удивляет, что вы отгадали мои мысли. – О нет, Дория. Я плохой отгадчик. Я просто читал слова, словно бы окружавшие вашу голову. Но как я долго спал. А где моя Алиса ? Мне не хотелось бы расставаться с ней сегодня. Раздался стук в дверь, и вошёл лорд Бенедикт. Он отпустил Дорию, сам дал пастору лекарство и сел подле его постели. – Вы просили меня, дорогой друг, помочь вам утешить Артура. Я пришёл исполнить эту просьбу. Вот вам бумага и конверт, вот вам доска, чтобы вы могли писать ему это последнее письмо лёжа. Я счастлив, что могу выполнить не только вашу просьбу, но и сообщить вам огромную радость: ваша следующая жизнь снова пройдёт вместе с Артуром. Вы оба будете братьями, оба родитесь в семье Алисы. А Артур обретёт двойное счастье, так как он будет жить до тех пор, пока вы снова не придёте на землю. Его руки примут ваше новое тело, он доведёт вас до семилетнего возраста, а затем уйдёт, чтобы стать вашим самым младшим братом, которому вы, в, свою очередь, вернёте все его заботы в нынешнем воплощении. Напишите ему об этом, а я и Дория объясним, чего он не сможет понять. Пастор, уже наполовину отошедший от земли, писал свой последний завет Артуру с большим трудом. Флорентиец помогал ему. Часто он поддерживал его руку, давал подкрепляющие капли, – и всё же пастор так устал к концу, что на его лбу выступили капли холодного пота. В этом же письме он извещал Артура, что оставляет ему денежный вклад, который также передаст ему лорд Бенедикт. – Поистине, это моё последнее письмо, лорд Бенедикт. Я предчувствую, что и день этот – последний мой земной день. Мне хотелось бы провести его с Алисой и Артуром. Если бы я смел, прибавил бы: "И с вами". – Я уже пришёл, мой друг, чтобы не отойти от вас до вашего последнего мгновения. А Алиса и Артур, они оба придут вскоре. Вы настолько уже отошли от физического плана, что стоит вам глубоко сосредоточиться на человеке, – и вы будете читать его мысли. А сосредоточившись на любви, которую вы зовёте Отцом, вы сможете безболезненно выйти из своей физической скорлупы, оставив этот мир, и оказаться на плане духовном – там, где привыкли жить и трудиться. Проститесь с Алисой и Артуром, благословите их, как будущих сына и мать. Проститесь с Сандрой и Мильдреем и... прочтите, кто из них станет Алисе мужем, и соедините руки будущих супругов, в семью которых вы придёте старшим сыном. Лорд Бенедикт подал пастору пилюлю и спустился вниз, велев разбудить Алису и Артура. Он отнёс письмо в свой кабинет, запер в секретный ящик письменного стола и вернулся. И Артур, и Алиса, казалось, сразу поняли, какая перемена совершается в пасторе. Пастор попросил приподнять его на подушках, взял руки Артура и тихо сказал ему: – Ты никогда не был мне слугою. Ты был мне другом, братом, нянькой, матерью – ты заменил мне всех родных. Не тоскуй и не плачь, что я ухожу раньше. Подумай, как бы я жил без тебя. Ведь и прожил-то я на земле так долго только благодаря твоим заботам и вниманию подраставшей Алисы. Сейчас я не могу сказать тебе всего, что хотел бы. Но когда я умру, лорд Бенедикт отдаст тебе моё письмо. И ты окончательно поймёшь, о чём я говорю тебе сейчас. Мой завет тебе: не плачь, будь добр, каким был всю жизнь, и жди меня подле Алисы. Перенеси на неё всю твою любовь и жди меня в её доме. Пастор вложил ручку Алисы в руку Артура, и их руки накрыл обеими руками лорд Бенедикт. – Служи лорду Бенедикту, как служил мне. И навеки внеси его имя в своё сознание, врежь его в своё сердце. В комнату вошёл Сандра. Как ни был он подготовлен Флорентийцем и сознательно шёл сейчас проститься с пастором, его лицо передёрнула судорога, когда он увидел, как сильно изменился умирающий. Сандра опустился на колени и закрыл лицо руками. Пастор положил ему на голову руку и сказал: – Мы с вами часто говорили, мой друг, о ценностях земной жизни. И вы разделяли моё мнение, что вся красота человеческого существования в гармонии. Нет одиночества для тех, в ком сердце и мысль свободны от предрассудков. О чём плачете сейчас? Ведь если ничего от моих мыслей и любви в вас не осталось, то дружбе нашей конец и мы разлучены. Если же любовь моя раскрыла для вашего сознания путь к совершенству, – мы обязательно встретимся ещё, потому что ваша живая деятельность непременно притянет мою энергию любви. Не забывайте, что самые важные встречи, – это встречи с детьми. Обращайте на них особое внимание, – мы не можем знать, кого встречаем в ребёнке. Идите, друг, мужайтесь. Не оставляйте дома лорда Бенедикта и бойтесь рыжих женщин. Они могут принести вам слишком много зла. Лорд Бенедикт поднял Сандру, довёл его до дверей и велел ему позвать лорда Мильдрея. Когда тот пришёл, Алиса стояла на коленях возле отца. – Сюда, друг, скорее, я уже плохо вижу земное, – сказал пастор. – Я читаю в ваших мыслях, что вы желаете мне помнить землю как очаг любви, которая льётся ко мне из нескольких сердец. Вы стараетесь, всем напряжением сердца, поселить во мне мужество и мир. Спасибо. Я понял сейчас, как глубока и чиста ваша любовь ко мне и Алисе. Мне будет хорошо жить в той мирной семье, которую вы с ней создадите. Будьте благословенны. Отдаю вам дочь мою, как жену и мать вашим будущим детям. Не покидайте дома лорда Бенедикта и живите с Алисой так, как он вам укажет. Пастор соединил руки Алисы и Мильдрея. И лорд Бенедикт накрыл и эти соединённые руки своими руками. – Ещё раз будьте благословенны, идите по жизни радостные, любимые и любящие. Пастор уронил голову, тело его дрогнуло, вытянулось, – он умер мгновенно. Лорд Мильдрей встал с колен, поднял Алису и посмотрел на Флорентийца, всё ещё державшего их руки в своих. – Я принял волю умершего друга всю до конца, – сказал он. – Для меня есть один путь, лорд Бенедикт: следовать за вами. Когда вы определите час и место для нашего брака, – вы скажете об этом мне и моей будущей жене. Теперь я понял, почему вы дали мне браслет с зелёным камнем. Если леди Алиса согласна с волей отца и с вашей, – вот он, я с ним не расставался ни минуты, – то пусть ваша рука наденет ей браслет. Алиса протянула лорду Бенедикту свою руку, говоря: – С благоговением принимаю волю отца моего; ваш браслет поможет охранить жизнь моих будущих детей. Я постараюсь быть любящей женой и матерью, вы же не оставьте нас и будьте нам отцом. Флорентиец надел ей на руку браслет, обнял её и Мильдрея и сказал: – Отведите Алису к Наль, передайте обеих женщин Николаю и возвращайтесь сюда. Все хлопоты, связанные с похоронами пастора, взял на себя Мильдрей. У Сандры так высоко поднялась температура, что пришлось выписать доктора. Наль и Николай не отходили от Алисы, Дория не покидала Артура, который напоминал автоматически передвигающуюся куклу. Встречи Алисы с сестрой и матерью происходили в присутствии большого количества людей и всегда в обществе Наль и Николая. Пасторша попробовала было высокомерно заявить лорду Бенедикту, что требует, чтобы дочь её Алиса переехала в её дом, дом леди Катарины. Но под острым взглядом собеседника, напомнившего ей, что дом принадлежит леди Алисе Уодсворд, сразу остыла. – Вам прочтут завещание завтра, в двенадцать часов дня, в доме Алисы и вручат копию. О совместной жизни с Алисой и думать нечего. Вы сами знаете, что третировали дочь и были безобразно к ней несправедливы. Я всё сделал, чтобы обеспечить вам безбедное существование. Но если вы пойдёте путями зла и низости, – ваша с Дженни жизнь будет ужасна. Подумайте об этом ещё раз, прежде чем начинать осуществлять те адские проекты, о которых теперь мечтаете. Ещё есть время. Ещё можете остановиться. Поищите в своём сердце истинную материнскую любовь, а не тот суррогат купли-продажи, который считаете любовью. Так, у могилы пастора, завершился целый период в жизни многих людей.
star: ГЛАВА VII. БОЛЕЗНЬ АЛИСЫ, ПИСЬМО ФЛОРЕНТИЙЦА К ДЖЕННИ. НИКОЛАЙ Леди Катарина и Дженни, получив известие о смерти пастора, были поражены не фактом этой смерти, которой обе ждали, отлично зная, как серьёзна его болезнь. Но они не предполагали, что конец так близок. Дженни сразу же потребовала немедленно вернуться в Лондон. Но леди Катарина стала отговаривать дочь под разными предлогами. Казалось бы, теперь, навеки расставшись с человеком, вытащившим её из бедности, создавшим ей уют и обеспеченное существование, она могла бы ощутить хоть самую простую благодарность. Но слова пасторши источали яд. Зависть к его доброте, вызывавшей ответную любовь, теперь вырывалась желанием отомстить и поиздеваться над всем, что его касалось. Когда Дженни продолжала настаивать, пасторша сказала: – Пойми же, если мы явимся сейчас, – на нас лягут все хлопоты. А приедем к похоронам, всё будет уже сделано. Алиса наслаждалась обществом папеньки в роскоши дома лорда Бенедикта, – пусть теперь и позаботится обо всём. Мы с тобой посвятим день хлопотам о траурных туалетах. Здесь это будет дешевле и скорее. Кстати, извещение сделано от лица Бенедикта, но подписано: Амедей Мильдрей. Не могу понять. Секретарём он быть не может, Мильдрей остался только один в роду. И теперь он самый богатый и знатный жених в Лондоне. Что ему делать в деревне? Уж не графиня ли магнит? Обменявшись ещё несколькими замечаниями такого же рода, обе дамы вышли в город. На следующее утро, облаченные, как полагается, в траур, мать и дочь с первым дилижансом выехали в Лондон, известив поклонников и новых знакомых о скорбном семейном событии, сломавшем им приятную жизнь у моря. Как и рассчитывала пасторша, они подоспели к выносу гроба и бесконечным речам. Морс бедняков, из которых многие горько оплакивали потерю своего друга и всегдашнего заступника, сопровождало пастора на его последнем земном пути. Любовь простонародья к пастору не была неожиданностью для Дженни и леди Катарины, но только теперь они поняли, как велика эта любовь. А когда стали выступать с речами разные учёные и благотворительные общества, когда богадельни и детские приюты стали называть суммы, которыми ссужал их пастор, с леди Катариной чуть не сделался удар. Она не могла простить, что пастор, скромно содержавший семью, занимался благотворительностью точно миллиардер. Среди венков выделялись серебряный венок Артура, на который старый слуга потратил большую часть своих сбережений, а также венки от Алисы и семьи лорда Бенедикта, с одинаковой надписью: "До скорого свидания". Дженни была удивлена. Если Артур и собирался вскоре последовать за пастором, то цветущим представителям семьи лорда Бенедикта и Алисе был ли смысл писать: "До свидания", да ещё до скорого? Дженни не могла оторвать глаз от сестры, которая очень изменилась за лето. Она точно выросла, покрупнела и не производила больше впечатления заморенной девочки-подростка. Стоя рядом с Наль, она не уступала ей ни ростом, ни стройностью, ни... красотой. Так должно было бы сказать сердце Дженни, будь оно справедливым. Ни разу Дженни не сосредоточилась на отце, на прощании с ним, при котором она присутствует. Она смотрела на сестру, поражалась её виду, и в ней росла зависть. Возвратившись домой без Алисы, утолив аппетит и не имея возможности куда-либо пойти в первый же день траура, мать и дочь принялись обсуждать проекты их будущей жизни. Они решили, прежде всего, перебраться в другие комнаты. Если бы половина пастора и Алисы была открыта! Но глупый Артур не только запер коридор на двойной замок, но ещё и наложил железные болты, тоже запертые на замок. Нетерпение Дженни и пасторши было так велико, что они решили известить Алису письмом. Дженни пошла к себе, а пасторша отправилась спать, что она охотно делала в любое время суток. "Милая Алиса, – трафаретно начала Дженни своё письмо. – По всей вероятности, завтра, когда нам прочтут завещание отца, или же на днях ты переедешь домой. Чтобы не особенно удивить тебя изменениями, которые ты найдёшь дома, пишу тебе о них. Самой лучшей частью дома я считаю комнаты отца. Теперь они освободились, и туда перееду я. Моя комната несколько темновата, но т.к. ты проводишь свои дни за шитьём или в саду, то тебе это всё равно, а потому ты займёшь мою комнату. В твоей мы устроим туалетную и гардеробную, а мама переедет в зал. Наша жизнь, как ты, я думаю, и не сомневаешься, пойдёт теперь совершенно иначе. Мы с мамой будем принимать, наконец, тех людей, общество которых соответствует нашему положению. Ну, изредка можно будет устраивать и музыкальные вечера, т. к. всюду находятся одержимые музыкальной манией люди. Тогда можно будет позволить и тебе немного побарабанить. Кстати, скажи пожалуйста, где ты взяла фасон ваших с графиней траурных костюмов? Он так увеличивает рост и делает всю фигуру крупнее и стройнее, что я тебе заказываю в первую голову сшить мне точно такой же костюм. Что не ты шила костюмы и сделала обе шляпы, можно обмануть кого угодно, но никак не меня. Даже такая бедненькая дурнушка, как ты, выглядела неплохо на кладбище. Вот видишь, как я справедлива. Всеми признанная красавица, я всё же считаю, что шляпка помогла-таки тебе быть интересной. Я надеюсь, что твоя графиня подыщет себе, наконец, швею. Ты нужна нам с мамой дома. И если отец потакал твоим капризам, то теперь его нет, и всё это должно кончиться. Ты несовершеннолетняя, помни об этом. Я тебе передаю мамину волю. Завтра ты приедешь на чтение завещания и больше не покинешь нашего дома. Остаётся не так много часов до этого момента. Надеюсь, наш чудак отец не натворил каких-либо новых бед. Довольно мы натерпелись от его чудачеств при жизни, чтобы он преследовал нас и с того света. Вели старому дурню Артуру привезти ключи от комнат. Из-за его глупости наше переселение не может совершиться немедленно, т.к. он запер их на болты. Обычно письма заканчивают приветами хозяйской семье, но я уж лучше обойдусь без этой церемонии. Твоя сестра Дженни". Алиса, лорд Бенедикт, Артур и Мильдрей дольше всех оставались у могилы, отправив остальных спутников в деревню более ранним поездом. Только посадив цветы на могиле, Алиса и её друзья ушли с кладбища. Но вернувшись в деревню и придя в свою комнату, Алиса почувствовала такое физическое утомление, что должна была лечь в постель, так как всё кружилось у неё перед глазами. Дория сообщила об этом Наль, та сейчас же прибежала к подруге и, испуганная её бледностью и слабостью, бросилась к лорду Бенедикту. Через несколько минут Флорентиец был у Алисы, которая впала в полубессознательное состояние. Внимательно осмотрев её. Флорентиец сказал Наль: – Вам с Николаем придется провести ночь здесь, поскольку Дория слишком утомлена. Ничего опасного, но неделю или чуть больше Алисе придется полежать. У бедняжки много духовных сил, но пока ещё очень мало физических. Нам с тобой, Николай, придется всерьёз заняться восстановлением этого надорванного в детстве организма. Чтобы привести в полную гармонию этот проводник, придется прибегнуть ко многим физическим методам лечения и некоторым видам спорта. Сейчас идите вниз, обедайте без меня, я побуду с Алисой. Потом вернётесь, устроитесь поудобнее и разделите дежурство пополам. Каждому дам точные указания. Не бойся, Наль. Ни воспаления мозга, ни нервной горячки здесь нет. Просто Алиса дошла до полного изнеможения, ухаживая за отцом. Но это неопасно. Быстро покончив с обедом, за которым все только делали вид, что едят и пьют, молодожёны снова поднялись к Алисе и застали её в жару и бреду, а Флорентиец приготовлял больной лекарства и питье. Он объяснил каждому, что делать ночью, затем настрого наказал Дории и Артуру, рвавшимся ухаживать за Алисой, идти спать, потому что их очередь наступит завтра. Бессонных ночей у постели Алисы будет немало, и все должны соблюдать строгий режим, если хотят и больную выходить, и приготовиться к переезду в Лондон. Возвратившись в столовую, лорд Бенедикт отказался от обеда, но выпил с Сандрой и Мильдреем чёрный кофе. Пригласив их к себе в кабинет, он сказал: – У меня к вам обоим, друзья, большая просьба. Завтра, в двенадцать часов, будет оглашено завещание. Я думал присутствовать вместе с Алисой при этом юридическом акте. Но её болезнь помешала моему плану. Теперь нужны два свидетеля, которые могли бы нас заменить. Если вы согласны, я напишу доверенности. Здесь и письмо Алисы, которое вы тоже огласите завтра, после прочтения завещания. Вас не затруднит моя просьба? В частности, ты, Сандра, только-только выздоровел. – Как вы можете спрашивать об этом, лорд Бенедикт? – со свойственной ему горячностью ответил индус за обоих. – Я совершенно здоров. Сказав, что экипаж будет ждать их на вокзале в Лондоне, лорд Бенедикт отпустил друзей, попросив Сандру прислать к нему Артура. Когда старый слуга вошёл к Флорентийцу, тот держал в руке письмо и портрет. – Пастор просил передать вам, Артур, его детский портрет. А в этом письме его последний вам завет. Флорентиец подошёл к Артуру, положил ему руки на плечи и, глядя в глаза, ласково продолжал: – Если что-нибудь вам будет неясно, спрашивайте. Чудес в жизни нет, Артур. Есть только знание. И тот, кто знает, что жизнь вечна, – не боится смерти. Нет смерти, – есть только труд, великий труд вечного совершенствования. Каждый человек живёт много раз, и каждая его жизнь – труд, труд из века в век. Исключительная верность и любовь – залог исключительной жизни. Так, ваша безмерная и бесстрашная верность и любовь к пастору сделали так, что вы и впредь не разлучитесь. Вы станете его братом. Будете снова жить с ним в одной семье, но теперь он станет опекать вас. Храните спокойствие, живите при нас с Алисой, и постепенно мы объясним всё, что будет вам казаться странным и непонятным. Будьте счастливы, Артур, берегите силы. Вам надо прожить ещё много лет. Флорентиец обнял плакавшего Артура и проводил его до дверей. Оставшись один, лорд Бенедикт сел за письменный стол и взял лист бумаги для письма. Глаза его сделались огромны, взгляд, казалось, прожигал пространство. Вся его фигура, точно скульптура, замерла в напряжённом внимании и сосредоточенности. Окружающий мир словно перестал существовать. Вся его воля влилась в какую-то одну мысль. Он не двигался и всё же был действием, осуществлял активнейшее духовное единение с кем-то, кому посылал свою мысль. Наконец он взял перо и написал: "Дженни, я обещал Вашему отцу, что после его смерти постараюсь сделать для Вас всё, что будет в моих силах. Но для того чтобы сделать что-нибудь для человека, надо не только самому иметь для этого силы. Надо, чтобы и человек желал принять помощь и умел владеть собой, своим сердцем и мыслями, умел хранить их в чистоте и гармонии. Нельзя и думать оказать помощь людям, которые не знают радости, не понимают ценности своей жизни как духовного творчества, но считают жизнью бытовые удобства и величие среди себе подобных, которые можно приобрести за деньги. Нет людей абсолютно плохих. Никто не рождается разбойником, предателем, убийцей. Но те, в ком их светлые мысли и чистые сердца разъедаются язвами зависти и ревности, жадности и скупости, те скатываются в яму зла, куда влекут их собственные страсти. Разложение духа совершается медленно и почти незаметно. Вначале ревность и зависть, как ржавчина, покрывают отношения с людьми. Потом в каком-нибудь одном месте сердца образуется дыра. Над ней скапливаются зловонные отбросы разлагающегося духа, – и там начинается капель гноя. Потом он потечёт струей. И всё, что прикасается к такому заживо разлагающемуся человеку, понижается в своей ценности, если не умеет охранить себя от заразы. Если же сердце уже носит в себе зловоние зависти, страха и ревности, – встречаясь с более сильным злом, оно всецело подпадает под его власть. И уже не может освободиться. Сегодня, в первый день, который Вы прожили без отца, – чем занимались Вы, Дженни? В честь его, так много любившего, так много ласкавшего Вас, так усердно учившего Вас всему прекрасному, – какой прекрасный памятник вашего духа Вы создали для людей? Какой дар красоты Вы дали людям сегодня? Кому стало легче и проще жить сегодня именно потому, что он получил от Вас в память отца утешение? Быть может, хоть для единственной сестры у Вас нашлось ласковое слово, которое Вы послали ей, как старшая, как более сильная, желая утешить и ободрить маленькую сестрёнку, с таким усердием служившую Вам всю жизнь? Быть может, из того капитала, что завещал Вам дед после смерти отца. Вы решили наградить пенсией старого слугу Артура, как ближайшего друга почившего отца? Быть может. Вы решили трудиться и привести в систему рукописи отца, значение которого для науки Вы поняли из произнесённых у гроба речей? Быть может, теперь не только словечко "чудак" подарит Ваше сердце ушедшему? И вы захотите отдать миру его идеи, приложив и свой труд? Оглянитесь на себя, Дженни, есть ещё много возможностей начать новую жизнь. В Вас ещё могут засиять творческие силы. Но если Вы остановитесь, если дух Ваш не будет двигаться вперёд, освобождаясь от предрассудков, если лень и безделье, вечная праздность и поиски развлечений станут систематическими, – зло не только подкрадётся к Вам, оно охватит Вас таким кольцом шипящих змей, что уже никто не будет в силах подать Вам руку помощи, если бы даже Вы сами просили об этом. Перевернуть страницу жизни и легкомысленно сказать: "Баста", – это самое простое из возможностей ленивого существования. Перевернуть, сказав: "Твори", – для этого требуется полное самообладание. Человек, не умеющий быть господином самому себе и постоянно переживающий пароксизмы раздражения, приступы бешенства и муки зависти, – это не человек. Это ещё только преддверие человеческой стадии, двуногое животное. Вы желали поговорить со мной, а когда к этому представился случай, поняли, чти это не истинное желание сердца, но только лицемерие перед самой собой. В данную минуту Вам хочется пересилить жестокое и эгоистическое окружение, в котором живёте. Но упрямая и завистливая струйка яда мешает осуществиться этим благородным порывам. Нет большей скорби в мире, чем страдания раскаявшегося человека. Не теряйте драгоценных дней, Дженни, в той пустоте, куда Вас сейчас увлекают. Тщеславие, блеск, которыми Вас искушают, – Вы заплатите за всё раздвоением сердца. Вы не прожили ни дня своей сознательной жизни цельно, но в постоянном компромиссе, с чем так боролся Ваш великий и мудрый отец. И это сделало из Вас легкодостижимую добычу для каждого злого и достаточно упорного существа. Вы не научились ничего добиваться до конца. А вместе с тем легко отдаёте частички воли и сил, которыми могут завладеть настойчивые злые. Представьте себе, что стен нет и Вы стоите одна посреди Вселенной, сознавая себя частицей, её дочерью, её мгновением вечности, заключённой в Вашем образе. Что же из привычных ценностей – домов, стен, улиц – Вы хотели бы удержать посреди моря звёзд, эфира, стихий? Если в собственном сердце, в мыслях, своём сознании Вы не унесёте гармонии любви, – с чем Вы войдёте в общую мировую жизнь Вселенной? Мне ясен Ваш путь. Я повторяю, с чего начал: у меня нет надежды пробиться к лучшему в Вас, ибо оно не чисто и не имеет цельности. Все благие порывы, подобно куче сломанных карандашей и перьев, валяются у Ваших ног. Но я обещал моему другу, Вашему отцу, сделать для вашего спасения всё от меня зависящее. Я зову Вас приехать сюда, в деревню, и пожить здесь несколько дней в атмосфере чести и мира. И, быть может, хоть что-то изменится в Вас, а значит, в судьбе вашей внешней и внутренней. Я не надеюсь, что лучшее в Вас пробудится сейчас и Вы, по моему зову, круто измените курс. Но я – старинный должник Вашего отца. Долг платежом красен. А потому я даю Вам право обратиться ко мне в самую тяжёлую минуту. Дай Бог, чтобы я был в силах служить Вам тогда и уберечь от окончательного падения". На конверте и бумаге была изображена корона, письмо было подписано полным именем лорда Бенедикта. Окончив письмо, он надписал конверт и отнёс его в почтовый ящик комнаты Мильдрея, присовокупив в маленькой записке просьбу передать письмо после прочтения завещания и письма Алисы. Затем он прошёл к Алисе, где Наль, уже отдежурившая половину ночи, спала, а Николай менял припарки и компрессы. Больная всё ещё дышала прерывисто, но жар снизился. Лицо всё так же горело, и лёгкая судорога пробегала иногда по телу. – Можешь менять компрессы реже, Николай. А припарки к ногам и вовсе уже не нужны. Всё острое миновало, но это не значит, что болезнь ушла. Полежать Алисе придется немало, и это отчасти сохранит её надорванный организм. Кстати, пока нам никто не мешает, поговорим о тебе. Испытания, которым подвергал тебя Али, ты проходил или очень легко, что казалось, ты и вовсе их не замечаешь, или так сурово, сосредоточенно, в таком беспрекословном повиновении, ни разу не задав суетного или любопытного вопроса, что у тебя не было затруднений, которые обычно создают себе в пути ученики. Наиболее трудное поручение, – Флорентиец указал на Наль, – когда любой задал бы не один, а несколько вопросов, ты выполнил, не возразив ни слова. Но ни Али, ни я не обманывались в тех муках, какие ты пережил, приняв беспрекословно этот урок. Тебе казалось, что ты сворачиваешь с прямого пути ученичества. Тебе казалось, что только в строгом целомудрии истинный путь ученика. Но ты был верен Али до конца, ты ни разу не запротестовал, даже в мыслях. Мой дорогой друг и сын, в той семье, что вы с Наль создадите, воплотится великий человек. Он долго ждал появления абсолютно чистых людей, в общении с которыми и с их помощью он мог бы вырасти, усвоить новую для себя современность, чтобы пройти путь служения людям в новом воплощении. Он придёт к вам третьим ребёнком, когда и ты, и Наль уже совсем созреете как воспитатели и мощные духовные единицы. Перед ним придут сын и дочь, связанные с каждым из вас крепкой, радостной кармой. Получив приказ Али, ты сказал себе: "Я забуду о своём желании быть учеником Учителя. Очевидно, я ещё не вырос в ту духовную силу, которая Ему нужна. Буду трудиться в полном смирении, простым семьянином. Быть может, настанет время моего освобождения от тесных обязанностей в быту, и я найду когда-нибудь свой путь и стану достойным жизни подле Учителя. Понесу теперь ношу, что Он мне дал. Понесу радостно, и как бы она ни была тяжела сама по себе, легко мне нести её, раз Учитель так хочет. Я буду силён и добр в простых делах моего серого дня. Я буду оберегать всех, кто мне будет встречаться в этой жизни. Я буду стремиться внести как можно больше радости и мира в мою семью и в сердца окружающих". Это сказал ты себе и пошёл, как велел тебе Али, стараясь скрыть от всех печаль разлуки с Ним. Ты ещё не знал, что будешь жить подле меня. Ты шёл, ни разу не повернув головы назад. Туда, где, как ты думал, оставил свои духовные сокровища и достижения, а также единственное близкое существо – брата-сына, отдав его на наше попечение. Тот, кто имел силы верности, бесстрашия и любви поступить так, – прошёл свою огненную стену и встал рядом с Учителем навсегда. Настал твой час самостоятельных действий. Ты будешь ещё несколько лет жить со мной, и я буду помогать тебе и Алисе. Но ты уже вышел из руководимых и станешь руководящим. Твой брат тоже проходит свои духовные крепости, и в его жизни всё теперь не так, как ты предполагал. Но встреча ваша произойдёт, когда и он выйдет из руководимых, так как его верность равна твоей. Он мчится, как ураган, по своему пути, ломая себе ребра и ноги. А ты двигался, как тяжёлое орудие, и всегда смотрел, какова дорога. Пути ваши разные, но вы оба дойдёте до полного освобождения. Только не думай, что освобожденный всегда свободен от внешней суеты, от её кажущихся пут, от быта и его условностей. Лучше всего служит тот, кто не замечает тягот суеты, потому, что понял основной смысл жизни: нести Свет именно в суету будней. Умирая личностью в виде конгломерата страстей, желаний, тщеславия, можно быть идеальным мужем и отцом. Видеть свою миссию в помощи Учителю своим самоотвержением... Скоро тебя сменит Дория, а ты, – хотя и не особенно устал, забери жену и отдохните оба как следует. Старайся закалить Наль так же, как закалил себя. Она – твой первый ученик, которого ты поведёшь самостоятельно. Вскоре я передам тебе ещё и Сандру. Флорентиец обнял растроганного Николая. Не ожидавший, что мысли его могут быть так точно прочтены великим его другом, Николай не мог произнести ни одного слова. Его смирение, о котором никто не мог бы догадаться по независимому и горделивому внешнему виду, не позволяло ему и думать о такой высоте, на какую ставил его сейчас Флорентиец. Оставшись один, он вспомнил всю свою жизнь. Рано потеряв родителей, с трёхлетним братом на руках, он не мог отдаться своему призванию к науке. Он окончил университет, сдавая экзамены сразу за два курса. Но затем ему пришлось поступить в полк, расквартированный в глухом местечке Кавказа, куда, через друга отца, было легко определиться и даже получить сразу подъёмные и жалование, чтобы прокормить себя и малютку. Набив ящики книгами и убогим приданым брата да кое-какой своей одеждой, Николай двинулся в неведомый путь, далёкий, одинокий путь, по отвратительным дорогам. С большим трудом, укрывая и согревая малютку собственным телом, не раз рискуя жизнью, чтобы защитить его, добрался наконец юный офицер до своего полка. "Учёный", он был встречен не особенно радушно. Во всей губернии не было ни одного офицера с высшим университетским образованием, а о таком случае, чтобы человек сдал экзамен сразу за весь курс юнкерского училища и мгновенно был произведён в офицеры, – и не слыхивали. Но с первых же шагов, в первых же стычках с горцами, беззаветно храбрый, всегда хладнокровный и находчивый, Николай привлек к себе внимание и сердца товарищей и солдат. Постепенно к его домику протоптали дорожку. "Учёный" становился всеобщим другом. И то, чего не прощали обычно новичку, – неумение играть в карты и пить, – не ставили в вину Николаю и говорили, махнув рукой: "Чудак, учёный". Но выпить у него чайку, выкурить трубку и чем-либо побаловать ребёнка каждый считал своим приятным долгом. Если в полку бывали недоразумения, – третейским судьей избирали Николая. Если надо было составить план набега, то, несмотря на молодость, приглашался Николай; его таланту доверяли, и слово его нередко бывало решающим. Если надо было представительствовать, единогласно выбирался Николай. Постепенно слава о его неустрашимости и чести проникла за пределы тесного полкового круга. Не было дня, чтобы мирные горцы не привязывали своих лошадей у скромного домика молодого офицера, сияя глазами и зубами и подбрасывая малыша, который совершенно перестал бояться чужих людей, постоянно толпившихся в их маленьких, чистеньких комнатках. Несмотря на всю внешнюю суету, Николай находил время и читать, и учиться, и следить за малюткой-братом, стараясь заменить ему ласками и заботами семью. Годы шли. Он прожил уже пять лет в своём глухом горном углу и, казалось, жизнь позабыла о нём, как и он забыл, что где-то существуют шумные города, с толпами народа и блеском дворцов. Но связь с книжными магазинами не прерывалась, а крепла. Часто ему, сверх выписанного, посылали новинки, прося об отзывах. Среди чудесной природы шла огромная работа духа. Но не было никого рядом с ним, кто превосходил бы его умом и талантом, кто мог бы дать ответ на его думы или совет. Замкнутый изнутри, открытый во вне, Николай был всем утешением и советчиком. Но жаждал встретить друга, с которым мог бы поделиться своими запросами. И такой день настал. Однажды он был застигнут в горах внезапно налетевшим ураганом и, не зная где укрыться с лошадью, свернул к развалинам дома. К его удивлению, дом только казался развалившимся. На самом деле он был крепким, ухоженным и довольно комфортабельным. На стук подков вышел высокий человек в одежде горца и, ни слова не говоря, провёл лошадь в конюшню, а Николаю указал на дверь в дом. Войдя в сени, Николай увидел в открытую дверь просторную горницу, обставленную по-восточному, с большими, низкими диванами по стенам. На одном из диванов сидел человек в белой чалме, по-восточному скрестив ноги. Диван был низок, но, очевидно, сидевший был высок необычайно, так как и сидя этот человек был немногим ниже Николая. Но даже не рост, а глаза и весь облик незнакомца поразили его. Глаза точно прожигали насквозь, и хотя он мирно держал чашку с молоком в руках, прекрасных и больших, ему, казалось, больше подошёл бы меч. Не знавшее страха сердце Николая дрогнуло. "Как бы я не угодил к разбойникам", – подумал он, нащупывая своё оружие. – Нет, я не разбойник, – вдруг сказал незнакомец на местном наречии, – и ты можешь спокойно отдохнуть, так как буря будет долгая. А гость для нас священен. – Как же вы смогли прочесть мою неумную мысль, – смеясь, ответил Николай. – Я знаю, что таков обычай горцев. Но встречал здесь и такие места, где разбой не разбирает, кто гость и друг. – Такие места не привлекут тебя. Ты давно ждешь встречи и хочешь дойти до Тех, Кто знает тайны природы и стихий, Кто знает тайны духа. Что касается природы и стихий, то у них есть, конечно, свои тайны. Но расшифровываются они знанием. Чудес нет в жизни, есть только знания. А что касается духовной области, то и здесь нет никаких тайн, никакой мистики. Есть рост, совершенно такой же, как растет всё в человеческом сознании. Чтобы войти в ворота моего сердца, которое я открыл тебе, ты должен стоять на одной со мною ступени любви и привета и тогда увидишь, как широко я тебе их открыл. Я видел, как ты ехал по дороге, и просил тебя непременно свернуть сюда. Вот так я тебе открыл ворота сердца, – говорил, улыбаясь, незнакомец, – а ты решил, что я разбойник. – Как это странно. Только сегодня я усиленно думал о ступенях любви, о том, что совершенная любовь должна открывать глаза. – Ну, я не утверждаю, что совершенен, – засмеялся незнакомец. – Но всё же могу сказать, что в твоей жизни скоро произойдут большие перемены. Но не потому, что кто-то пошлет тебе их как из рога изобилия. А потому, что ты сам их вызвал к жизни работой своего духа. – Ещё более странно. Я ведь только что решал, что создаёт жизнь человека и как она разворачивается, собственным ли творчеством или Провидением. – Суеверие – дело и участь не слишком умных; это не для тебя. Переходя с места на место, ты вносишь с собою тот пожар, в котором сгорают дурные привычки. Вне твоего дома люди суетны, пьяны, мелки. А придут к тебе – трезвы. Хотят быть лучше. А почему твоя отшельническая жизнь зовёт их? По той же причине, по которой я звал тебя. Любовь признаёт один закон: закон творческой отдачи. И всё, что ты отдаёшь людям, любя их, снисходя к ним, подобно ручьям с гор посылает тебе жизнь. Вот, возьми мою руку и сядь подле меня. Удивление от встречи в глухих горах с философом, глаза которого казались двумя чёрными факелами, давно прошло. Николай испытывал какую-то необычайную радость. Когда же он взял протянутую ему прекрасную, узкую, с длинными, тонкими пальцами, артистическую руку незнакомца, – по всему его существу точно пробежала струя электрического тока. Как будто и воздух стал чище. И в сердце проникла новая уверенность. И глаза стали видеть яснее. И в вое бури звучало движение вселенной, неотделимое от его собственного существа. – Ты упорно отодвигал от себя всё мелкое, всё условное, что предлагал тебе твой быт. Ты изучал законы физики и механики, математики и химии, стремясь осознать роль человека во вселенной и его зависимость от окружающей природы. Ничто не открывало твои глаза. Ты и сейчас не можешь примириться с разъединённостью человека и мировой жизни. Ты не можешь смириться с изолированностью его существования – от рождения до смерти – от закономерной и целесообразной жизни вселенной.
star: Разумеется, ни одно живое существо не может выпасть из мирового закона причин и следствий. Точно также и кодекс нравственных законов людей подчинён не внешней силе, не условной справедливости, но закону целесообразности, по которому движутся и звёзды, и солнце, и волны эфира. Кора лицемерия, что покрывает людей с головы до ног, сковывает их мысль и не позволяет проникать в их сердце и мозг вибрациям более сильных и чистых существ, владеющих тем знанием, к которому ты стремишься. Нужна была вся твоя преданность науке, вся чистота любви к ней, любви до конца, чтобы стал возможен час нашего свидания. Если ты выполнишь три условия, то будешь призван в такое место, где сможешь вступить на новый путь. Первое. Вся твоя жизнь должна быть служением общему благу, без деления людей на своих и чужих, без всякого выбора друзей по вкусу и врагов по отвращению к их личным качествам. Второе. Все проблемы нового понимания человека и единения с ним ты должен воспринимать не как личные, видимые конгломераты качеств, а как причудливые нити сплетающихся в веках жизней. Ибо каждый человек живёт не один, а тысячи и тысячи раз. Третье. Ты должен принять все обстоятельства, входящие в твой текущий день. Признать их своими, всецело и единственно тебе необходимыми. Не в теориях и обетах должна выражаться твоя любовь к брату-человеку и родине, а в постоянном действии простого дня. И только это каждодневное действие ДОБРОТЫ и есть тот нелицемерный путь к знанию, который ты ищешь. К нам приходят через любовь к людям. Если ты согласен прожить три года в полном целомудрии и действовать в согласии с установками, что я тебе даю и дам ещё, мы с тобой встретимся и пройдём ряд лет в совместном сотрудничестве. Незнакомец взял обе руки Николая в свои и притянул его к груди. Храброму офицеру, давно забывшему о материнской ласке, показалось, что он снова стал маленьким и что мать гладит его по голове. – Возьми этот перстень на память о нашей встрече. Когда проснешься и буря утихнет, меня уже не будет. Но чтобы ты не сомневался, что вёл беседу не с призраком, а с человеком такой же плоти и крови, как ты сам, – носи моё кольцо, а я возьму твоё. При новой встрече мы снова обменяемся перстнями. Незнакомец снял с мизинца Николая материнское кольцо и надел на него прекрасный бриллиант в старинной платиновой оправе. Жгучие глаза его смотрели в глаза Николая, он положил ему руку на голову и что-то тихо сказал, чего Николай не понял. Необычайное чувство мира, радости, непередаваемой лёгкости и спокойствия снизошло в его душу. Он забыл обо всём и заснул совершенно счастливый. Когда он проснулся, раннее утро, светлое и тёплое, смотрело в открытые окна горницы. В комнате никого не было, но на столе стояли кипящий самовар, масло, сыр, молоко и белый хлеб. Ничего не мог сообразить Николай – ни где он, ни почему он в чужой комнате. Постепенно память стала возвращаться, а с ней и воспоминание о чудесном незнакомце, его глазах и странном разговоре. Николай уже был склонен счесть эту встречу сном. Но случайный взгляд на перстень убедил его в действительности происшедшего. Он встал, и ему показалось, что ещё никогда он не был так силён, так здоров. Он подошёл к столу и увидел записку, написанную крупным, чётким почерком: "Не ищите меня, это будет напрасно. Но помните, что зов дважды не повторяется. Зов бывает разный, как и люди. Если хотите принять мои условия и встретиться для совместной работы через три года, – всё это время не ешьте ни мяса, ни рыбы. Я буду очень близок к Вам, и моё присутствие Вы будете ощущать. Если Вам будет тяжело, назовите имя моё: "Али", и я откликнусь. Слуга, взявший вчера Вашего коня, – немой. Покушайте плотно, так как Вы дальше от Вашего дома, чем думаете. И тот же слуга проводит Вас ближайшей дорогой до знакомых Вам мест. Мой камень да сохранит Вас в верности и силе. И если верность Ваша будет следовать за верностью моею, – мы встретимся. Али". Николаю и в голову не пришло попытаться заговорить со слугой, вошедшим в комнату и приветливо кивнувшим ему головой. Это был высокий седой человек, с загорелым лицом, молодым, добрым и очень красивым. Вся его внешность, стройная фигура с тонкой талией горца, лёгкая походка, манеры культурного человека, умный проницательный взгляд говорили Николаю, что этот слуга так же необычен, как и его господин. Что он немой, тоже казалось Николаю невозможным. Слуга ответил на его пристальный взгляд радостной и дружелюбной улыбкой и усадил за стол. Заметив, что гость ни к чему не притрагивается, он налил ему чаю, пододвинул молоко и указал жестом на всё остальное. Николаю не хотелось есть одному. Слуга точно понял его мысль, улыбнулся своей ослепительной улыбкой и сел за стол, поощряя гостя к еде. После завтрака он снова поклонился гостю и подал ему бурку и мешок с едой. На удивлённый взгляд Николая он кивнул головой и пошёл из комнаты, приглашая гостя следовать за ним. Во дворе он вывел из конюшни осёдланных лошадей. Николай не мог понять, каким образом удалось ему пробраться к хижине. Тропа была узкая и так закрыта ущельем, что найти её, не зная местности, казалось совершенно немыслимым. Ехали по этой тропе так долго, что Николая стало утомлять холодное, сырое ущелье, и он был благодарен своему проводнику за бурку, без которой продрог бы до костей. Внезапно, и совсем не там, где ждал Николай, тропа вывела их на дорогу. Солнце стояло уже довольно высоко, шёл, очевидно, десятый час. Но Николай часы с вечера не завёл и не мог уточнить время. Угадав его мысли, слуга посмотрел на солнце и показал на пальцах десять часов. Он снова улыбнулся, тронул повод и двинулся вперёд крупной рысью. Лошадь Николая еле поспевала за своим прекрасным вожаком. Так ехали они ещё больше часа. Конь офицера стал утомляться, когда слуга свернул с дороги и сделал привал в тени деревьев. Всё больше удивлялся Николай. Место это было ему совсем незнакомо, а между тем саму местность он неплохо знал. Слуга расседлал лошадей, задал им корму и предложил гостю поесть. Дав отдохнуть лошадям, путники двинулись дальше и вскоре выбрались на шоссе, которое Николай сразу узнал, как узнал и окрестные горы. Но до его аула отсюда было не менее десяти вёрст, что уж совсем поразило Николая, не понимавшего, как он мог забраться в такую даль. Но поразмыслить над этим ему не удалось. Слуга остановил своего чудесного коня, чёрного с белой звездой на лбу, сошёл на землю и жестом предложил спешиться и Николаю. Видя, что его не понимают, слуга расстегнул один из карманов своей черкески, вынул оттуда записку и передал её Николаю. Тот же крупный, чёткий почерк, которым было написано письмо. "Друг мой и брат! Если ты решил принять мои условия, прими от меня того коня, которого даст тебе мой слуга, а ему отдай своего. Слуга мой человек опытный и добрый. Твоему коню будет у него хорошо. Тебе же очень скоро пригодятся и мой быстроногий конь, и моя толстая бурка. До свидания, спасибо, я не ошибся ни в твоей чести, ни в выдержке. Али". Прочтя записку, Николай сошёл на землю, передал повод слуге и потрепал по шее своего конька, служившего ему верой и правдой. Конь знал хозяина, сам шёл ему навстречу и, радостно ржал, ещё издали его почуяв. Не однажды он выносил его с поля брани, и тяжко было Николаю расставаться с другом. У него сжалось сердце, точно в эту минуту завершалась какая-то полоса жизни... Казалось, и это понял слуга. Он подошёл к офицеру, поклонился ему, потрепал его коня по шее, поцеловал в лоб и положил руку на сердце. Затем передал повод своего горячего скакуна Николаю. Конь грыз удила, стоял неспокойно, глазища его метали искры. Но слуга взял обе руки Николая и положил их на голову коня, давая тому понять, что теперь он стал собственностью другого хозяина. Только что бунтовавший конь склонил голову и стал как вкопанный, поджидая нового седока. Слуга перевернул записку, и Николай прочел: "Конь мой горяч. Никто, кроме тебя, не сможет ни сесть на него, ни чистить его. Но тебе он будет повиноваться всегда и во всём. Зовут его Вихрь, и он оправдает своё имя, служа тебе". Не задерживаясь больше, слуга оседлал коня Николая и вскоре скрылся за поворотом. Проводив их глазами, Николай вскочил на нового своего скакуна и сразу оценил, какое сокровище подарил ему Али. Вскоре дважды вынес его Вихрь с поля битвы, в третий раз он ушёл на нём от стаи волков. Ещё вспомнил Николай, как ужасно болел Левушка в конце третьего года, назначенного ему Али. Почти потеряв всякую надежду спасти метавшегося в бреду братишку-сына, сидел Николай у его постельки глухой осенней ночью. "Вот теперь я отдаю всё, что имел в жизни. Если я правильно понимаю долг человека, – думал Николай, – то брат мой должен жить, так как я не вижу в нём ниточки жизни для себя, а вижу в себе ему помощь и охрану. Многого я могу не понимать, но любовь к человеку как путь к совершенству я понял. Если высшая целесообразность находит нужным увести тебя, – иди, Левушка. Ни единой слезы я не пролью по тебе, но всегда буду благодарен за радость, что ты мне давал". Тут чья-то рука постучала в окно. К Николаю нередко заезжали обогреться и отдохнуть застигнутые непогодой люди, и он привык к ночным визитам. Он встал, прошёл в сени и открыл дверь. В темноте не разглядел вошедшего и только в комнате узнал в высокой фигуре слугу Али из хижины в далёком ущелье. Слуга снял бурку, вынул из карманов бутылку, коробочку и письмо и подал всё Николаю. "Как только получишь пилюли и микстуру, сейчас же дай больному пилюлю. Микстуру хорошо взболтай и вливай через два часа по чайной ложке. Порошок разведи в рюмке воды и по одной капле пусти в ноздри и глаза. К утру больному будет лучше, а дня через два всё пройдёт бесследно. Оставь при себе моего слугу до полного выздоровления брата. Я дам тебе знать, когда приехать на свидание со мною. Будь твёрд и спокоен. И что бы ни случилось в эти дни, всё прими в полном самообладании. Али". Слуга помог Николаю ухаживать за братом, а когда мальчик выздоровел, он не сходил с его рук, ухитряясь отлично понимать свою немую няньку. Прошёл целый месяц очень тяжёлой военной жизни, с постоянными тревогами, набегами, много случилось внутри полковых неприятностей, задевавших отчасти Николая, но у него была только одна мысль, одна цель, для которой он жил: свидание с Али. Всё остальное скользило по поверхности, не задевая глубин. И, наконец, желанный час настал. Однажды слуга подал Николаю письмо Али с просьбой быть через месяц в ближайшем городе R и остановиться в его доме, который слуга хорошо знает. Можно взять брата, так как Николаю придется прожить там несколько лет. Удивлению офицера не было границ. Но в тот же день он был вызван полковым командиром, который объявил ему о повышении, награде за храбрость и переводе в город Е., куда он должен отправиться немедленно. Сдав свои многочисленные дела, провожаемый опечаленными товарищами, оплакиваемый хозяйкой и её детьми, Николай с Левушкой и слугой отправились в Е., нагрузив телегу книгами. Опять отвратительные дороги и постоялые дворы, но какая разница по сравнению с первым путешествием. Как полон был сейчас Николай сил и уверенности, что он вышел в новый путь к знанию жизни, по которому его ведут. Везя теперь Левушку в тёплом пальто и с комфортом, Николай вспоминал первое их путешествие, как ад. Он только весело улыбался слуге и брату, морщившимся от духоты и плохих постелей в заезжих дворах. К концу месяца добрались до Е., где Николай снова был поражен, и на этот раз ещё сильнее. Не успел он войти в переднюю, как обнаружил, что все стены ближайшей комнаты уставлены книжными полками. Забыв всё на свете, Николай остановился. Слуга, увидев, что офицер в дорожном платье погрузился в книги, стал распоряжаться, как умел, и багажом, и комнатами, весело улыбаясь и поблескивая глазами всякий раз, когда проходил мимо Николая. Мысли Николая текли дальше. Счастливая встреча с Али, прожившим почти год в Е. под предлогом всяких дел и торговли, а на самом деле посвятившим Николаю и ещё трём другим людям всё своё время, ежедневно с ними занимаясь. Уезжая, Али дал Николаю ряд задач, наполнивших счастьем его жизнь, и сказал, что только от него самого будет зависеть, как скоро они увидятся вновь и как часто будут приходить от него вести. Прошло ещё четыре года в редких свиданиях и, наконец, он получил письмо Али с призывом ехать в К. и жить там подле него. Ни мгновения не раздумывая, Николай наскоро устроил свои дела и уехал в К. Глядя сейчас на похудевшее лицо Алисы, Николай думал, какими разными путями идут люди. Как много страдает и ищет каждый, но находит только то, что в силах вместить его собственное сознание. Сколько жизней сейчас объединено вокруг Флорентийца, скольких ведут Ананда и И., сколько приходит к Али, а о других же он, Николай, ещё ничего не знает. Пути у всех разные, но ступени лестницы для всех одинаковы. Вот здесь живут две женщины, две будущие матери, полные любви и самоотвержения, и как разны их дороги в прошлом, настоящем и будущем. И как совершенно одинаковы цель и смысл их жизни... Дория вошла сменить Николая, и он передал ей все указания Флорентийца, взял на руки спавшую Наль и тихо вышел из комнаты.
star: ГЛАВА VIII. ЧТЕНИЕ ЗАВЕЩАНИЯ В ДОМЕ ПАСТОРА Получив указания Флорентийца, Сандра и Мильдрей, захватив с собой юристов, отправились в дом пастора для вскрытия и чтения его завещания. Всегда и для всех находивший время, лорд Бенедикт выкроил его и для Сандры, чтобы помочь юноше собрать мысли и провести дело пастора, ни разу не выпав из круга сосредоточенного внимания. – Твой умерший друг, Сандра, разыскал тебя только для того, чтобы указать на некоторые ошибки в твоей работе. Благодаря его бескорыстному труду и вниманию ты избег многих затруднений. Отплати ему теперь и постарайся, чтобы близкие ему люди приняли его волю, по возможности не сопротивляясь. Наши обязанности не кончаются разлукой с ушедшими с земли. Думай, что пастор стоит рядом и бессилен выразить свою волю или повлиять на жену и дочь, иначе чем через твою физическую помощь. Думай, что я тоже стою рядом и держу тебя под руку. Выучи ещё урок того, как надо внимательно смотреть не на внешность привлекшего тебя человека, а заглядывать в его душу. Вспомни, как нравилась тебе Дженни и как наивно ты доверял всему, что она считала нужным тебе демонстрировать. Теперь, рассмотрев как следует портрет её души, ты начинаешь терять мужество и не знаешь, как себя вести в её присутствии. А между тем вся твоя жизнь посвящена любви к человеку и служению ему. Не ищи в Дженни существо, нравящееся тебе или нет, думай не о её личных качествах, а о радости служить ей мощным проводом любви и помочь понять отца. Ты, конечно, не будешь нести ответственность за бредовые их поступки, если они с матерью вздумают оспаривать судом волю пастора. Но ты будешь ему верным другом, если придёшь к нему в дом свободным от личных чувств, принеся милосердие, честь и любовь, полное самообладание и усердие, чтобы выполнить его волю вместо меня. – Если бы я мог хоть одну минуту, лорд Бенедикт, подняться к сотой доле вашего сознания и вместить её в себя, я был бы счастлив. Круг одиночества среди людей, который вы меня учили создавать, удаётся мне, только когда работаю. Когда же я действую на людях, общаясь с ними, постоянно рассеиваюсь и забываю о самом главном и великом смысле текущей минуты: о том, что именно ЭТА минута и есть неповторимое, летящее мгновение Вечности. Что именно это сейчас и составляет всё самое главное, самое важное и самое ценное в жизни. Поэтому, сплошь и рядом, мои мгновения бегут в пустоте. Но завтра я постараюсь начать свой день по-новому, уже совсем приготовившись к нему. В поезде Сандра вспоминал отдельные фразы и слова Флорентийца и заметил, что ощущает незримое присутствие лорда Бенедикта и пастора. "Как четко может работать мысль, – думал Сандра, – достаточно было лорду Бенедикту сказать, чтобы я представлял себе его и пастора рядом с собой, и я постоянно чувствую их общество. Только бы мне не потерять этого ощущения, когда я буду с Дженни. Я бы ни в чём не ошибся и не растерялся и, наверное, достиг бы максимального успеха". Мильдрей не прерывал размышлений Сандры. Он понял, что юноша собирает все свои силы, как, впрочем, и он сам. В его сердце и мыслях в последние месяцы шла такая усиленная работа. Да ещё он очень устал за эти дни, ибо хлопоты о похоронах легли почти целиком на него. В его сознании совершался огромный перелом. Его беспокоила болезнь Алисы, с первой встречи сделавшейся для него предметом любви и восхищения. Теперь же девушка стала его священной мечтой, и он полагал, что жизнь проявляет незаслуженное им милосердие. Направляясь в семью пастора, лорд Мильдрей предвидел, что не всё пройдёт гладко в этот день. Ему достаточно было увидеть Дженни с матерью, чтобы оценить вполне их вкусы и склонности. Привычка пристально наблюдать окружающее и отдавать себе в нём отчёт, а также умение быть деятельным в общении с людьми и нести им помощь создали молчаливому Мильдрею репутацию добряка и защитника бедноты, над чем не раз потешались его клубные приятели, спрашивая, кого и куда он сейчас перевёз, кого спасает от голодной смерти, кому подыскивает место. Мягкое сердце Мильдрея страдало за пастора. Теперь он сосредоточенно думал, как бы помочь Дженни преодолеть зависть к Алисе, которую он сразу угадал. Но вот поезд подошёл к вокзалу, они уселись в коляску и отправились в дом пастора. Здесь их уже ждали. Мать и дочь, в изысканных траурных туалетах, сидели в зале и приняли Сандру – единственного, кого они знали из вошедших – чрезвычайно высокомерно – А разве лорда Бенедикта и Алисы нет с вами? – холодно спросила Сандру Дженни, даже не взглянув на представляемых ей и не потрудившись выслушать имена. – Мы не начнём, пока они не явятся. Ах, вот и они, я слышу звонок. – Я думаю, мисс Уодсворд, что вы ошибаетесь, – ответил ей Мильдрей. – Лорд Бенедикт уполномочил меня быть его заместителем при чтении завещания вашего отца. Что же касается вашей сестры, то она очень больна и быть сегодня здесь не может. Но это дела не меняет. У меня есть полная доверенность от лорда Бенедикта. Если вас заинтересуют какие-либо подробности, я уполномочен дать вам разъяснения. В комнату вошёл мистер Тендль, поздоровался и подошёл к Дженни. – Как не вовремя вы к нам, мистер Тендль, – недовольно произнесла пасторша. – Вы, очевидно, приехали пригласить Дженни прокатиться или позавтракать, но, к сожалению, мы заняты хотя и несносным, но неотложным делом. – Простите, сударыня, – вмешался старый адвокат, давно уже взбешенный высокомерием обеих дам, к которому он – светило Лондона, богач и баловень клиентуры – не привык. – Мой клерк имеет полное право вести тот образ жизни, который ему нравится. Но в данную минуту он явился по тому же делу, по какому и мы имеем удовольствие лицезреть вас. – То есть как, – вскричала Дженни, – вы хотите сказать, что мистер Тендль не более чем ваш клерк? – Именно так, мисс Уодсворд. Он вызван мною для чтения акта и как лишний свидетель. Я надеюсь, у вас нет возражений? – Час от часу не легче, – бросаясь в кресло, процедила сквозь зубы Дженни. – Ну, начинайте, мистер адвокатский клерк, выдающий себя за члена порядочного общества. – Дженни, – громко вскрикнул Сандра и хотел броситься к девушке. Но Мильдрей, выпрямившийся во весь рост, точно внезапно выросший, удержал его. – Простите, мистер Тендль, за нанесённое вам оскорбление в деле лорда Бенедикта. Я являюсь его доверенным и от его лица прошу у вас извинения. Я не сомневаюсь, что лорд Бенедикт сам пожелает видеть вас и принести вам лично свои извинения. Я считаю нужным извиниться и перед вами, сэр, – обратился Мильдрей к старому адвокату, – за нанесённое вашему сотруднику и племяннику оскорбление. – Обратившись к Тендлю и старику, он прибавил: – Если вы удовлетворены моими извинениями, можем приступить к делу. – Только глубоко уважая лорда Бенедикта и вас, лорд Амедей, я подчиняюсь. Прошу вас, мистер Тендль, начните чтение документа. Но предварительно подайте его наследницам, чтобы они могли убедиться в неприкосновенности печатей на конверте, – обратился к бледному как мел Тендлю старый адвокат. Ни слова не ответив, молодой человек взял из рук дяди большой конверт, запечатанный пятью сургучными печатями с инициалами пастора и надписанный его рукой, и подал пасторше. Леди Катарина внимательно осмотрела все печати и надпись, и лицо её при этом как бы говорило: "Кто мне поручится, что вы не смошенничали?" Дженни бросила взгляд на конверт и всех присутствующих, явно желая показать, что процедура ей скучна и только кротость помогает ей вынести такую муку. С видом жертвы она встала с кресла и пересела так, чтобы лицо её находилось в тени. – Не разрешите ли и нам присесть, – спросил старый адвокат таким саркастическим тоном, что Дженни передёрнуло. – Вы здесь не в гостях, а по делу. Можете вести себя так, как вам предписывает деловой визит, – огрызнулась пасторша. В её голосе, взгляде, жесте, которым она сопровождала свой ответ, было столько ненависти и раздражения, словно она хотела стереть в порошок всех этих людей, принёсших ей последнюю весть от мужа. Старый адвокат сел, остальные остались стоять, и Тендль, вскрыв конверт, принялся читать завещание. Когда дело дошло до пункта о доме, пасторша вскочила. – Да это грабёж! Он ограбил меня и Дженни в пользу этой подлой девчонки. Мы будем судиться. Почём мы знаем, чем околдовали моего мужа в доме вашего лорда Бенедикта. – Выбирайте слова, сударыня, – обратился к пасторше старый адвокат. – Когда ваша дочь оскорбила моего племянника, скрывшего от неё свою профессию, а также не доложившего ей, что он один из самых крупных помещиков Л-ского графства, – мы ещё не приступали к официальной части дела. Поэтому я мог извинить вам вашу грубость. Если же вы позволите себе какое-либо оскорбление теперь, я буду должен прекратить чтение документа и привлечь вас к суду. По каждому пункту, в частности о доме, есть юридически засвидетельствованные документы. Позже вы можете просмотреть завещание деда, по которому дом, где вы живёте, вам фактически никогда не принадлежал. Он всегда принадлежал вашей младшей дочери. Продолжайте, Тендль. По мере чтения завещания мать и дочь чувствовали себя всё хуже, а когда дело дошло до капитала, с которого леди Катарина могла пользоваться только процентами, – она готова была закатить истерику. Но лорд Мильдрей предупредил это проявление темперамента пасторши, сказав, что есть ещё письмо Алисы, которое тоже должно быть оглашено официально, так как оно засвидетельствовано юридически и является необходимым документом. – С каких это пор грудные младенцы в Англии пишут официальные письма? – фыркнула пасторша. – С тех пор, как они имеют права наследства и собственности, – ответил адвокат. Мильдрей подал Тендлю письмо Алисы, также запечатанное печатью с инициалами пастора. "Мои дорогие мама и Дженни. Я пишу вам это письмо, сидя возле папы, по его настоянию и в присутствии лордов Бенедикта и Мильдрея. Мне очень горько, что именно в эти часы, когда папа так хорошо себя чувствует, здоров, прекрасно выглядит, он желает, чтобы я писала его волю касательно того времени, когда его не будет с нами. Сердце моё разрывается при одной мысли об этом. И представить себе, что можно пережить эту потерю и остаться жить, – я просто не в силах. Но я повинуюсь его воле и пишу те пункты, которые он считает необходимыми для моей и вашей дальнейшей жизни. 1. Дом, как вам давно известно, завещан дедом мне. Папа требует, чтобы ни одна стена в нём не была разрушена, ни одна дверь не была сломана. Всё, вплоть до самых простых обиходных вещей, должно оставаться на местах. Никто не должен переезжать из одной комнаты в другую. Всё должно быть сохраняемо в полном порядке, как будто бы папа в свой дом вернётся. Моя комната, как и его кабинет должны сохраняться неприкосновенными. 2. В доме вы обе можете жить ещё два года, если раньше этого времени не приищете себе новой квартиры. Если же спустя два года вы всё ещё будете в доме, то опекунский совет выселит вас, так как дом должен быть к этому сроку освобожден. 3. В течение года я буду высылать вам деньги на содержание и ремонт дома и сада. Наймите специальную прислугу и садовника. 4. Перед началом зимнего сезона я пришлю мастера наглухо заделать ход в мою и папину комнаты. 5. Ответственность за целостность имущества вы возьмёте на себя в присутствии тех юристов, которые будут читать вам завещание папы и моё письмо. Такова воля папы относительно моего дома. Лорд Бенедикт, которого папа назначает моим опекуном, скрепляет своею подписью, равно как и сам папа, мои распоряжения несовершеннолетней. Из завещания папы вы узнаете, что после его похорон домой я не вернусь. Как мне ни грустно в этом сознаться, но... я знаю теперь, что разлука со мною вас не опечалит. Всю мою жизнь я так любила вас обеих. Я так старалась заслужить хоть каплю ответной нежности, но увы, я не успела в этом. Горестно мне и сейчас сознавать, что нас с папой пригрели чужие люди. Что здесь, среди чужих, мы нашли нежность и заботу, ласку и внимание, о которых не смели думать дома. Это не упрёк, конечно. Это только выражение горя, потому что только сейчас я понимаю, как ценна дружба между людьми, какое счастье не только самой любить, но и быть любимой. Я очень хотела бы вспомнить хоть один день моей жизни дома, когда я была бы нужна не только как портниха или повариха, но как сестра, друг, дочь... Но что же мечтать о несбыточном счастье? Всё, что я хотела бы тебе пожелать, дорогая Дженни, это радостной семьи и чтобы ты могла одинаково любить своих детей. Я крепко обнимаю вас обеих, у меня такое странное чувство, точно больше не увижу вас никогда. Как будто у меня нет уже родного дома, кончилась какая-то одна жизнь и начинается совсем другая. За последнее время я так состарилась, что сразу перепрыгнула из детства в зрелость, забыв, что бывает ещё юность. Здесь я живу в такой красоте, о которой и мечтать не могла. Благодаря лорду Бенедикту здесь всё полно гармонии, и папа положительно ожил. Мне кажется, что это первые его счастливые дни за всю жизнь..." – Нельзя ли прекратить этот наглый лирический бред, – возмущенно закричала пасторша, покрывшись красными пятнами. – Прочитать до конца я обязан, – ответил Тендль, ибо непосредственно к нему обратила свой выкрик пасторша, – но конец очень близок. "В эту минуту я вдруг представила себе, что папы уже нет с нами. И сердце моё застонало от боли. Если действительно выпала нам несчастная доля пережить папу, я молю Провидение помочь нашим трём сердцам найти дорогу любви друг к другу. Пусть навеки память о папе будет цементом между нами, и его чистая жизнь да послужит нам примером. Крепко обнимаю вас обеих и ещё раз молю, не выбрасывайте из сердца и жизни любящую вас маленькую Алису". Прочитав письмо, Тендль сложил его и положил на стол, рядом с завещанием. Пасторша встала, подошла к столу и, брезгливо отбросив письмо Алисы, взяла в руки завещание. – Если я не ошибаюсь, завещание должно быть подписано не менее чем двумя свидетелями. – Так точно, здесь подписи даже трёх свидетелей. Но что вы хотите этим сказать? – спросил старый адвокат. – Хочу проверить, те ли самые люди, что подписывали документ, привезли его. – На первом месте стоит подпись лорда Бенедикта, – сказал адвокат. – Его здесь нет. Вместо него – уполномоченный им лорд Амедей Мильдрей. Вот документ, удостоверяющий его права. Он протянул бумагу пасторше. – Я думаю, мама, здесь всё в порядке. И чем скорее мы покончим с этим тоскливым испытанием, тем приятнее будет и нам, и нашим гостям. Так необычайно любезно с вашей стороны, лорд Мильдрей, что вы приехали к нам, – сказала Дженни, совершенно изменив свой тон. – Садитесь сюда, мне хочется поговорить с вами. Вы, вероятно, соскучились в деревне, без общества, без развлечений. Нельзя же считать обществом нашу маленькую дурнушку Алису. Она ведь там единственная фрейлина графини Т., – смеясь, закончила Дженни, принимая самые обворожительные из своих поз. Молча, внимательно смотрел на неё Мильдрей. – Вы не совсем представляете себе, что значит общество, мисс Уодсворд, – наконец сказал он, опускаясь в кресло. – Общество лорда Бенедикта, собранное им у себя в деревне, в том числе, конечно, и ваша сестра, – это самые изысканные люди. И быть в таком обществе не только счастье для меня, но и очень большая честь. А графиня Т. и ваша сестра могут заставить забыть, что есть на свете другие женщины. Дженни, точно упавшая с облаков, смотрела во все глаза на Мильдрея. Впервые в жизни она почувствовала себя не только растерянной, но и сраженной. – У меня для вас есть ещё одно письмо, от лорда Бенедикта, – продолжал Мильдрей, подавая девушке конверт. – Если желаете прочесть его сейчас и, быть может, написать ответ, мы с Сандрой подождем. И если обе наследницы ничего не имеют против, я попрощаюсь с юристами, чтобы не отнимать у них драгоценное время. – Мы не возражаем. Можете отправить всю эту юридическую челядь, – резко выкрикнула пасторша. Но вспомнив, что и Тендль принадлежит к той же челяди, Тендль, оказавшийся богачом и завидным женихом и уже однажды здесь оскорбленный сегодня, осеклась, сконфузилась и, по обыкновению, взбесилась. – Что же вы всё стоите, Сандра? Неужели ещё вас упрашивать о милости сесть, – сорвала она злобу на Сандре, печально на неё глядевшем. – Благодарю, леди Катарина. Я так поражен приёмом, который мы встретили сегодня в этом прежде радушном доме, что всё не могу прийти в себя от глубокой сердечной боли. Мне кажется, я вижу здесь витающую тень хозяина. Я ещё слышу его чудесный голос. В своих песнях, словах, поступках и действиях он звал, как живой пример, к любви. – К любви, к любви, – уже истерически выкрикнула пасторша. – Он ограбил нас, гонит на улицу, – и это всё, по-вашему, любовь. – Пастор отдал каждой из вас по справедливости всё, что имел, леди Катарина, никакой судья не мог бы придумать лучше... – Что вы способны понимать в этом! Вы будете таким же книжным червем, каким был ваш покойный друг. Чтобы я не могла распоряжаться капиталом! Чтобы после моей смерти обе девчонки стали богатыми женщинами, а я должна едва сводить концы с концами! И это справедливость! – И хлопнув дверью, она вышла. Оставшись с Мильдреем и Сандрой, Дженни никак не могла совладать с собой. Наконец, взяв письмо в руки, она сказала: – Письмо, кажется, объёмистое. Видно, пословица "Рыбак рыбака видит издалека" оправдалась дружбой моего отца и лорда Бенедикта. Велеречивость моего папаши, должно быть, отвечала таковому свойству лорда Бенедикта, – взвешивая в руке письмо, саркастически улыбнулась Дженни. – О бедняжка, бедняжка Дженни! – почти с отчаянием воскликнул Сандра. – Как можете вы быть столь слепы! Ведь получить письмо от лорда Бенедикта такое счастье, за которое многие отдали бы полжизни. А вы издеваетесь. – Быть может, для кого-то это счастье. Я же глубоко равнодушна к любому мистическому счастью и предпочитаю иметь его в своём кармане, – всё тем же тоном продолжала Дженни. – Вот на этот-то крючок и попадаются люди. Их засасывает сатанинская жажда богатства, а потом... честь и свет угасают под давлением этой страсти. Я видел немало печальных примеров, когда всё начиналось с погони за богатыми женихами, а кончалось весьма прискорбно, – тихо говорил Мильдрей. Лицо Дженни было бледно, глаза метали злые огни, руки судорожно разрывали конверт, как будто вместе с ним она собиралась разорвать письмо. Пока Дженни занялась чтением, Мильдрей подошёл к Сандре и отвёл огорчённого юношу к окну. Здесь они оба, глядя на прекрасный, но уже запущенный сад, думали об отце и дочери, о тех, кто ухаживал за цветами и был душою осиротевших дома и сада. Как было ясно обоим, красота, мир и уют покинули этих суетных женщин, понимавших только внешнее, ценивших лишь то, что можно ощупать руками. – Я не в силах сейчас прочесть эту галиматью, – вдруг резко закричала Дженни. – Можете, сэр уполномоченный, передать вашему лорду, что он напрасно ломится в открытую дверь. Я не Алиса и в его покровительстве не нуждаюсь. А что касается его опекунства, об этом мы ещё поспорим. При живой матери и совершеннолетней сестре шестнадцатилетний подросток не нуждается в опекунах со стороны. Мы подадим в суд, у нас достаточное количество фактов, чтоб доказать, что уже более двух лет пастор был не совсем нормален. – О Господи, Дженни, не срамите себя перед всем миром, – всплеснул руками Сандра. – Ведь величайший труд пастора, благодаря которому он приобрёл мировую известность, окончен именно в эти два года. Ну в какое положение вы поставите себя перед судом. Неужели в вас нет ни капли милосердия к памяти отца? Вы способны вытащить его имя, такое чистое и славное, на помойную яму сплетен и пересудов? – Я не сомневаюсь, что расчёт именно на наше так называемое благородство, – а на самом деле на глупость, – и был у лорда Бенедикта, когда он смастерил эту штуку с завещанием. Но мы на этот крючок не поймаемся, нет. Мы выведем этот заговор на чистую воду, – закончила Дженни, окончательно разъярившись. – Будет лучше для вас и для нас, мисс Уодсворд, если мы покинем этот дом, – совершенно владея собою, сказал Мильдрей. Но тон его голоса, властный, решительный, не терпящий возражений, так поразил Сандру, что он растерянно поглядел на своего всегда кроткого друга. Мягкий, слегка сутуловатый Мильдрей стоял теперь выпрямившись во весь свой высокий рост. Глаза его приняли стальной оттенок и лицо носило выражение непреклонной воли. Если бы Сандре кто-то рассказал о таком Мильдрее, он бы весело посмеялся шутке. – Воспитанность в женщине, которая хочет быть светской дамой, вещь совершенно необходимая, мисс Уодсворд. Но даже только честь могла бы удержать вас от оскорблений, которые вы нанесли сегодня людям. Те, кого вы сочли выгодными женихами, но не разглядели сразу по своей близорукости и эгоизму и потому оскорбили их, – мстить не будут. Но они бросят ваше имя светским сплетникам, если только вы решитесь публично оскорбить память отца. Жизнь не простит вам бессердечного поведения сегодня, хотя великодушный лорд Бенедикт простит вас несомненно, в чём вы будете иметь случай убедиться. Поклонившись Дженни, мужчины вышли в переднюю и покинули дом. Но добраться до деревни им было суждено не сразу, так как Сандра вдруг почувствовал острую боль в сердце, и им пришлось остановиться у аптеки, где они просидели больше часу и опоздали на поезд. Когда, наконец, коляска подвезла их к деревенскому дому. Флорентиец встретил их на крыльце и сейчас же велел Сандре лечь в постель, предварительно приняв лекарство. – Теперь ты испытываешь на себе, мой друг Сандра, как крепко держат иллюзии человека. Ты болен, потому что последнее время постоянно засорял свой организм страхом, слезами и раздражением. Твой сердечный припадок надо бы назвать припадком скорби и ужаса. Учись побеждать всё, что давит твой дух. Независимость и свобода духа – вот основа истинного здоровья. Надо бы говорить, что у человека не печень болит, а гложет его корыстолюбие. Не боли под ложечкой, а припадок страха и уныния. Иди ложись, отдыхай. Вынеси мужественно все пороки Дженни, которые сегодня увидел, воспринимая их как её злейших врагов. Вынеси точно нагруженную корзину и развей по ветру. Но только после того, как найдёшь в себе доброту принять её в своё сердце и думать о ней, чтобы помочь.
star: Простившись с Сандрой, которого он поручил попечениям Артура, лорд Бенедикт прошёл в свой кабинет, куда пригласил Мильдрея. Подкрепив проголодавшегося гостя лёгким ужином. Флорентиец рассказал ему, что состояние Алисы, при которой неотлучно дежурят Николай, Наль и Дория, гораздо лучше, но сознание к ней ещё не вернулось. – Надо благодарить жизнь за её болезнь, Мильдрей. От скольких мучительных минут она избавила Алису. – Да, если бы ей пришлось присутствовать при тяжелейшей сегодняшней сцене и увидеть всю бездну жестокости и холодности её родных; – она уж наверное заболела бы, если бы и была здорова. – Лорд Мильдрей передал Флорентийцу все подробности, вплоть до угрозы судом и отношения Дженни к его письму. – Я в этом не сомневался. Но всё же обязан был сдержать слово, данное пастору. Бедная Дженни, как будет печальна её жизнь и как ужасна старость. Ещё только раз ей будет предоставлена возможность отойти от зла, и она снова её отвергнет. А когда жизнь покажется ей адом и она сама обратится ко мне, – я уже не много смогу для неё сделать. Спасибо, друг, за помощь. Вы очень устали за последнее время, выполняя мои поручения. Я оценил вашу твёрдость и усердие, на которые можно положиться, и не забуду об этом. И всё же это не конец. Я буду просить вас поехать завтра утром в контору к мистеру Тендлю и отвезти ему моё письмо. Если найдёте возможным, постарайтесь привезти Тендля с собой. А теперь ещё раз спасибо, идите, отдыхайте и не беспокойтесь об Алисе. – Когда я подле вас, лорд Бенедикт, я не знаю ни страха, ни волнения. Только если я чувствую себя отъединённым – как в ту ужасную ночь, когда вы бросили мне в окно записку, – я страдаю и сознаю себя беспомощным и несчастным. – Если кому-то, как и вам, протянута моя рука, тот не может знать ни страха, ни отчаяния. Кто полностью владеет собою, тот всегда держится за мою руку. И все его дела – от самых простых до самых сложных – я разделяю с ним. Если же раздражение вкрадывается в его дела, – значит, он выпустил мою руку, нарушил в себе гармонию и САМ не в состоянии удержать моей руки. Помните об этом, мой друг, и старайтесь даже в такие тяжкие дни, как сегодня, хранить в сердце не только равновесие, но и радость. Простившись с Мильдреем, Флорентиец поднялся к Алисе, побеседовал с Наль и возвратился к себе, когда весь дом уже погрузился в сон. Долго сидела Дженни после ухода Сандры и Мильдрея и никак не могла прийти в себя. Мысли её бегали по всей её жизни, от самого детства и до этой последней минуты. Но ни на чём она не могла сосредоточиться. То ей удавалось несколько успокоиться на мысли, что сумма денег, оставленная ей, и проценты с капитала матери обеспечивают им безбедное существование. То она начинала сравнивать себя с Алисой – и снова в ней закипало бешенство. То ей казалось совершенно необходимым, точно кому-то назло, выйти немедленно замуж. Но и тут её охватывало раздражение. С недавних пор она нередко проводила время в обществе мистера Тендля. Она ездила с ним кататься, ходила в театры и рестораны. Но ни разу не спросила о том, как он живёт, чем занимается. Она видела в нём только сносного, развлекающего её поклонника, считая, что он достаточно вознагражден, получив право любоваться её красотой. Когда же оказалось, что Дженни проворонила удобный случай, что Тендль богатый помещик, человек с положением и связями, а его занятия адвокатурой просто фантазия от безделья, и жених он вполне завидный, – у Дженни сдавливало горло от ярости при мысли, что она сама же его и оттолкнула. Измученная, не умеющая владеть собой, девушка впервые почувствовала себя совершенно одинокой. Только сейчас, под раздававшийся в мёртвом доме храп пасторши, она оценила огромность потери отца. Как ни протестовала она при его жизни против установленных им правил, против чести, которой он требовал от всех в доме и которая стесняла Дженни, она знала, что в отце она всегда найдёт друга, поддержку и утешение. Даже в тех случаях, когда Дженни бывала кругом виновата, пастор не повышал голоса. Он только так страдал за неё, что дочь уходила умиротворённая. И при его жизни Дженни ничего не боялась. А теперь в её душе поселился такой страх перед завтрашним днём, что ей хотелось прижаться хоть к чьему-нибудь плечу, чтобы только почувствовать опору. Вспомнив о письме Флорентийца, она принялась его читать. И чем дальше читала, тем становилась спокойнее. Казалось, каждое слово раскрывало ей её ошибки. Ей захотелось увидеть лорда Бенедикта, говорить с ним, помириться с сестрой... Внезапно в зал вошла пасторша. – Что ты сидишь в потёмках, Дженни? Нам с тобой надо переговорить о тысяче вещей и принять какое-то решение. И чем скорее мы это сделаем, тем легче будет нам выпутаться. Пасторша опустила шторы и зажгла лампу. И всё обаяние письма, которое Дженни успела спрятать, улетучилось. Вместе с матерью в комнату ворвался вихрь страстей. И снова в Дженни запылали бунт и протест. – Будем ли мы с тобой судиться с Бенедиктом? Ведь Алису вырвать без суда будет невозможно. А нам девчонка необходима в доме. – Я думаю, мама, с обсуждением этого вопроса подождем до завтра. Надо спросить кого-то опытного. Мы с вами ничего в этом не понимаем. – Кроме Тендля, Дженни, у нас нет сейчас никого, кто мог бы растолковать нам юридическую сторону дела. Тебе надо написать ему письмо с извинениями и пригласить к себе. Он так влюблён, что, конечно, будет радёхонек тут же прискакать. – Ах, мама, после смерти папы вы не даёте мне ни минуты побыть одной и подумать о чём-нибудь, кроме материальной стороны жизни. Но я могу не желать... – Дженни, ты знаешь, как я тебя люблю, – перебила дочь пасторша. – Я охотно увезла бы тебя в самое шумное место, где бы ты могла развлечься. Но именно сейчас мы с тобой должны не теряя ни минуты продумать, как нам дальше строить нашу жизнь. Но прежде всего Алиса должна быть возвращена домой. И тогда ты можешь выбирать: или немедленно выйдешь замуж за Тендля, или мы поедем путешествовать в поисках подходящих встреч. Замужество с Тендлем имеет, конечно, много преимуществ. Но английский закон строг в части развода до такой степени, что было бы немыслимо освободиться, окажись он неподходящим мужем. – Да погодите, мама, делить шкуру неубитого медведя. Я согласна написать Тендлю записочку и обещаю вам, что постараюсь повлиять на Алису, не доводя дела до суда. Она девчонка упрямая, но всё же можно попытаться. Я ей напишу и буду звать её приехать повидаться. Ну, мы и постараемся её не выпустить больше. Пусть опекун тогда судится с нами. – Нет, Алиса не упряма. Если с ней обращаться ласково, – чего нам с тобой никогда не хотелось делать, – из неё можно верёвки вить. Покойный папенька не столько любил её, сколько отлично понимал эту черту её характера и пользовался ею. Девчонка воображала, что он души в ней не чает, и отвечала ему настоящей преданностью. Если хочешь, чтобы Алиса приехала, притворись, что тоскуешь, напиши побольше ласковых слов. Она размечтается и приедет. Умная Дженни, отлично понимавшая цельность и прямоту характеров отца и сестры, не заблуждалась по поводу их отношений. Она знала сходство вкусов и идей, на которых покоилась их дружба. Но что единственным подходом к Алисе были ласка и призыв к милосердию, – в этом Дженни не сомневалась. Написав коротенькую записку Тендлю, шутливо прося её извинить, – Дженни отдала записку матери, которая настаивала на том, чтобы самой отвезти её молодому человеку. Правда, пасторша не столько верила в свои дипломатические таланты, сколько ей хотелось теперь убедиться в богатстве Тендля, который жил, судя по адресу, на одной из лучших лондонских улиц. Наскоро перекусив, пасторша отправилась в город. А Дженни села за письмо к Алисе. Сначала ей казалось, что письмо это написать легко и просто. Но прошло уже почти четверть часа, а на листе красовалось трафаретное: "Милая Алиса". Привычное горделиво-снисходительное отношение к сестре, властный, приказной тон, с каким она всегда обращалась с сестрой-дурнушкой, не позволяли ничего другого, что сама Дженни понимала как ласку. Алиса продолжала ей казаться глупым ребёнком, достаточно упрямым в своём отношении к отцу и лорду Бенедикту, которых она свято чтила. Дженни вспомнила и вид Алисы, и отцовское выражение непреклонной воли, когда она, по мнению сестры, недостаточно почтительно отозвалась о лорде Бенедикте. Наконец Дженни решила воззвать к гордости Алисы и доказать ей, что невозможно жить в чужом доме в роли приживалки графини Т., тогда как родная сестра обречена ею на одиночество. Дженни так искренно поверила, что она жертва жестокости Алисы, что ей стало легко, и она начала письмо с серии обвинений. "Ты бросила нас с мамой на произвол судьбы и говоришь, что ты нас очень любишь. Ты даже не интересуешься, как мы живём и будем жить в этом старом, отвратительном, неуютном доме. Если ты думаешь, что для меня и мамы приемлемы те условия, которые ты нам предлагаешь, то, очевидно, ты совсем забыла о наших привычках и вкусах. Кроме того, если бы ты нас любила, ты не только не писала бы таких смехотворных распоряжений, но сказала бы отцу, что он от старости и болезней теряет всякое чувство меры. Тебе, Алиса, известен мой вкус к роскошной жизни. Зачем же ты продолжаешь жить при чужой женщине, которая может заменить тебя хоть десятью швеями. Ведь не всегда же ты будешь сидеть дома. Скоро я выйду замуж, тогда можно будет подыскать приличного мужа тебе. Твои вкусы так скромны, что найти партию будет нетрудно. Если ты искренна в своих словах, не оставляй нас с мамой. Ты ведь знаешь, что нам было нелегко. То, чего нам с нею хотелось, не нравилось отцу и он на всё накладывал вето. Теперь мы, наконец, можем начать жить, как нам хочется. Но для этого надо, чтобы ты была дома. А ты, злая девочка, совсем покинула нас. Если ты заупрямишься и не пожелаешь возвратиться немедленно домой, нам придется обратиться в суд. И на суде выяснится, что отец был ненормален, огласки чего ты, наверное, не очень хочешь. Что касается твоего письма, – не его лирических мест, – а той части, где ты даёшь свои "распоряжения", то я их просто не принимаю всерьёз. Но об этом поговорим дома, когда ты вернёшься из своей достаточно затянувшейся отлучки. Я кончаю письмо и ещё раз напоминаю тебе, что девушка из общества, случайно попавшая в пасторские дочки, вместо того чтобы занять в свете блестящее положение, не должна жить приживалкой в чужом доме. Возвращайся скорее домой и развяжи нам с мамой руки. До скорого свидания. Твоя Дженни". Алиса продолжала ей казаться глупым ребёнком, достаточно упрямым в своём отношении к отцу и лорду Бенедикту, которых она свято чтила. Дженни вспомнила и вид Алисы, и отцовское выражение непреклонной воли, когда она, по мнению сестры, недостаточно почтительно отозвалась о лорде Бенедикте. Наконец Дженни решила воззвать к гордости Алисы и доказать ей, что невозможно жить в чужом доме в роли приживалки графини Т., тогда как родная сестра обречена ею на одиночество. Дженни так искренно поверила, что она жертва жестокости Алисы, что ей стало легко, и она начала письмо с серии обвинений. "Ты бросила нас с мамой на произвол судьбы и говоришь, что ты нас очень любишь. Ты даже не интересуешься, как мы живём и будем жить в этом старом, отвратительном, неуютном доме. Если ты думаешь, что для меня и мамы приемлемы те условия, которые ты нам предлагаешь, то, очевидно, ты совсем забыла о наших привычках и вкусах. Кроме того, если бы ты нас любила, ты не только не писала бы таких смехотворных распоряжений, но сказала бы отцу, что он от старости и болезней теряет всякое чувство меры. Тебе, Алиса, известен мой вкус к роскошной жизни. Зачем же ты продолжаешь жить при чужой женщине, которая может заменить тебя хоть десятью швеями. Ведь не всегда же ты будешь сидеть дома. Скоро я выйду замуж, тогда можно будет подыскать приличного мужа тебе. Твои вкусы так скромны, что найти партию будет нетрудно. Если ты искренна в своих словах, не оставляй нас с мамой. Ты ведь знаешь, что нам было нелегко. То, чего нам с нею хотелось, не нравилось отцу и он на всё накладывал вето. Теперь мы, наконец, можем начать жить, как нам хочется. Но для этого надо, чтобы ты была дома. А ты, злая девочка, совсем покинула нас. Если ты заупрямишься и не пожелаешь возвратиться немедленно домой, нам придется обратиться в суд. И на суде выяснится, что отец был ненормален, огласки чего ты, наверное, не очень хочешь. Что касается твоего письма, – не его лирических мест, – а той части, где ты даёшь свои "распоряжения", то я их просто не принимаю всерьёз. Но об этом поговорим дома, когда ты вернёшься из своей достаточно затянувшейся отлучки. Я кончаю письмо и ещё раз напоминаю тебе, что девушка из общества, случайно попавшая в пасторские дочки, вместо того чтобы занять в свете блестящее положение, не должна жить приживалкой в чужом доме. Возвращайся скорее домой и развяжи нам с мамой руки. До скорого свидания. Твоя Дженни". Дженни осталась очень довольна своим письмом и, полная сознания исполненного тяжёлого долга, стала ждать возвращения пасторши. Леди Катарина вернулась в довольно плохом расположении духа. Дом мистера Тендля оказался отличным особняком. Но сам хозяин жил на даче, домой заглядывал редко и только по утрам бывал в конторе дяди. Все эти сведения, весьма неохотно, дал ей дворник. С трудом удалось пасторше узнать адрес конторы. Разочарованные мать и дочь решили отправить письмо по почте, так как Дженни категорически воспротивилась желанию матери передать письмо Тендлю в конторе. И Дженни, и леди Катарина, обе были раздражены неудачей. Обе чувствовали себя одинокими, и обе не знали, чем и как себя занять. Поболтав о всяких пустяках, они отправились спать, не признаваясь друг дружке, как тревожно у них на сердце. Завистливые струйки пробегали по сердцу Дженни, когда она думала, что вот Алиса сидит в деревне, окруженная мужчинами, и не знает никаких забот, их взял на себя её богатый опекун. И Дженни решила бороться, вырвав у опекуна Алису, чего бы ей это ни стоило. Если не Тендль, то кто-то другой, но замуж она выйдет, и лорд Бенедикт хорошо запомнит на всю жизнь, как насолила ему Дженни. Эти приятные мысли успокоили Дженни, и она легла спать, исполненная решимости.
star: ГЛАВА IX. ВТОРОЕ ПИСЬМО ЛОРДА БЕНЕДИКТА К ДЖЕННИ. ТЕНДЛЬ В ГОСТЯХ У ЛОРДА БЕНЕДИКТА В ДЕРЕВНЕ Возвратившись к себе в кабинет. Флорентиец, собственноручно разбиравший свою почту, долго читал письма. Ответив на некоторые короткими записками, сделав на других пометки, он призадумался, глядя на портрет пастора, стоявший на полке неподалёку от письменного стола. – Да, друг, я обещал тебе позаботиться о твоих детях, – проговорил он, обращаясь к портрету. – Попытаюсь ещё раз написать Дженни, хотя уверен, что страсти, ярость и зависть уже настолько открыли её сердце злу, что будет невозможно остановить катящийся к ней ком гадов. Думаю, что окончательное падение не минует её. Но... я обещал и ещё раз постараюсь ей помочь. Знавшим Флорентийца трудно было и представить его лицо таким, каким оно было во время этого разговора с пастором. Необычайная нежность светилась в его глазах. На лице его лежали скорбь и печаль о пути человека, создавшего для себя безвыходный круг мучений. Это прекрасное лицо, всегда юное, было строгим, бледным и таким постаревшим, точно вековая мудрость легла на него. Флорентиец взял бумагу и снова задумался, пристально всматриваясь вдаль. "Дженни, – писал он, – сравните дату и час написания наших писем. Ваше письмо к Алисе всё ещё лежит перед Вами, а я уже знаю, о чём оно, от первого до последнего слова. Как знаю, в каком хаосе мыслей и чувств Вы сейчас живёте. Я прошу Вас заметить дату и час, чтобы Вы не подумали, что я вскрыл письмо больной Алисы. Я писал Вам, что сестра Ваша очень больна. Но Вы ни одним словом не выразили ей сочувствия. Многое я сказал Вам в первом письме. Но Вы прочли его невнимательно и разорвали в припадке ярости. Я объяснял Вам, что злоба – вовсе не невинное занятие. Каждый раз, когда Вы сердитесь. Вы привлекаете к себе токи зла из эфира. Сегодня, – как, впрочем, часто за последнее время, – Вы полностью покрыты уродливыми красными и чёрными пиявками с такими безобразными рыльцами, какие только возможно вообразить. И все они – порождение Ваших страстей. Вашей зависти, раздражения и злобы. После того как Вам будет казаться, что Вы уже успокоились и овладели собой, – буря в атмосфере вблизи Вас всё ещё будет продолжаться, по крайней мере двое суток. Как Вы думаете, Дженни, кто может приближаться к Вам, пока уродливые существа сосут Ваши страсти, питаясь ими, как обычные пиявки кровью? Всякое чистое существо очень чувствительно к смраду этих маленьких животных. И оно бежит тех, кто окружен их кольцом, кто лишён самообладания. Чистое существо, встречаясь с распущенным человеком, привыкшим жить среди раздражённых выкриков, постоянной вспыльчивости, страдает не меньше, чем при встрече с прокажённым. Злой же, обладающий только упорством воли, мчится навстречу, с восторгом видя перед собою орудие для своих целей. Скрывая под лицемерной маской свои истинные побуждения, он окружает жертву внешним блеском, заманивает богатством, иногда притворяется влюблённым или любящим. Но всё это ложь, а суть – подавить волю несчастного, чтобы завладеть им окончательно. Узнайте, Дженни, закон Вселенной, закон, которому подчинено всё духовное и материальное на земле: мир сердца определяет место человека во Вселенной, как сила притяжения земли заставляет его ходить вверх головой. Духовная сила человека – это та светящаяся материя, что соткана миром его сердца. Эта материя, как шар из атмосферных токов, окружает его. Вам сейчас кажется, что Вы больны. Но это только те злые животные, которых Вы притянули, теребят Вас, не дают Вам покоя. Лучше всего Вы сделаете, если приедете ко мне сюда. Я бросаю Вам несколько мыслей, совершенно для Вас новых, и ещё раз – памятью Вашего отца – прошу: оставьте привычку жить в постоянном раздражении. Стройте новую жизнь не на эгоизме и злобе, а на любви и радости. Труд, пугающий Вас, это единственный путь к пониманию смысла земной жизни. Если будете жить в безделье, конец может быть только один: Вы дойдёте до отчаяния. И скоро убедитесь, если будете упорствовать в своём образе жизни, что всё доброе и светлое станет Вас избегать. И по этому признаку сможете понять, насколько зло приблизилось к Вам. Спешите спастись! Приезжайте на днях сюда, быть может всё ещё поправимо. Вы можете встретить здесь людей нужных и приятных Вам, людей, уже несколько связанных с Вами, от них зависит иной поворот Вашей жизни. Послушайтесь моего зова, Дженни, мы никогда не знаем, где и что нас ждет. И не часто нам дано понимать, сколько людей задето нашей жизнью и деятельностью. Если в три ближайших дня Вы, Дженни, не приедете, я буду знать, что в Ваше сердце доброте не проникнуть. Я прошу Вас ещё и именем сестры: имейте к ней милосердие. Она больна, навестите её. Не ходите в суд, – это бессмысленно. Дела Вы не выиграете, а Алисе нанесёте тяжёлый удар. Но так как её чистое сердце не будет питать злобы, какие бы страдания Вы ей ни причинили, – удар падёт на Вашу же голову. Я пока не теряю надежды видеть Вас у себя и ещё раз повторяю: Вы можете встретить здесь людей очень ценных, очень нужных и Вам интересных. Вся Ваша судьба может ещё повернуться к счастью и радости. Но учтите, Дженни, что "может" не значит "будет". "Будет" – это деятельность человека, его энергия, превращающая в действие то, что быть "может"". Запечатав письмо. Флорентиец снова прошёл к Алисе, где Наль сменил Николай, убедился, что всё выполняется точно и аккуратно, и вернулся к себе. Снова присев к столу, он написал короткое, любезное письмо мистеру Тендлю, приглашая его провести конец недели в деревне. Он написал ещё записку лорду Амедею, прося его рано утром спуститься в кабинет за письмами и поручениями в Лондон. Отнеся записку в почтовый ящик Амедея, Флорентиец возвратился к себе, улыбнулся портрету пастора и потушил свечи. Мильдрея, спавшего после утомительного дня очень крепко, разбудил слуга, подав ему почту. Первое, что бросилось Мильдрею в глаза, была записка Флорентийца, которую он лихорадочно схватил, как будто это было нечто самое ценное в жизни. Ознакомившись с содержанием письма, Мильдрей стал поспешно одеваться и полчаса спустя был в кабинете Флорентийца. Уже совершенно готовый, хозяин дома подал ему два письма, прося сначала навестить Дженни, а затем съездить к адвокату и уговорить Тендля отправиться тотчас в деревню, о чём он просит его в своём письме. Дженни нежилась в постели, попивая шоколад, когда ей подали письмо лорда Бенедикта. Она сразу же узнала и длинный зеленоватый конверт, и характерный почерк. Сердце её забилось, и вихрь самых разных мыслей и чувств охватил её. Разорвав конверт, она уже начала было читать письмо, как заслышала шаги матери. Дженни закрыла дверь на задвижку. Пасторша, имевшая привычку врываться без стука, не смогла войти к дочери, что её чрезвычайно озлило. – Дженни, ты получила письмо от Мильдрея. Что он пишет? Да открой же наконец, – кричала она за дверью. – Я ещё не читала письма, мама. Прошу вас, дайте мне возможность прочесть его спокойно. Я ведь не спрашивала вас, от кого принесли вам письмо вчера вечером. Надеюсь, я могу требовать и от вас некоторой деликатности. – Да что с тобой, дочка? Неужели ты не понимаешь, что Мильдрей поважнее Тендля будет. Быть может, теперь Тендлю и посылать ничего не надо. – Говорю вам, мама, оставьте меня в покое, – озлилась в свою очередь Дженни и резко попросила мать уйти. За ночь несколько успокоившаяся, она снова впала в возбуждение. Она прочла письмо раз, два, три, и каждый раз ей казалось, что она чего-то не поняла. Первым побуждением было полное неприятие всего письма целиком. Второй раз ей показалось приятным приглашение лорда Бенедикта. После третьего чтения она решила, что поедет непременно и немедленно же. Дженни стала одеваться, обдумывая, как сообщить матери о своём решении. Никогда ещё ей не было так радостно думать о наступающем дне. Точно детство вернулось и отец должен везти их к деду на ёлку. Сверх всякого обыкновения Дженни вышла из своей комнаты совершенно одетой. Пасторша, привыкшая видеть дочь по утрам в халате, обомлела. – Как? Ты выходишь в такую рань? В чём дело? – Дело в том, что я еду к лорду Бенедикту навестить больную Алису. Пасторша даже села в кресло от изумления и не могла произнести ни слова. Дженни отлично знала это молчание матери, всегда предшествовавшее взрыву бешенства. Она надеялась проскользнуть мимо неё и выбраться на улицу раньше, чем мать опомнится, но та у самой двери её догнала и с визгом вцепилась ей в руку. Убедившись, что вырываться бесполезно, Дженни возвратилась в гостиную. – Что всё это значит? Как ты смеешь ехать туда без меня? – Вас туда никто не зовёт. Зовут меня. Неужели вы думаете, что всю жизнь будете ходить за мной по пятам? Что же это за жизнь для меня начинается? – чуть не плакала Дженни. – Дай письмо. Там, наверное, шантаж, чего ты не понимаешь. Дай сейчас же письмо, говорю тебе. – Письма я вам не дам. Но если вы обещаете прийти в себя, я вам его прочту. Господи, я думала, что папа деспот и тиран. Но что вы такая тиранша, я и представить не могла. Дженни вынула письмо из кармана и прочла его матери. После каскада не совсем лестных итальянских эпитетов по адресу лорда, всех его прихлебателей и самой Дженни, леди Катарина воскликнула: – Да неужели же ты не понимаешь, что он боится суда? Тебе лестно, что тебя приглашают в аристократический дом и обещают каких-то нужных и интересных людей. А для чего тогда здесь вся эта галиматья? Ведь это явный расчёт на то, чтобы здравомыслящий человек ничего не понял. Самато ты что-нибудь понимаешь? Радостное, лёгкое настроение Дженни, с которым она одевалась, улетучилось. Её недавнее желание тотчас ехать к лорду Бенедикту стало казаться ей легкомысленным. Гнев матери снова заразил её, она испугалась, что попадёт в ловушку. – Послушай ты меня. Отправь письмо Тендлю с посыльным и жди либо ответа, либо его самого. И часа не пройдёт, как он явится, я уверена. Долго упрашивала дочь леди Катарина, и от этих уговоров всё сумрачнее становилось у Дженни на сердце. Лицо её стало мрачно, вся она точно съёжилась, будто тьма и холод окружили её. – Вечная ваша песня, мама, о любви ко мне. Но, Боже мой, как скучно становится от вашей любви, если вы заставляете подозревать всех в неблаговидных поступках и ненавидеть! Почему вы вообразили, что лорд Бенедикт боится суда? Ведь не мог же папа не знать законов и отдавать своё имя на поругание. Почему не поверить, что я могу встретить в его доме кого-то, кто будет интересен и даже нужен мне? – Не будь наивна, Дженни. Папенька устроил свои дела отлично. Алису он обеспечил прекрасно, а нас выбросил, как делал всю жизнь. – Мама, отец первый раз в жизни поехал отдыхать, и то перед смертью. Зачем клеветать? Я не в силах больше выносить этого, – рыдала Дженни. Пасторша, никогда не видавшая её слёз, поняла, как далеко зашла. Она бросилась к дочери, обнимала её, целовала руки, умоляла простить и давала слово больше не возвращаться к прошлому. Она так красноречиво расписывала Дженни будущее замужество, блеск жизни без всякого труда и забот, говорила о том, как неприятен и страшен лорд Бенедикт, толкующий о труде, от которого лучше держаться подальше, что Дженни утихла и позволила себя уговорить послать письмо мистеру Тендлю, а самим поехать завтракать в город. Пока мать пошла одеваться, Дженни привела себя в порядок, стерев с лица следы слёз, но состояние её духа оставалось очень тяжёлым. Она словно потеряла что-то достаточно ценное. В первый раз кто-то был свидетелем её слёз, и в первый же раз слёзы раскрыли ей бездну страха, сомнений и неуверенности в себе, чего она и не подозревала. Мелькнувший, как обаятельное видение, образ лорда Бенедикта погас, и в её душе стало холодно. Но зато возродилось упрямое желание бороться с ним, и это желание стало первенствовать в её мыслях. Теперь в Дженни ярко вспыхнула ненависть к Мильдрею, осмелившемуся сказать, как прелестна её сестра. И Дженни в бешенстве опять изорвала письмо в мелкие клочки. – Дженни, – входя в комнату уже одетая, сказала пасторша, – по какому адресу находится контора Бенедикта? Дженни вспомнила, что в письме была приписка с указанием адреса деловой конторы на случай, если бы она захотела приехать в деревню. Ей надо было только дать знать, и её проводили бы. – Я уже изорвала письмо, не знаю, – угрюмо буркнула Дженни. – Какое же ты неосторожное дитя, Дженни! Сколько раз я тебе говорила, что письма – документы. Писать их не нужно, а вот полученные надо хранить. Подумай, каким богатейшим материалом могли бы тебе послужить в жизни эти два знаменитых письма. А ты их рвешь. Ни слова не ответила Дженни, направляясь к выходу, и пасторше ничего не оставалось, как идти за нею. Передав первому же посыльному письмо для Тендля, обе дамы отправились завтракать. От Дженни Мильдрей поехал в юридическую контору, где и застал Тендля, уже собиравшегося уезжать. Увидев Мильдрея, он счёл, что это официальный визит. – Добрый день, лорд Мильдрей. Вы, по всей вероятности, к дяде. Но он заболел, и я один сегодня справился со всеми делами. Но я всецело к вашим услугам, если могу заменить вам дядю. – Нет, мистер Тендль, я именно к вам. Я привёз вам письмо от лорда Бенедикта с извинениями за вчерашний печальный факт. Лорд Бенедикт хочет лично извиниться перед вами. Но в его доме, под его наблюдением, лежит сейчас тяжелобольная, которую он не может оставить надолго. Я уполномочен упросить вас предоставить ему эту возможность и поехать вместе со мной к нему в деревню. Прочтите, пожалуйста, это письмо; быть может, вы не откажете лорду Бенедикту в его настойчивой просьбе. Мистер Тендль прочел письмо и весь зарделся от удовольствия. – Я даже и не мечтал о счастье погостить у лорда Бенедикта, о котором столько слышал. Но я, право, не знаю, как мне быть с дядей, с конторой и с вещами. Я, пожалуй, приехал бы завтра. – Это будет сложнее. Вы так обрадуете лорда Бенедикта, если приедете сегодня. У меня коляска, мы заедем к вашему дяде и к вам, и как раз успеем к поезду. Мистеру Тендлю самому так захотелось поехать сегодня же, что Амедею не составило труда уговорить его окончательно. Через несколько минут молодые люди уже сидели в коляске и мчались к дяде Тендля. Дядя и сам был польщен приглашением лорда Бенедикта, быстро были собраны необходимые вещи, и новые друзья примчались на вокзал в последнюю минуту. Благополучно добравшись до дома лорда Бенедикта, они были встречены обаятельным хозяином, представившим Тендля своей семье. Очарованный красотой и любезностью Наль и дружелюбием Николая, Тендль сразу почувствовал себя, как дома. Он и не заметил, как пролетел вечер. Сандра, уже окрепший, тоже спустился вниз и ещё больше улучшил настроение Тендля. Несколько побаиваясь учёности Николая и Флорентийца, Тендль вскоре забыл о робости и выказал себя не только культурным и образованным человеком, но и очень весёлым и остроумным собеседником. Когда расходились по комнатам. Флорентиец поручил Сандре завтра проводить гостя к озеру, а днём обещал сам показать Тендлю наиболее красивые окрестности. Оставшись один с Наль и Николаем, Флорентиец сказал, что Алисе гораздо лучше, что дня через три она сможет сидеть в кровати и затем начнёт быстро поправляться. На удивлённые вопросы Наль он ответил, что, собственно говоря, болезнь Алисы нельзя рассматривать как обычную болезнь. Что у неё раздвоение сознания благодаря чрезвычайно сильному нервному шоку, который дал возможность её сознанию проникнуть в эфирные волны тех вибраций и той частоты колебаний, которые ей были недоступны в её здоровом физическом состоянии. – Такие состояния могут быть губительными, даже смертельными. Человек, попадая в сферы высшей красоты, о которой он и не догадывался, живя на земле, не хочет возвращаться. Если же он вёл низменную жизнь, нервный шок такой силы может столкнуть его в сферу отвратительных низких вибраций. Возвращение грозит ему безумием или припадками какой-либо страшной болезни, А девочка Алиса возвращается к нам ещё более прекрасной, чем была. Та атмосфера, где жил её дух эти дни, – недосягаемая для неё прежде, – будет теперь открыта для неё всегда. Она будет слышать её, общаться с теми, кого там узнала. – Скажи, отец, что это происходит теперь со мной? Бывало, я и раньше так ясно видела дядю Али, даже как будто слышала его голос. Стоило мне усиленно подумать о нём, как он вставал передо мной в отдалении. Теперь же, когда я в одиночестве сидела у постели Алисы, я начинала видеть её так, словно бы она соткана из тончайшей светящейся паутины и высоко летает надо мной. Она была весёлой, радостной, смеялась и говорила: "Не бойся, Наль, я вернусь. Я могла бы уже вернуться, но мне так не хочется". Всё это, отец, я принимала за фантазию, за игру моего напуганного болезнью Алисы воображения. Но после услышанного сейчас мне начинает казаться, что это могло быть в действительности. – Вне всякого сомнения, ты видела реальные факты, Наль. Но для того, чтобы реальные факты миров, живущих по иным, чем земля, законам и с иными частотами волн были правильно восприняты земным человеком, нужен не только дар. Дар – как музыкальная одарённость – принадлежит избранникам. Но нужна ещё такая чистота сердца, такое бесстрашие и бескорыстие, чтобы ничто не могло их нарушить и ничто из пролетающих мимо грязных токов и течений не могло зацепиться за человека. Во всех случаях, когда просыпаются сверхсознательные чувства, человек попадает в такие внешние обстоятельства, которые нужны ему, чтобы легче научиться овладеть ими. Очень часто тот, кто владеет возможностью через сознательное проникать в бессознательное творчество, не кажется людям ни возвышенным, ни слишком чистым, ни как-то особенно учёным. Словом, по мнению людей, не обладает никакими особенными качествами. Этим, друзья мои, вы никогда не смущайтесь. Убедитесь лишь в одном: если перед вами фантазёр или враль, или человек, лишённый здравого смысла, – таких людей никогда не выслушивайте и ничего от них не принимайте. Все их сны, рассказы об астральном или эфирном зрении, – всё это досужий вымысел от нечего делать. Ты уже убедилась, Наль, что в твоей жизни чудес нет, а есть только знание и труд. Обыватель счёл бы, что каждый из вас троих – ты, Левушка, Николай – уже несколько раз в своей короткой жизни был объектом чуда. На самом же деле кармические нити старших братьев, связанных с вами вековым трудом, несколько раз входили в земное взаимодействие с каждым. Потому что в вас уже созрело достаточное количество безоглядной верности, чтобы соединение с вами стало возможным. Флорентиец простился со своими детьми, и вскоре весь дом заснул. Прекрасное осеннее утро особенно ярко подчеркнуло красоты озера и водопада, и вконец очарованный мистер Тендль не находил слов, чтобы отблагодарить Сандру за эту утреннюю прогулку. Любя природу, Тендль оценил не только естественную её красоту, но и также такт, ум и художественный вкус, с которыми она была подана. Нигде не была нарушена гармония земли, и тем не менее всюду была видна рука человека, которая помогла ещё ярче выделиться природной красоте. Сначала беседа молодых людей вертелась около хозяина дома. Но постепенно Сандра, темпераменту которого непременно надо было излиться, рассказал спутнику о смерти пастора, о болезни Алисы и о самой Алисе. Не мог Сандра умолчать и о своей тоске по ушедшему другу, об огромном разочаровании в Дженни, так нравившейся ему когда-то. При упоминании имени Дженни лицо Тендля стало скорбным. Даже что-то болезненное появилось в нём, и если бы Сандра не был так поглощён своими излияниями, он непременно заметил бы перемену в своём приятеле. – Ну, Сандра, не могу сказать, чтобы ты был любезным хозяином и привёл своего друга в весёлое расположение духа, – раздался внезапно голос Флорентийца. – А что, лорд Бенедикт? – Да посмотри на нашего гостя внимательно. В твоём обществе он стал похож на рыцаря печального образа. Тебе не следовало так увлекательно рассказывать о своих горестях. Впечатлительная натура мистера Тендля слишком реагирует на твои речи. Не печальтесь, мистер Тендль, жизнь только внешне безжалостна к людям. На самом же деле все её действия несут в себе великий смысл доброты и мудрости. В каждом из нас живёт такая чрезмерная впечатлительность, которая делает нас оголёнными перед суровыми фактами жизни. А мы должны встречать их закалёнными, принимая как можно проще и легче. – Да, лорд Бенедикт, совершенно не зная меня, вы угадали самую уязвимую черту моего характера. Я до такой степени впечатлителен, что иногда целыми неделями чувствую себя потерянным только из-за того, что кто-то сказал мне какие-то слова, не говоря уже о разочарованиях и несбывшихся надеждах. А уж почувствовать себя закалённым – этого ощущения я ещё не испытал ни разу. Я не хочу сказать, что не умел мужественно встречать удары судьбы, их выпало на мою долю немало. И мне каждый раз приходилось собирать всё своё мужество и волю, чтобы продолжать нормальную жизнь и не дать людям увидеть, как больно моему сердцу. – Я догадываюсь, что один из таких тяжёлых периодов вы сейчас переживаете, мой дорогой мистер Тендль, – беря молодого человека под руку, сказал Флорентиец. – И если бы мой милый друг, – беря под локоть Сандру и улыбаясь ему, продолжал он, – был более внимателен к вам, чем к своим горестям, он не затронул бы ваших болезненных струн. – Опять виноват, – приникая к Флорентийцу, печально и по-детски произнёс Сандра. – Тысячи и тысячи раз ваше великодушие и снисходительность прощают меня. Всем сердцем желал бы я прожить хоть один день тактичным человеком. Но до сих пор не припоминаю ни одного такого случая. Беседуя о попадавшихся им цветах, окультуренных из простых полевых, на что со свойственным ему одному тактом незаметно перевёл разговор лорд Бенедикт, трое спутников дошли до дома, где их ждал завтрак. Накормив гостя, хозяин дома, обещавший показать ему красоты парка, увёл Тендля на прогулку. Даже не заметив, как это случилось, Тендль начал говорить о чтении завещания в доме пастора и о тяжёлых сценах, сопутствовавших ему. Наводимый вопросами Флорентийца и поощряемый его глубоким вниманием, юноша рассказал историю своего случайного знакомства с Дженни, – скачки, последующие встречи и увлечение ею. Тендль признался, что считал Дженни жертвой отцовской тирании, как это часто бывает в семьях больших учёных, которые погружены в науку и хотят проверить на живых людях свои научные тезисы, не считаясь с индивидуальностью человека. Флорентиец нарисовал ему истинный образ пастора, рассказал об их с Алисой жизни в собственном доме и – не касаясь Дженни – помог молодому человеку понять, как безобразна жизнь семьи, какое разлагающее влияние на старшую дочь оказывает пасторша.
star: – Вам казалось, что вы должны жениться на Дженни, чтобы спасти её. Но мне хотелось бы, чтобы вы поняли всю серьёзность этого шага. Нельзя жениться на ком-то, если не уверен, что этот кто-то действительно любит тебя. Все браки, которыми люди думают спасти того, кто их не любил или кого они сами недостаточно любили, кончаются крахом. Сам пастор, внутреннюю трагедию которого вы поняли, надеялся спасти свою жену, – и при всей возвышенности и силе своего характера, – не успел в этом. – Мне, лорд Бенедикт, при моей повышенной чувствительности, при чрезмерной впечатлительности, отравляет существование даже не то, что Дженни жестоко меня оскорбила. Но ведь она, проводя со мной столько времени, ни разу не отказавшись ни от одного предложенного ей удовольствия, не поинтересовалась даже, кто я такой. Я, по глупости, вообразил, что девушка прежде всего ценила во мне человека, и даже гордился тем, что она не расспрашивает о моём социальном положении, считая это верхом деликатности. Конечно, можете себе представить, с каких небес я свалился, оглушенный выходкой мисс Уодсворд в день чтения завещания. И всё же, – как это ни дико – Дженни живёт в моём сердце. И боль в нём не уменьшается. – Видите ли, в вашем сердце, так долго бывшем пустым, живёт наконец "ОНА", Она в кавычках. Позволите ли мне задать вам несколько вопросов? – Конечно, лорд Бенедикт, я без утайки отвечу вам. Я не страшусь правды, и это обстоятельство много раз не только выручало, но и спасало меня. – Качество это очень редко встречается в людях, мистер Тендль. Оно очень ценно не только потому, что охраняет тебя самого от множества горестей, но и других защищает, помогая им уходить от тенет лжи. Но чтобы это качество могло творчески помогать людям, нужно точно, бдительно распознавать, насколько отвечают истине твои собственные представления о делах и людях. Знали ли вы, что та ОНА, Та Дженни, о которой вы мечтали как о жертве тирании, зла, вспыльчива до порывов ярости и даже способна впадать в бешенство? – Нет, лорд Бенедикт, мне даже в голову не приходило ничего подобного. Её нервность я объяснял неудовлетворённостью. Мне казалось, что умной женщине, которой отец запрещал учиться, было тесно в клетке будней. Я мечтал, что покажу Дженни мир в кругосветном путешествии и затем предоставлю ей возможность учиться и стать доктором. Чуть заметная улыбка скользнула по лицу Флорентийца, когда он ответил Тендлю: – Дженни охотно прокатилась бы по некоторым столицам, чтобы запастись нарядами. Хотя отсутствие у неё вкуса и чувства меры вы должны были заметить. Но Дженни поедет только туда, где обещан полный комфорт и можно выгодно продемонстрировать свою красоту. Там, где тропическая жара, пыль и всяческие неудобства, – туда Дженни не поедет. Природы она не любит, и жизни иной, кроме как в шумном городе, не признаёт. Ей не нужна семья, не нужен муж-друг. Ей требуется удобный муж, с состоянием и титулом, так как войти в высшее общество – мечта всей её жизни. Похожа ли эта Дженни на портрет, который вы себе нарисовали? – Увы, каждому вашему слову я верю, лорд Бенедикт. И Дженни моих мечтаний вовсе не похожа на нарисованный вами портрет. Но от этого мне не легче. – Правдивость поможет вам не только освободиться от иллюзии, которую вы себе создали. Она поможет вам защитить свою жизнь от лжи и зла, от трагедии раскола в семье и собственной душе. Сегодня мы не будем больше говорить о Дженни. Завтра вы увидите её сестру Алису, которая является точной копией отца и характером, и добротой, и умом. Вы сами поймёте, могут ли люди этого типа кого-то угнетать. Скажу только, что если через два дня не произойдёт ничего особенного, я вам расскажу многое о жизни вообще и о жизни Дженни в частности. Как и предсказывал Флорентиец, в состоянии Алисы сразу наступило улучшение, и через два дня она уже спустилась вниз, похудевшая и побледневшая, но совершенно здоровая. Для мистера Тендля эти два дня мелькнули как один час. Он не мог себе представить, что когда-то жил на свете без лорда Бенедикта и его семьи. А когда был представлен Алисе, то встал перед нею молча, смущённый, взволнованный. – Почему у вас такой несчастный вид, мистер Тендль? – спросил Мильдрей. – Мы привыкли, что возле мисс Алисы Уодсворд люди расцветают и улыбаются. И ваше смущение озадачивает не только меня, но и всех нас. – Я смущён, потому что очень виноват перед вами, мисс Уодсворд. Я представлял вас человеком упорной давящей воли, тяжёлого характера. Теперь я вижу, как ошибался, Простите меня, я даю себе слово отныне не строить заочные портреты. – Если вы разочаровались к лучшему, то за что же вас прощать? Я очень рада, если в вашем сердце неприязнь ко мне растаяла. Самое тяжёлое, мне кажется, носить в сердце каких-нибудь скорпионов. Возьмите от меня розу, быть может, мы ещё и подружимся. – Ай да Алиса! Отец, это после болезни моя маленькая сестрёнка стала такой кокеткой. – Что она стала кокеткой, Наль, это ещё полбеды. Но что она смутила нашего милого гостя, это уже действительно нехорошо. Изволь загладить своё неловкое кокетство и сыграй нам что-нибудь. Не только мы, но и рояль соскучился, – смеялся Флорентиец. Алиса села за рояль и стала играть Шопена. Когда раздались звуки похоронного марша, Сандра еле сдержал рыдание. Лица же игравшей Алисы и сидевших рядом Флорентийца и Наль так поразили Тендля, что он не мог отделить их от музыки. Какая-то новая жизнь открывалась ему через этих людей. Он видел в них необычную мощь и высоту духа. Весь вечер Тендль оставался под впечатлением трёх прекрасных лиц и того особенного выражения, которое он в них уловил. Ему казалось странным, что трагическая музыка вызвала на эти лица мощную радость, что-то очень светлое. Как же претворялась в этих сердцах смерть, если похоронный марш не печалил их? Тендль совсем ушёл в свои думы, и в себя его привёл только голос хозяина: – Ну вот, мистер Тендль, завтра последний день вы с нами. Не проскучали ли вы здесь? Захотите ли приехать снова? – Захочу ли я? Да я, как школьник, пребываю в отчаянии, что мне остался здесь только один день. Я всегда любил Лондон. Откуда бы я ни возвращался, – всегда еду, как на праздник. Сегодня же у меня такое чувство, точно всё во мне перевёрнуто вверх дном. Здесь теперь мой праздник, здесь нашёл я нечто новое, неожиданное, очаровательное, чего всю жизнь ждал. Конечно, многое из того, что говорю, вы можете отнести за счёт моей чрезмерной впечатлительности. Но мир в себе, какое-то новое спокойствие и принятие жизни – этого я не знал никогда. И всё родилось здесь. Мне хочется благословить мой день, благословить добро и зло, с ним приходящее. Я думаю, что ответил на вопрос, захочу ли приехать к вам ещё раз. Но есть другой вопрос, – посмею ли? Я привык чувствовать и сознавать себя выше тех людей, среди которых мне приходится быть. Здесь же, в вашем доме, я ощущаю себя, точно неуверенный мальчик, мне кажется, вы все знаете нечто такое, о чём я и понятия не имею, несмотря на свои университеты. На несколько минут воцарилось молчание, которое нарушил голос Флорентийца, на этот раз особенно мягкий. – В жизни каждого наступают моменты, когда начинаешь по-иному оценивать факты. Все мы меняемся, если движемся вперёд. Но не тот факт важен, что мы меняемся, важно, КАК мы входим в изменяющее нас движение жизни. Если мы спокойно и не теряя самообладания встречаем то, что даёт нам день, мы можем услышать мудрость бьющего для нас часа жизни. Можем увидеть непрестанное движение вселенной, сознать себя её единицей и понимать, как глубоко мы связаны с её движением. Самая простая логика может дать нам понимание единения со всем живущим и трудящимся на общее благо. Ибо в жизни природы мы не видим ничего, что шло бы во вред этому общему благу. Если вам даже кажется иногда, что природа в своих катаклизмах погубила что-то, то это только от нашей привычки жить и мыслить предрассудками внешней справедливости. Великой Жизни, Её Вечному Движению нет дела до измышлений людей, до их справедливости. Жизнь движется по законам целесообразности и закономерности. И люди, живущие по этим законам, не ищут наград и похвал, не ждут личных почестей и славы, не развивают своей деятельности в отрыве от общей жизни вселенной. Семья для них не буржуазное счастье, личные страсти или коммерческие соображения, это ячейка связанных идеей сердец, верно следующих друг за другом. Такую семью вы видите перед собой, и хотя большинство из нас никакими кровными узами не связано, – мы представляем собой одну дружную семью. Тендль, как и все окружающие, не сводил глаз с прекрасного лица Флорентийца. Особенно влекло оно сегодня выражением милосердия. Каждый продумывал и переживал по-новому всё, что говорил хозяин. Сам же Тендль, который никогда не размышлял об этом, сидел точно зачарованный. – Теперь вы понимаете, мой милый мистер Тендль, – снова заговорил Флорентиец, – что вопроса о том, смеете ли вы приехать к нам ещё, и быть не может. Если вас притягивает магия нашей общей любви, будем вас ждать к концу следующей недели. И тем приятнее мне будет опять увидеть вас, нашего нового друга, что половина из нас скоро уедет. Планы наши были несколько иными, – обводя взглядом присутствующих и останавливаясь на побледневшем лице Сандры, продолжал он, – но ворвались бури зла, от него нам нужно сейчас отойти, воевать с ним будут наши друзья. Но вы не печальтесь, мистер Тендль, лорд Амедей и Сандра останутся здесь. Сандра сдержал слёзы, но стона сдержать не мог. Флорентиец положил ему руку на голову и продолжал: – Кроме того, ещё до нашего отъезда сюда прибудет вызванное мною обаятельнейшее существо, огромных знаний, воли, доброты беспредельной и самоотверженной. Зовут его Ананда. Среди его талантов есть редкая музыкальность и голос, какой можно услышать только раз в жизни. Вы не будете одиноки. Амедей и Сандра будут жить в моём лондонском доме вместе с Анандой. Всё та же наша семья. – Я только что было почувствовал себя утопленником, но вы бросили мне якорь спасения, лорд Бенедикт. Мои скудные познания научили меня только одному: не имея о чём-либо достаточных знаний, не отрицай того, что тебе об этом говорят. Но... чтобы кто-то мог сравниться с вами или заменить вас... – Тендль глубоко вздохнул, печально глядя на Флорентийца. – Во всяком случае, с самой глубокой благодарностью я принимаю ваше предложение. Не сомневаюсь, что Сандра и лорд Амедей примут меня в семью, куда вы меня рекомендовали. Мильдрей встал со своего места и крепко пожал руку Тендлю. – Мне очень хорошо знакомо одиночество и ещё больше я понимаю ваше мучительное чувство внезапно теряемого счастья, которое только что нашёл и начинаешь понимать. Но счастье знать лорда Бенедикта, его друзей и семью тем и отличается от всякого иного, что оно вечно. Обретённое однажды, оно не может быть потеряно, если человек сам хочет сохранить его в своём сердце. Где бы ни находился лорд Бенедикт, кому бы он ни поручил нас, мы будем чувствовать, что его мысль живёт рядом с нами, если только сохраним мужество и верность тем заветам, которые он нам дал. Будем же мужаться и стремиться стать лучше, чтобы дождаться новой встречи с ним и его семьей. Тронутый ласковой внимательностью Мильдрея, на которого он эти дни обращал так мало внимания, Тендль горячо ответил на его пожатие. Сандра, ожидавший, что его возьмут в Америку, был совсем убит. Для него это было больше чем катастрофа, и он снова вспомнил слова лорда Бенедикта: "Ты будешь всю жизнь помнить, что был слабее женщины". Эти слова он теперь вспоминал часто. Сейчас, сидя вместе со всеми, он никого и ничего не слышал, кроме этого. Припомнились ему ещё и слова Алисы о закрепощенном сердце, где живут скорпионы. Юноша чувствовал себя как-то двойственно. С одной стороны, разлука с Флорентийцем разрывала ему сердце и доводила почти до отчаяния. С другой, – он ощущал в себе какую-то силу и уверенность, что победит все препятствия, лишь бы сохранить любовь и дружбу своего великого покровителя и друга, единственного человека, которому он был предан безо всяких оговорок. Сандре ни на мгновение не пришла мысль спорить с Флорентийцем, молить его изменить своё решение. Он всё яснее понимал, что должен выбросить из сердца кусающих его скорпионов, освободиться от слабости, излишней чувствительности. Он сознавал, что всё это время он, Сандра, не рос духовно, тогда как его великий друг неизменно шёл вперёд. И он понял, что если он хочет, чтобы расстояние между ним и Флорентийцем не увеличивалось, – он должен сам двигаться, а не стоять на месте. Чем яснее он начинал осознавать своё положение, тем всё справедливее казалось ему решение Флорентийца. Но... скорпион страдания всё так же жалил его сердце. Сандра опомнился, когда прекрасная рука лорда Бенедикта опустилась на его плечо. Он поднял голову и, показалось ему, утонул в море любви, лившейся из глаз Флорентийца. Молча приник юноша к своему другу, ощущая, как всегда, радость. Молча он поклонился всем и вышел из комнаты. Вскоре все сердечно простились с Тендлем, хозяин ещё раз настойчиво повторил, что будет ждать его на следующей неделе, а Мильдрей обещал опять заехать за ним в контору. Тендль, предоставленный своим мыслям, отправился к себе. Он мало спал в эту ночь, заснув под самое утро и будучи разбуженным к первому лондонскому поезду. Он никак не ожидал увидеть в такой ранний час кого-нибудь, а потому, встретив в столовой самого хозяина, угостившего его завтраком, был столь же поражен, сколь и обрадован. – Я обещал поговорить с вами о жизни вообще, мистер Тендль. и о жизни Дженни в частности. Судя по новым мыслям, которые висят на вас, подобно рою, о жизни вообще я сказал вам достаточно. О Дженни – должен предупредить вас о трёх вещах. Первое – она простить себе не может, что не разглядела и упустила подходящего жениха. Второе – она решила поправить дело, и призывное письмо давно ждет вас в конторе. Третье – она и мать желают судом оспорить завещание и вырвать Алису из моих рук. Коротко скажу: после всего, что вы сейчас знаете, вы поймёте меня. Я обещал пастору сделать всё для спасения Дженни от зла, которое она постоянно привлекает, пребывая в раздражении и впадая в бешенство. Я сделал всё, что мог. Дважды писал, раскрывая ей глаза на ту жизнь, что она себе сама создаёт. Я звал её приехать сюда и погостить у меня в те же самые дни, когда пригласил и вас. Я надеялся, – если бы добро перевесило в ней зло и Дженни хоть однажды проявила бы полную независимость от матери, которая соблазняет её блеском богатства, – я надеялся, что ваши с Дженни судьбы могут соединиться. Это не было бы счастьем для вас, но спасло бы её, так как все мои друзья и я сам помогали бы вам строить вашу семейную жизнь. Дженни не приехала. Она бросила вызов судьбе, и нам с вами её не спасти. Вы сказали, что хотите стать членом моей семьи. Действительно ли вы этого хотите? Или мимолётное очарование уже исчезло? – Напротив, лорд Бенедикт, за эту ночь исчезло чувство одиночества. Я надёжно пристал к берегу, и паруса моего брига готовы только к одному плаванию: под вашим руководством. Это по-английски: точно, серьёзно, неизменно. – В таком случае, мистер Тендль, согласны ли вы, – усмехаясь образам англичанина, сказал Флорентиец, – выслушать приказания своего адмирала? – О согласии и речи нет. ЕСТЬ принять приказание адмирала. – До нашего нового свидания в четверг – три пункта послушания: 1. Ни под каким видом не встречаться с Дженни и не отвечать на её письмо, как бы это вам ни казалось грубым и невоспитанным. 2. Рассказать дяде всё пережитое здесь, хотя вы никогда не были с ним откровенны и вам это кажется странным. 3. Отнести письмо одному молодому человеку, переживающему сейчас большой материальный и духовный кризис. Повозиться с ним эти дни, если бы он даже показался вам трудным, и всё же помочь ему. – И это все ваши приказания, адмирал? Да они так легки и просты, что только очень тупым солдатам могут казаться сложными. Судя по ним, я могу понять, что капитан я неважный. Но всё же ответить я могу одно: буду счастлив выполнить точно все приказания. Что же касается молодого человека, – постараюсь отыскать его сегодня же. И если только осмелюсь допустить мысль, что данное мне поручение трудно, – разжалую себя в рядовые. Но надеюсь явиться в четверг в том же чине, ваша светлость. – Я думаю, что подводные камни вам, Тендль, встретятся. И вы будете несколько раз вспоминать о данном сейчас слове нерушимого послушания, – подавая Тендлю письмо и, провожая его к экипажу, сказал, прощаясь, Флорентиец. – Если я буду вспоминать, то только для того, чтобы радоваться своему счастью и получше проверить свою честь, лорд Бенедикт. Тендль сел в коляску, лошади тронулись, и вскоре коляска исчезла из глаз Флорентийца. Но он ещё долго стоял на крыльце, посылая вслед отъезжавшему своё благословение.
star: ГЛАВА X. МИСТЕР ТЕНДЛЬ ДЕРЖИТ СЛОВО. ГЕНРИ ОБЕРСВОУД. ПРИЕЗД КАПИТАНА ДЖЕМСА Никогда ещё не испытывал Тендль такого спокойствия и радости жить, как в этот понедельник, возвращаясь в Лондон. Всё казалось ему прекрасным, и он сознавал себя сильным и уверенным. Встреча с лордом Бенедиктом открывала ему новые горизонты и давала новое направление всей его жизни. Заехав на минуту домой, наскоро переодевшись, Тендль отправился в контору. Он застал дядю в сильном раздражении, до которого его довела пасторша, являвшаяся два раза подряд, желая видеть мистера Тендля, наконец, пробравшаяся в кабинет к старому адвокату, полагая, что тот прячет племянника. Пасторша пробовала начать одну из своих безобразных сцен, но адвокат так грозно приказал клерку немедленно вызвать констебля, что леди Катарина предпочла ретироваться. Письмо Дженни посыльный принёс через четверть часа после отъезда Тендля с Амедеем. Прочтя его теперь, Тендль даже не вздохнул, а с жаром набросился на дела, сказав дяде, что должен ему поведать о своей жизни у лорда Бенедикта. Не привыкший к откровенности племянника, но очень любивший его, старик обрадовался. Оба уговорились, что вечером пообедают в клубе, где им никто не помешает. Не успел Тендль оглянуться, как уже было пять часов. Работавший хорошо, но без особого рвения, сегодня Тендль поражал своими темпами. – Тебя, племянник, подменили у лорда Бенедикта. – Так точно, дядя, подменили. Я теперь капитан, и мне надо крепко держать руль. Закрыв контору, оба отправились по своим делам, уговорившись встретиться в клубе в девять часов. Не заезжая домой, Тендль отправился по адресу, указанному на письме лорда Бенедикта. То была одна из второстепенных улиц Лондона, и мистер Тендль довольно долго катил в наёмном кэбе. Велев кучеру ждать, в лабиринте огромного и неуютного дома он разыскал адресата. На его стук дверь открыла маленькая, худенькая, прелестная и необычайно опрятная старушка. На её очень красивой голове аккуратно сидел белый накрахмаленный чепец, такой же, без пятнышка, передник закрывал её бедное платье, подштопанное, но безукоризненно чистое. – Можно видеть мистера Генри Оберсвоуда? – спросил Тендль, входя в комнату, бывшую чем-то средним между столовой и кухней. – Генри дома, но он болен. В пути он так устал, что не мог даже подняться. Если вам необходимо его видеть, я скажу ему. А не то пожалуйте завтра, сэр. Мистер Тендль стоял в нерешительности. Он перенёсся в дом лорда Бенедикта, вспомнил разговор с ним и ощутил определённую уверенность, что письмо следует передать именно сегодня. – Если вы разрешите мне раздеться, миссис Оберсвоуд, я попытаюсь войти к вашему сыну. Постараюсь не расстроить его. Старушка улыбнулась доброй улыбкой, лицо её расцвело и стало прекрасным, и она с удивлением сказала: – Как же вы могли угадать, сэр, что я его мать? Я вас раньше никогда не видела. – У меня, миссис Оберсвоуд, уже давно нет матери. Но я так хорошо запомнил, как проявляется материнская ласка и забота, что сразу угадал в вас мать мистера Генри, как только вы произнесли его имя. Старушка рассмеялась, но тут же стала серьёзной и печально сказала: – Вы вспомнили о матушке, сэр, которую потеряли, а я смеюсь. Вот как я легкомысленна. Но кто способен говорить о материнской любви таким образом, тот не может иметь недоброе сердце и причинить Генри зло. Боюсь, сэр, – вдруг перешла она на шёпот, – не случилось ли с ним чего. Он уезжал такой радостный, весёлый, уезжал надолго, а вернулся печальный, весь день молчит и стонет. В глазах у старушки стояли слёзы. Она смотрела на гостя с таким доверием и такой надеждой, что в молодом человеке заговорило чувство опеки над слабейшим, и он весело ей сказал: – Я привёз ему письмо от такого доброго и сильного волшебника, что все печали вашего сына развеются. Сбросив плащ, мистер Тендль постучал в указанную ему дверь. Войдя в комнату, такую же чистую, как и первая, Тендль увидел в постели красивого юношу, очень худого, с больным и расстроенным лицом. Большие голубые глаза пристально и далеко не приветливо впились в лицо Тендля, а руки судорожно закрыли книгу, которую он, очевидно, читал. Не дожидаясь вопросов и ещё раз вспомнив слова лорда Бенедикта о трудном юноше, Тендль взял на себя инициативу. – Я привёз вам, мистер Оберсвоуд, письмо. Разрешите не говорить, от кого оно. Я не сомневаюсь, что оно несёт вам не только удовольствие, но и большую радость. Если же, прочтя его, вы пожелаете со мной поговорить, – я к вашим услугам. Тендль подал Генри оригинальный конверт Флорентийца, с его красивым, чётким почерком. Наблюдая за Генри, Тендль понял, что тот и не догадывается, от кого письмо. Медленно и равнодушно взломал Генри печать и принялся читать письмо. С первых же строк с Генри произошла метаморфоза. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем, бессильно лежавшее тело гибко выпрямилось, глаза впились в буквы с такой сосредоточенностью, точно кроме них ничего больше не существовало. Мистер Тендль с глубоким интересом наблюдал за своим новым знакомым. Тот, казалось, не только забыл о визитёре, но и вообще унёсся куда-то. По мере того как он читал, лицо его становилось бодрее и мужественнее. Уныние сменила улыбка, и Тендль удивился силе слов Флорентийца, преобразивших в несколько минут печальную развалину в здорового юношу. Дочитав письмо до конца. Генри принялся его перечитывать. Он точно выздоравливал на глазах Тендля и продолжал ещё расцветать, всё также не замечая своего гостя. Только прочтя письмо вторично. Генри отбросил светлые волосы с высокого своего лба и сияющими глазами посмотрел на него. – Вы угадали, мистер Тендль, – как называет вас лорд Бенедикт. Ваша любезная услуга возродила меня. Я не только обрадован, я спасён. Лорд Бенедикт пишет, что вы и ещё один ваш друг захватите меня с собой к нему в деревню на следующей неделе. Как и где мне вас встретить? – О, если вы позволите, мы ещё не раз увидимся с вами до четверга. Я мог бы завтра к двенадцати часам заехать за вами, и мы где-нибудь позавтракаем. Я вижу, что лорд Бенедикт великий волшебник и вылечил вас быстрее, чем Силоамская купель. И вы завтра вполне сможете выехать из дома. Лицо Генри омрачилось, он несколько минут боролся с собой и наконец сказал: – Я был бы счастлив поехать с вами завтра. Но я так нищ, так оборван после моего долгого путешествия, что даже не представляю, как бы я мог это сделать, не конфузя вас своим видом. – Тем больше оснований нам встретиться завтра. Совершенно недопустимо, чтобы вы ехали к лорду Бенедикту, беспокоясь за свой внешний вид. Я убеждён, что если бы вы явились на его зов даже в лохмотьях, то и тогда бы этот человек судил о вас не по внешности, а по радости и поспешности, с которыми вы явились к нему. Но я понимаю и другое: к нему нужно прийти освобожденным от всех мелочей. Это нужно, чтобы взять как можно больше мудрости и уйти от него с новым пониманием жизни. Поэтому я предлагаю забыть о предрассудках и согласиться на моё предложение. А предложение вот какое: до завтрака мы заедем к моему портному, и я насяду на него, чтобы в четверг к утру он вас бы экипировал в полной мере. Пусть засадит за работу всю мастерскую, но чтобы к моменту отъезда вы были одеты. Ни о чём не говорите. Жизнь редко предлагает счастье встречи с великим человеком, да ещё в его собственном доме. Надо сделать всё, как я уже сказал, чтобы приехать к лорду Бенедикту освобожденным от мелочей, в наибольшей творческой готовности. Лицо Генри стало очень серьёзным, и он, пристально глядя в глаза мистера Тендля, спросил его: – Вы хорошо знаете лорда Бенедикта? Я никогда его не видел, но много о нём слышал как о Флорентийце. – Сказать, что лорд Бенедикт мне друг, – это утверждать, что Юпитер мне брат, – рассмеялся Тендль. – Между нами такая зияющая пропасть, которой мне никогда не перейти. Лорд Бенедикт мой адмирал, я простой капитан и жажду ему повиноваться. Лицо Генри сделалось мрачнее тучи. Тендль, никак не ожидавший, что юноша может снова впасть в уныние, осёкся и с волнением спросил: – У вас что-нибудь болит, мистер Генри? – Нет, должно быть усталость разбила мои нервы, – раздражённо ответил Генри, судорожно хватая письмо Флорентийца. – Вы не обращайте внимания, это пройдёт. – Что это пройдёт, мистер Генри, я не сомневаюсь. Но надо, чтобы это прошло как можно скорее. А потому я удаляюсь; боюсь, что я вас слишком утомил. До завтра, и прошу вас не заикаться о материальной стороне дела. Я всё беру на себя. Придёт время – мы с вами сочтёмся. Генри сохранял надутый вид и довольно равнодушно простился с новым знакомцем. Выйдя в первую комнату, Тендль застал старушку за работой. Как он понял, она усердно штопала сыну костюм. Тендль присел подле неё и просто, как будто знал её всю жизнь, сказал: – Миссис Оберсвоуд, я немножко доктор. Поэтому я понимаю, что вашего сына надо прежде всего хорошо покормить. Вот здесь немного денег, которые я очень прошу принять. Мне дал их один человек и велел истратить на самое нужное и важное, что мне встретится в ближайшие три дня. Сегодняшний случай я считаю самым важным и даже священным. – Нет, сэр, я хорошо знаю своего сына. Здесь дело не в еде и не в одежде, от которой у него осталось одно воспоминание. Конечно, и они – частичная причина, но не это главное. Где главное – я знаю. Генри очень горд и самолюбив. Он, верно, не сумел угодить синьору Ананде, который взял его к себе. Это один очень, очень большой доктор. Когда Генри учился в университете в Вене, с ним там и познакомился. Синьор Ананда такой добрый и чудный. Он выписал меня в Вену, когда Генри заразился трупным ядом. Он лечил его вместе со своим дядей. Тот ростом поменьше и не так красив, но такой же важный синьор, а доктор даже ещё больше, чем сам синьор Ананда. Как-то в Вене я сидела у постели сына, он вошёл, поглядел на меня орлом, – ну, точно всё нутро у меня вычитал. Так я и присела от страха. Он же рассмеялся, погладил меня по голове, да и говорит: "Что? Испугалась, дитя Божие? Живи без страха и сомнений. Сын твой будет жить. Но не один раз он будет возвращаться к тебе гол и бос, а также рассерженным на весь мир. Когда он в третий раз вернётся к тебе в таком состоянии и не найдёт руки великого друга, не сумеет уцепиться за неё, – пой ему Requiem. Сейчас же радуйся, люби, верь до конца моим словам и никогда ничего не бойся. Если может чистота матери защитить сына, то твоя защитит". И вот в третий раз возвращается Генри. А где же эта Великая Рука? Как её искать? – горько плакала старушка. – Уж не вы ли это, сэр? – Это всё равно, как если вы спросили бы, не Моисей ли я, – рассмеялся Тендль. – Я не только не великая, я просто малая рука. Но что я привёз письмо вашему сыну от Великой Руки и повезу в четверг его к ней, – вот это верно. – Значит, дядя Ананды сказал правду? Боже мой, хотя бы Генри смирился наконец. Он ведь чудный мальчик, только горд, ох как горд. И сын он нежный, а иной раз сколько горя принесёт сердцу! Не знаешь, как и подступиться. – Ничего, миссис Оберсвоуд, всё обойдётся. Покормите получше вашего сына, а о его костюмах, пальто, белье и шляпах я позабочусь сам. До завтра. Заеду в двенадцать часов. Напутствуемый благословениями старушки, Тендль быстро спустился с лестницы, оставив позади мать Генри, которая отправилась за вкусным ужином для сына. Генри, слышавший приглушённые голоса в соседней комнате, нетерпеливо ждал, пока они смолкнут. Поняв по наступившей тишине, что гость и мать вышли, он снова принялся за чтение письма. Медленно, точно вживаясь в каждое слово, читал Генри драгоценные строки. "Мой друг, Вам кажется, что в эту минуту нет никого несчастнее Вас. Но это именно кажется Вам, потому что мысль Ваша сосредоточена только на себе самом. Допустите, что волшебное зеркало показало мне всю Вашу жизнь, день за днём. И не такою, какой она кажется Вам сейчас, когда многое уже забыто Вами, иное отошло, как несбывшиеся мечты, а третье умерло, потому что Вы поднялись выше, освободясь от предрассудков. И оно потеряло для Вас значение, как цель, которую перерос Ваш дух. Но такою, как шла Ваша жизнь в ряде будней, сжигая или создавая препятствия между Вами и окружающими, растя и возвышая Ваши честь и волю или вводя Вас в соблазн, зависть, бунт. Что бы тогда должен был думать о Вас я – бесстрастный, сторонний наблюдатель, – зная Ананду и оценивая его труд и заботы о Вас. Ананда, в нашем кругу, – синоним рыцаря-защитника. Синоним доброты, дошедшей до полного божественного расцвета. Ананда – это мудрец; его мудрость не позволяет ему указывать рамки другому, ибо его собственная свобода, не зная рамок, привела его к полной мере сознания. Ананда – это принц среди простых смертных, сознающий себя в каждом и каждого в себе. У него нет иной цели в жизни, чем расстилать перед тобою ковёр-самолёт для скорейшего достижения совершенства. Что же должен думать я о Вас, в третий раз свернувшем с пути этого человека? Правда, и Петр трижды отрекся от своего Учителя. Но он ВИДЕЛ, кто был перед ним. Он клялся в каменной верности ему, – и ДЕЛА Его жизни, вплоть до смерти, подтвердили её. Ваше же поведение, хотя каждый раз Вы возвращались разбитым той бурей, что сами вызвали, и каждый раз молили о прощении, не укрепляло Вас. Безмерная доброта Ананды развращала Вас. Со дна Вашей души поднимались змеи, жабы и филины слепивших Вас страстей. И Вы таили в сердце сомнения, неудовлетворённость, непримиримость и неустойчивость. Зачем я говорю Вам всё это? Вам, слепцу, не видевшему солнца, в орбите которого Вы вращались. Затем, что милосердие не знает требовательности, не знает и взысканий, как кажется Вам сейчас. Оно знает только закон пощады и радость помощи. Соберите растерянную энергию. Сосредоточьте внимание на текущем мгновении. Оставьте бесплодное раскаяние, перестаньте быть мальчиком-фанфароном, становитесь мужчиной. Не спрашивая Вас ни о чём, я протягиваю Вам мои дружеские руки. Берите их и верьте не в чудеса вне Вас, а в чудо живущей в Вас любви, притягивающей огонь чистого сердца встречного. Мужайтесь. Создайте себе с моею помощью, новый ковёр-самолёт, который мог бы вновь доставить Вас к Ананде. Я протягиваю Вам мои руки над той пропастью, что Вы сами вырыли себе. Но если и в этот раз моя верность не научит Вас следовать своей верностью за нами, – Ваш путь света оборвется на века и века. Приезжайте ко мне с моими друзьями. Положитесь во всём на подателя этого письма. Это человек большого здравого смысла. Набирайтесь сил и приезжайте с мистером Тендлем и его другом, с которым он Вас познакомит. Передайте мой привет Вашей матушке и скажите ей, что она непременно ещё раз увидит Ананду, о котором усердно и благодарно молится. Кстати, примите непрошеный совет: берегите мать, – в ней залог Вашего будущего внешнего благополучия, которое так тревожит Вас. Я Вас жду. Флорентиец". Прочтя письмо в третий раз. Генри прижал его к губам. Глаза его, полные слёз, смотрели куда-то вдаль с детским выражением доверия и счастья. Это был совсем не тот Генри, которого покинул Тендль. Это был, вероятно, тот прекрасный и любящий сын, о котором говорила его мать. Никакой гордости и себялюбия не было сейчас на этом страдающем лице. Генри думал о Флорентийце, о протянутых ему могучих руках, сумеет ли он ухватиться за них, и сердце его было полно и тревоги, и восторга, и радости. Но как мог даже такой великан духа, как Флорентиец, с такой точностью увидеть все рвы и пропасти, в которые срывался Генри? Этого он понять не мог. Его гордость, постоянно протестующая против добровольно данного им обета послушания, сейчас утихла. Всего час назад он видел англичанина, которому обет этот казался приятным и радостным долгом любви и чести по отношению к тому, кто был ему дорог. В голове Генри замелькали вереницы картин его жизни, одна за другой. Чарующий образ Ананды теперь, издали, казался ещё прекраснее. И Генри снова терял мужество и плакал, сознавая, что он потерял и как невозвратимо потерянное. В соседней комнате послышался лёгкий шум. Генри узнал шаги матери. Сколько горя и забот доставил он этой чудесной и чистой душе. Из последних сил, продавая свои ценности, переселяясь всё выше и выше в домах для бедноты, мать воспитывала сына в лучшей школе. Когда Генри узнал о знаменитых венских профессорах и робко высказал желание туда поехать, – мать подала ему на следующее утро пачку денег, сказав, что то её последние серьги и кольца. Смущённый Генри, колебавшийся между желанием учиться в Вене и остаться работать в Лондоне, чтобы поддержать мать, был поражен, когда она ему сказала: – Ты, Генри, обо мне не думай. У нас с тобой дороги разные. Ты был дан мне на хранение, и я честно выполнила свой долг перед жизнью. Я исполняю его и теперь. Всё, что могла, я для тебя сделала. Теперь ты образованный человек. Тебе не хватает только усовершенствоваться. Поезжай. Тут моя совесть чиста и спокойна. В чём я действительно виновата перед жизнью, так это в твоей невыдержанности. Я должна была научить тебя самообладанию. И не сумела. И ты выходишь в жизнь, не умея владеть собою. Вот за это люди и будут осуждать меня. Генри вспоминал, как слёзы покатились по щекам матери, как она их моментально смахнула и улыбнулась ему. – Ничего, сынок, пусть твои невзгоды упадут на мою голову. Ты помни только, что гордость и заносчивость редко идут рядом с настоящим умом и талантом. Умный и по-настоящему талантливый человек всегда скромен. Так ярко вспомнилась Генри эта сцена. Мать его тогда была совсем молодой, со светлыми пепельными волосами. А теперь её голова седа, весёлый смех почти не слышен, движения стали медленнее. И состарилась она именно в эти годы, когда Генри возвращался домой, поссорившись со своим другом и Учителем. Но никогда ещё не видел он мать такой убитой, как на этот раз. Всегда бодрая и ободрявшая его, в этот раз, увидев его оборванным и голодным... И Генри не мог толком понять, что же потрясло его больше: разрыв с Анандой или тот ужас, который прочел он на лице матери. Теперь и то и другое не давало ему покоя. Слова Флорентийца: "Берегите мать", очень чувствительно задели его. Он должен был сказать себе, что только теоретически берёг мать. А вообще же был сух и стеснялся показать, как сильно он её любит. Он, конечно, всегда был эгоистичен. В редкие, особенно счастливые моменты мира с самим собой Генри ласково делился с матерью какими-нибудь впечатлениями. Обычно же, возвращаясь домой, он садился за стол, ел и пил, не поинтересовавшись, откуда у неё деньги, шёл в свою комнату или вновь уходил из дома, не посвящая мать в свои дела, но зато очень аккуратно возвращался к ужину. Генри вспомнил, что иначе, чем за иглой или какой-нибудь другой работой своей матери он не видел. Он знал, что только её талант к шитью и рисованию по фарфору давали ему возможность жить и учиться, но никогда не задумывался об этом. Флорентиец разбудил в нём раскаяние. Он по-новому увидел своё поведение, и краска залила его лицо.
star: Тут в дверь слегка постучали, и мать внесла большой поднос со всякими вкусными вещами. Лицо её перестало быть страдальческим, на нём опять сияла её обычная добрая улыбка и движения её стали гораздо увереннее. Генри облегчённо вздохнул. Его очень подавляла растерянность матери, её страх, о котором она молчала, но который сквозил во всём. Всегда бесстрашная, не боявшаяся ничего – она упала в обморок, увидев Генри в облике бродяги. – Кушай, мой мальчик. Тебе надо скорее поправиться, чтобы ехать к Великой Руке, твоему спасителю. Она поправила ему подушку, Генри взял её ещё красивую, но загрубевшую от работы руку, как делал это в далёком-далёком детстве, и приник к ней щекой. – О чём вы говорите, мама, какая великая рука? – А разве ты не получил письма? – Я получил письмо от Флорентийца, которого зовут здесь почему-то лордом Бенедиктом. Он действительно великий человек. Но почему вы его так странно называете, и кто вам сказал, что он прислал мне письмо? – Если ты будешь кушать, мальчик, я тебе расскажу кое-что, чего не говорила раньше. Заставив Генри поесть, миссис Оберсвоуд села рядом и рассказала сыну о своей встрече с дядей Ананды. Рассказ этот произвёл на Генри такое сильное впечатление, что мать не на шутку испугалась. – Боже мой, мама, почему же вы раньше не сказали мне об этом? Может статься, что третьего раза и не было бы. – Видишь ли, мой родной сыночек, сколько бы я тебе ни говорила, как бы тебя ни охраняла, что значит моя любовь рядом с синьором Анандой? Ведь он если не святой, то, во всяком случае, уж такой мудрец, перед которым и свечи сами зажгутся. Как же не зажечься сердцу человека от его любви? Но твоё сердце, Генри, особенное. В нём не то что каприз живёт. Но оно светится и гаснет, потом светится вновь, а устойчивого огня в нём нет. Гордость мешает тебе думать сначала о ком бы то ни было, а потом только о себе. Если ты мечтаешь стать великим доктором, то хочешь непременно быть знаменитым и чтимым за то, что спасаешь людей. Если хочешь учиться и стать мудрецом, то таким, чтобы твоя мудрость на полмира звенела. Если жаждешь новых знаний, тебе неведомых, то начинаешь с критики своих учителей, оспариваешь их распоряжения, не зная толком, зачем они. С самого детства всё это я тебе растолковывала, дорогой мой, любимый мальчик. Но не умела разъяснить, что без спокойствия и самообладания нельзя понять, что делается вокруг и в тебе самом. Быть может, Великая Рука теперь научит тебя своим примером? – Ах, мама, мама, если бы я раньше увидел и понял вашу жизнь, мне не нужно было бы ходить куда-нибудь за живым примером мудрой чистой жизни. – Ну что теперь, сынок, оглядываться назад. Я отчаивалась, пока у меня не было надежды на твою встречу с Великой Рукой. А сейчас вижу, как была неправа. Милосердие великих людей не похоже на наше. Если дядя Ананды сказал тогда, что тебя спасёт Великая Рука, – мне следовало знать, что так оно и будет, что придёт помощь. А я поддалась страху, чуть совсем не пала духом. Какой же я тебе пример? Ах, Боже мой, заговорились мы с тобой. Шоколад-то остыл, пудинг едва тёплый, а ты всё такой же голодный. Подогрев ужин и накормив сына, старушка ещё долго сидела подле него, слушая рассказ о его жизни у Ананды. Никогда прежде не посвящавший мать в свою интимную жизнь, Генри сейчас излил всю душу, не утаив самых тяжких воспоминаний и переживаний. Начав с первых дней знакомства – совершенно случайного – с Анандой, Генри закончил своим крушением в Константинополе. Так, сидя однажды в дешёвом венском кафе с товарищем, он вдруг услышал голос необычайного, металлического тембра, обращенный к его соседу: – Марко, как ты сюда забрался? От неожиданности оба студента, погруженные в какой-то научный разговор, вздрогнули. И вдруг Марко весь расцвёл, забыл обо всём на свете и выскочил на улицу к смотревшему на них сквозь искусственную зелень незнакомцу. Вернувшись с ним к столику, Марко назвал его Анандой и представил Генри. – Вы не сердитесь, что я прервал ваш разговор? – спросил Ананда, глаза которого – огромные, тёмные – так блестели, что казались Генри золотыми и чрезвычайно поразили его. – Сердился минуту назад, но сейчас в восторге. – Вот как, вы легко переходите от одного настроения к другому? И ваши мнения меняются так же быстро? – Мои мнения и настроения, и вообще весь я, действительно неустойчивы. Но в своё оправдание могу сказать, что не встретил ещё в жизни ничего такого, что могло бы захватить меня целиком. Хотя если бы я знал, что могу разделить ваши интересы, я бы вовеки не отошёл ни от них, ни от вас. Вот я вижу вас первый раз в жизни, но уверен, что вы живёте не так и не тем, чем живут другие, – совершенно неожиданно для самого себя сказал обычно молчаливый и необщительный Генри. Марко посмотрел на Генри во все глаза, рассмеялся и сказал Ананде: – Ну, разве я не прав, Ананда, называя вас блуждающей кометой, изменяющей орбиты людей? Этот молчаливый британец, считающий себя – хоть и не совсем безосновательно – талантливей и умней всех, позволяющий себе разговаривать с людьми без должного уважения, вдруг разразился объяснением в любви! Но только, милый мой Генри, перед вами не немецкий профессор, с его строгими методиками, дотошностью и аккуратностью. Имеете память и прилежание – пожалуйте в ученики. Ананда – Учитель жизни. Чтобы за ним следовать, надо подыматься по ступеням духовного развития, а не интересоваться лишь одной наукой да мечтать, какое место вы займёте среди синклита мировых знаменитостей. Уязвленный в самое чувствительное место, Генри – тот Генри, который ещё не видал Ананды, – вспыхнул бы, наговорил грубостей и рассорился навек. Теперь же, под пристальным взглядом нового знакомого, ласковым и успокаивающим, он с чувством сказал: – Вы глубоко правы. Марко. Я совершенно не достоин быть другом или, как вы выразились, учеником сэра Ананды. Но, в свою очередь, не могу понять вас: как можете вы спокойно ходить на венский медицинский факультет, если знаете, что на свете есть Учитель жизни, что можно его найти и за ним следовать? – Кто вам сказал, что я сижу только в душной лягушачьей немецкой науке и не следую за Анандой? Чтобы делать выводы и заключения, надо хотя бы знать логические связи между всеми предпосылками и посылками. А вы, не зная меня до этого мгновения, ведь интересовались вы всегда лишь моей библиотекой, мною же – как бесплатным к ней приложением, вы позволяете себе делать неуклюжие выводы. Да и какой вам Ананда "сэр"? Вы воображаете, что выше вашей Англии ничего на свете нет. Марко пылал. Стрела Генри попала в цель. – Будет вам спорить о несущественном, дети. Ты, Марко, виноват больше. Уже скоро три года, как ты дружишь со мной. И обещал мне, что твой бурный итальянский темперамент будет к этому времени усмирён. Но я вижу, что по-прежнему сначала говорит твой язык, а уж потом думает голова. – Нет, нет, Ананда, мой дорогой и светлый гений, – печально ответил Марко, – Я отлично знаю, что не должен был раздражаться. Генри ведь не понимает, что пронзил меня. – Если бы и понимал, всё равно виноват ты, ведь ты поймал его стрелу. Но оставим пока этот разговор. Запомни только: никогда не проси у жизни того, к чему не чувствуешь себя совершенно готовым. Если что-то тебе не даётся – не настаивай. Жди, мужайся, воспитывай самообладание. И только тогда вступай, на манящую тебя дорогу, когда почувствуешь в себе умение и силу владеть собой. Что же касается вас, мой новый друг, то если вам захочется. Марко привезёт вас ко мне завтра вечером. Я живу в окрестностях Вены, недалеко от города, и сообщение хорошее. Приезжайте отдохнуть и подышать отличным воздухом. А сейчас я похищаю у вас Марко. Не сердитесь и постарайтесь сохранить ваше доброжелательное настроение до завтра, – прибавил Ананда, пожимая руку Генри. Такой руки ещё не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды овладела, казалось Генри, всем его существом. – Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра. – Ну как я могу сердиться на Марко, если он познакомил меня с вами? Всю жизнь я должен быть ему благодарен за это счастье, – снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал: – Как трудно бывает человеку разобраться в самом себе и понять, где у него действительное желание, а где – его иллюзия. Такой руки ещё не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды овладела, казалось Генри, всем его существом. – Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра. – Ну как я могу сердиться на Марко, если он познакомил меня с вами? Всю жизнь я должен быть ему благодарен за это счастье, – снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал: – Как трудно бывает человеку разобраться в самом себе и понять, где у него действительное желание, а где – его иллюзия. Приподняв на прощание элегантным жестом шляпу, Ананда пошёл к выходу, увлекая за собой Марко... Как ярко вспомнились Генри эти первые мгновения знакомства с Анандой. Какое-то новое чувство любви, дотоле ему совсем незнакомое, пробудилось в нём. Он едва дождался встречи с Марко. Он надел свой лучший костюм, тщательно выбирал галстук и расчёсывал волосы. Генри ещё ни разу не ходил на свидание и никогда не интересовался своей внешностью, а теперь вот стоял перед зеркалом и старался понять, красив ли он. Впиваясь в зеркало, он вспоминал блестящие, как звёзды, глаза нового знакомого. Вспоминал его мощную, высокую и стройную фигуру, элегантную, лёгкую походку и манеры герцога, – и казался себе заморышем, сереньким, невзрачным человечком. Генри чуть было не впал в мрачность и хотел уже сбросить свой новый костюм и остаться дома. Но очарованность, любопытство к какой-то иной, неизвестной ему, высшей душе и жизни заставили победить раздражение и поспешить в университет. И когда он, наконец, очутился перед Анандой посреди прелестного сада, то не видел никого и ничего, кроме хозяина. – Пожалуйста, Ананда, уймите этот Везувий из Лондона. Это какой-то сумасшедший. Я знал его два года как чистейших кровей британца, и вдруг – нате, подменили парня, – разводил руками Марко. – А вы велите мне овладеть своим темпераментом. Мой-то хоть неаполитанский, им и овладеть можно. Но когда Везувий извергает лаву в Лондоне... Этот номер посерьёзнее будет. С несвойственным ему добродушием выслушал Генри насмешки приятеля, а Ананда, взяв обоих юношей под руки, увёл их в глубину сада, где на искусственном холме возвышалась беседка. Открывавшийся из неё вид на окрестности изумил и пленил Генри, почти никогда не покидавшего города. – Вы мало знаете и мало любите природу? – спросил Ананда. – До сих пор я думал, что мало. Теперь полагаю, что мог бы её очень любить, если бы знал. – Сомневаюсь, чтобы человек любил лишь то, что он знает как факт. Любовь живёт в человеке и заставляет его ценить не только то, что он знает, потому что видит. Она постоянно ведёт его вперёд, заставляя искать себе применение. Если человек говорит, что любит науку, а не людей, для которых он ищет знания, не видит в них высшей цели своей науки, – он только её гробокопатель. Если идти по жизни, не замечая жертв и самоотвержения тех, кто сопровождает тебя, – не дойдёшь до тех высших путей, по которым идут великие люди. Долго пробыли Генри с Марко у Ананды. Приезжали к нему ещё люди, самых разных возрастов и положения. Приходили бедняки, и со всеми одинаков был Ананда: все уходили утешенными, ободрёнными, успокоенными. Но о себе Генри этого сказать не мог. В нём росло чувство неудовлетворённости, горечи, какого-то недоумения. Почему же он, Генри, чувствует себя чужим, тогда как всем так хорошо здесь? И, вместе с тем. Генри даже представить себе не мог, чтобы жить дальше, не имея возможности заглянуть в этот чудный уголок, увидеть Ананду. Всё, что говорил и делал Ананда, всё казалось ему необыкновенным. Ананда же, казалось, забыл о Генри после первых сказанных ему слов. И только прощаясь, он посмотрел пристально ему в глаза и сказал, смеясь: – У вас сейчас такое лицо, точно я приговорил вас к посту и воздержанию. Вам, вероятно, не захочется больше навестить меня? Генри испугался. Он подумал, что Ананда в вежливой форме давал ему понять, что дальнейшее с ним знакомство невозможно. Точно прочитав его мысли, Ананда ласково добавил: – Мой дом открыт для всех. Я буду рад видеть вас среди моих гостей. Этот дом – только временное моё пристанище. Настоящий же далеко отсюда. Но я бы не советовал вам спешить узнать мой настоящий дом. Торопясь, люди часто слишком многого ждут и от самих себя, и от тех, в ком ищут для себя идеальных руководителей. Не торопитесь. Ждите зова той любви, о которой я говорил сегодня. Этот зов вы услышите, когда станете любить людей. Марко скажет вам, когда можно будет сюда приехать ещё, если, как я читаю на вашем лице, вы так опечалены разлукой. – О, если бы вы знали, как теперь невозможно для меня жить без вас. Даже один день без вас невозможно и невыносимо прожить. – Ну вот, я говорил, что английский Везувий – это чистое наказание, – смеялся Марко. – Это нехорошо, Генри, – сказал Ананда, кладя ему руку на плечо. – Я не кудесник, а такой же человек, как вы. Но тот, кто не может и дня прожить в разлуке даже с самым очаровательным кудесником, – тот слишком слаб, чтобы идти дорогой свободных. Он раб своих желаний и не найдёт точек соприкосновения с теми, кто освободился от них. Будьте сильным и работайте вдвое прилежнее, всё время думая о людях, которых будете спасать своей наукой, а не об удовольствии общения со мной. Так окончилось первое свидание Генри с пленившим его Анандой. Дальше Генри рассказал матери, как постепенно открылся для него новый мир, как он начал по-иному понимать смысл жизни. Чего Генри долго понять не мог, так это полнейшего отсутствия чего-либо личного в самом Ананде. Привыкший ставить себя в центр Вселенной, Генри никак не мог осмыслить жизни, в которой не было личного. И Ананда, видя его тщетные усилия, сказал ему однажды: – Друг мой, послушайтесь моего совета. Оставьте пока мечту следовать за мной и жить моими принципами. Нельзя приказать себе идти путём вдохновения. Можно только увлечься, загореться любовью к людям и состраданием к ним. И видеть радость не в том, чтобы подражать кому-то, кого любишь, а в том, чтобы жить по своей собственной инициативе, на собственный манер, но свободно и любовно, и тогда вы непременно встретитесь в делах и действиях дня с тем, кого сочтёте себе примером и кто – на свой лад – идёт, любя и сострадая. Соберите весь свой характер и волю, которыми гордитесь как самоцелью, переключите их на умение жить легко, просто, любовно принимая все жизненные обстоятельства. Поверьте, что это единственный путь, идя которым можно приблизиться ко мне. У человека нет другой возможности стать выше толпы, чем труд каждого дня. Но Генри не внимал ничему. Он так впился в Ананду. что все его мысли, вся жизнь сконцентрировались на новом друге. Неотступными мольбами он выпросил у Ананды согласие взять его, в числе немногих, с собою в Венгрию, куда тот уезжал через несколько месяцев. Не сразу согласился Ананда и поставил перед Генри ряд условий, главными из которых были приветливость, затем доброжелательность к окружающим, изысканная вежливость и полная правдивость во всём, Генри должен был остаться в Вене один, пока Ананда уезжал по другим делам, а потом поехать с ним в Венгрию. Для Генри, надеявшегося, что Ананда возьмёт его с собой, как Марко, было убийственным ударом остаться в Вене одному. Но здесь уж никакие мольбы не помогли. Ананда очень строго дал Генри понять, что люди, не имеющие даже капли духовной силы и выдержки, чтобы вынести кратковременную разлуку, не выдержат жизни рядом с ним. Генри пришлось остаться, и одиночество его с отъездом Марко стало ещё тяжелее. Но мало-помалу он стал обретать равновесие. Трудно давалось Генри самое элементарное внешнее воспитание. Он отлично знал, как надо вести себя с товарищами. Но не желал ни с кем дружить, считая себя выше всех. Простая приветливость и любезность, так сильно очаровавшие его в Ананде, не давались ему. Внешне он так и оставался угрюмым дичком. Наконец, он получил известие, что Ананда возвращается. Рад был Генри ужасно и оттого впал в необычную для себя рассеянность. Чтобы сократить время ожидания, он отправился в анатомический кабинет и, к ужасу профессора и товарищей, поранил себе руку. Несмотря на все тут же принятые меры, к вечеру у Генри поднялся сильный жар, а утром он уже никого не узнавал и даже не подозревал, что подле него сидит Ананда, ворвавшийся к нему как буря. Это и было то время, когда мать приезжала к нему в Вену. Долго возились с Генри и сам Ананда, и его дядя, и ещё какие-то люди, из которых он запомнил только Марко, пока Генри не был окончательно вырван из когтей смерти. Болезнь произвела в его душе переворот, но вовсе не тот, на который надеялся Ананда. Он не стал мягче к людям, он только сделался тенью Ананды и преданность его не имела границ. Но была она ревнива, жадна, завистлива к каждому ласковому слову Ананды, подаренному другим. – Вероятно, несносна ревнивая и тупая женщина. Ещё несноснее умная, потому что у неё нет привилегии глупой. Но ревнивый ученик – посмешище для всех. И если ты. Генри, в сближении со мною не видишь ничего, кроме личной дружбы, – нам с тобой не по дороге. Повторяю: ты не готов в путь со мною. Всё, чего я и не замечу, – для тебя будет не только препятствием, но и трагедией. Ты настаиваешь, и сам видишь, как смешно выпячиваются твои свойства среди окружающих меня свободных людей. Нужно только любить. Так любить, чтобы победа над той или иной страстью пришла не от ума, а оттого, что сердце раскрылось. Ты же, в жажде чего-то высшего, всё время путаешь понятия обыватель и мудрец. Не тот мудрец, кто сумел однажды совершить великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку жизнь. Сколько дней ты потерял в мечтах о моём возвращении. Разве ты работал для общего блага, когда плакал, раздражался и думал о своей персоне? Чего ты ждал? В пустоте проходил день за днём, не внося ничего в общую жизнь людей. Ты знаешь, что цель моей жизни счастье и мир людей. Что ты сделал, чтобы следовать за мной по этому великому пути? Или все твои слова – это бред вроде клятв раздражительной и нервозной бабёнки? Обдумай ещё и ещё раз всё, что я тебе сказал, и приведи себя в равновесие. Если ты на это не способен, со мною ехать не можешь. Я всегда предоставляю человеку полную свободу действий. Всегда хочу, чтобы он не был стеснён узкими рамками жёсткого послушания. Но тебе мой метод воспитания не подходит. Тебе нужны железные рамки, иные – не менее милосердные, но иные руки. Жди, работай, а я о тебе не забуду, ты встретишь эти руки. Однако мольбы Генри были так раздирающи, слёзы так невыносимы, что Ананда согласился взять его с собой, но когда он велел Генри собираться, лицо его было печально. В Венгрии, в прекрасном старинном доме, принадлежавшем дяде Ананды и более похожем на замок, Генри и те немногие, что приехали с Анандой, были размещены в отдельном крыле, далеко от центральной части дома, где жили Ананда и его дядя. Это сразу не понравилось Генри, надеявшемуся, что он будет неразлучен со своим другом и Учителем. Скрепя сердце подчинился он строгому режиму жизни, ожидая, что вот, наконец, увидится с Анандой. Но Ананда был недосягаем. И Генри всё слонялся без дела, хотя отлично видел, что остальные заняты целыми днями, пользуясь прекрасной библиотекой, находившейся в их крыле. Наскучив, наконец, бездельем. Генри взял свою работу и отправился в библиотеку, совершенно уверенный, что по своей специальности, которая была из тончайшей отрасли медицины, книг не найдёт. Каково же было его изумление, когда он нашел такие драгоценные материалы, о которых ему только приходилось слышать. С этого дня, увлекшись работой. Генри перестал чувствовать себя несчастным. С него точно свалился какой-то груз, он стал внимательно присматриваться к окружающим. Ему казалось странным, что его никто не трогал, пока он уныло и капризно молчал. Когда же теперь он обратился с вопросами к соседям – ему ответили очень ласково. Соседом по трапезам, слева, оказался совсем молодой человек, француз, ботаник. Несмотря на молодость, он проявил в беседе очень большую эрудицию не только в своей области, но и по части мозговых заболеваний, над которыми работал Генри, считая себя здесь гением. Молодые люди разговорились и пошли вместе в парк собирать лечебные травы. Спутника Генри звали де-Сануар. Казавшийся юношей, он продолжал поражать Генри своими знаниями. Как будто не было предмета, которого он не знал, не было народа, чья жизнь была бы ему неизвестна. – Когда же вы успели объездить весь свет? – воскликнул удивлённый Генри. – Я уже дважды совершил кругосветное путешествие и собираюсь пуститься в третье, если Ананда даст разрешение. – Да разве вы ездили или поедете на средства Ананды? – Нет, конечно. Но вопрос ваш – вопрос обывателя, которому не ясны ни цель, ни смысл его жизни. Я же стараюсь жить по тем законам любви и чести, которые могут привести меня к преддверию ученичества у Ананды. Давно присматриваюсь к вам и не могу понять, почему вы оказались здесь, среди нас. Сейчас мне это стало ясно. – Что же вам стало ясно, господин де-Сануар? – впадая в прежнюю заносчивость, высокомерно и раздражённо спросил Генри. – Видите ли, каждый человек определяет себе путь сам. И когда глаз привыкает различать типы людей, сразу понимаешь, по какому пути идёт человек, в каком луче его преобладающие свойства. Вы, по-моему, попали сюда по недоразумению. Вам надо бы в оранжевый луч попасть, а вы пребываете в фиолетовых красках, которых у вас всего меньше. Вряд ли вам понятно, о чём я говорю. Но гак как мне никто вас не поручал, то говорить яснее я не могу. Не думайте, что у нас здесь какие-то тайны. Просто мы имеем мужество молчать о делах, которые являются великой честью и радостью. Но я слышу гонг, призывающий нас к ужину, а мы далеко зашли. Поспешим, здесь неудобно опаздывать к столу. – Да ведь это чуть ли не казарменная дисциплина! – О нет, что вы! Здесь полнейшая свобода. И вы можете заставить ждать себя с ужином или фонарём у подъезда хоть всю ночь, вас никто и не подумает упрекнуть, так велико здесь уважение и доверие к человеку. Но именно это-то и заставляет уважать порядок и покой хозяев и слуг, относящихся к нам с такой радостной любовью. Генри молча шёл за своим новым знакомым по узенькой тропке. Красота природы, прелестные, внезапно открывавшиеся виды мало его трогали. Он думал теперь о людях, с которыми сейчас встретится за столом. – А скажите пожалуйста... – Генри вдруг запнулся, не зная, как принято обращаться во Франции к малознакомым людям. – Меня зовут Поль, если вы не хотите называть меня по фамилии, – как бы угадав причину заминки, сказал де-Сануар. – Мы можем просто называть друг друга по именам. Здесь почти все встретились впервые, но чувствуют себя настолько близкими, связанными одними и теми же идеями и стремлениями, что интимное имя звучит кстати. – Удивительно, как вы сразу сообразили, что именно меня остановило. Не можете ли вы мне сказать, Поль, кто все эти люди, которых привёз Ананда, а также те, кого мы здесь уже застали? Меня зовут Генри, если вы желаете называть меня по имени. Весело рассмеявшись, Поль ответил: – Прежде всего. Генри, я очень рад, что вы заинтересовались людьми. Становится легче жить, когда внимание отвлекается от самого себя. Кстати, нам придется идти кратчайшей дорогой, так как я слышу, что гонг ударил второй раз. Через четверть часа надо уже быть за столом, а до этого успеть помыться и переодеться. Поэтому мы взберёмся на холм и спустимся прямо к дому. Поль назвал холмом довольно высокую гору, показавшуюся Генри не такой уж безобидной, что он и высказал своему спутнику. – Это только так кажется, Генри, Дела вовсе не так страшны, когда знаешь, как за них взяться. Прыгайте за мною, – вдруг скомандовал Поль. У Генри, никогда в жизни не ходившего в горы и не скакавшего через рвы, уже болели ноги, дрожали колени, и, прыгнув, он сорвался и покатился бы вниз, если бы сильная рука француза не подхватила его и не поставила на ноги рядом с собой. – Я полагал, что все англичане спортсмены. Но, должно быть, и это моё предположение стоит столько же, что и большая часть моих знаний, в которых я каждый день разочаровываюсь и заново совершенствуюсь. Спускайтесь осторожнее, а лучше дайте руку, – прибавил он, увидя, что Генри поскользнулся. Обхватив его за талию и подняв, как ребёнка, Поль сбежал с ним с крутой горы. – Ну вот мы и дома. До свидания, – бросил он Генри, скрываясь в дверях, не дав ему ни опомниться, ни поблагодарить себя. Оглушенный и расстроенный. Генри вдруг услышал за собой шаги и голос Ананды: – Я удивлён, друг, что ты стоишь здесь в одиночестве. Разве ты не успел ещё сойтись ни с кем из моих друзей? О, да ты совсем ещё не готов к ужину. Что с тобой случилось? – зорко вглядываясь в Генри, спрашивал Ананда. Генри молчал. Жажда увидеть Ананду вылилась, вместо радости свидания, в такое раздражение, на какое Генри не считал себя способным по отношению к своему великому Другу. – Вы привезли меня сюда и бросили. Вы отлично знали, что я ехал сюда не для того, чтобы быть среди незнакомых мне людей. Вы даже не познакомили меня ни с кем, и я был обречён на полное одиночество, – кричал Генри. Когда он опомнился, то увидел, что Ананда молча смотрит на него. Что было особенного в этом взгляде? Что заставило Генри вдруг умолкнуть и прошептать: – Простите меня, я так без вас изводился и в таком страхе стою опять перед вами, зная, что не увижу вас так часто, как того хочу. – Бедный мальчик, я говорил ведь, что ты не готов, что свобода для тебя не подходящий путь. Тебе нужны строгие рамки послушания, чтобы хоть до некоторой степени восполнить отсутствие воли и выдержки. Но ты не виноват, что я внял твоим мольбам.
star: В глазах Ананды, в тоне его голоса было столько доброты и сострадания, что казалось, он целиком вобрал в себя сердце Генри и переживает все его муки. – Но теперь, в эту минуту, сделать уже ничего нельзя. Раньше трёх месяцев отправить тебя отсюда не смогу. Но потом ты уедешь. Я ведь здесь не один. Кроме тех, кого ты видишь, здесь ещё много тех, кто занят важным трудом во всех областях науки и техники, искусства и литературы. Здесь живёт и мой дядя. Все эти люди – очень высоко развитые духовно сознания. Они воспринимают окружающее настолько тонко, их слух и нервы так нежны, что твоё смятенное состояние тревожит их, как непрестанный крик младенца. Я не имею права нарушать покой их труда и жизни. Я-то надеялся, что печали этой ни им, ни мне ты не доставишь. Увы, я наказан за чрезмерное доверие. И должен теперь выпить чашу твоих страданий вместе с тобой. Чтобы избавить тебя от несвоевременных обетов, должен принять на себя твой удар. Иначе обеты твои могут отразиться на твоей карме. Ступай сейчас в свою комнату. Еду подадут туда. Навсегда запомни, что нельзя выходить к людям в состоянии такой неуравновешенности и отравлять их своими ядовитыми вибрациями. Собери свои вещи. Я переведу тебя в отдельный домик в парке. Будешь пока жить один, чтобы становиться постепенно таким человеком, который не будет тревожить своих снисходительных товарищей по общежитию. Иди, я приду за тобой через два часа. Как приговорённый, двинулся Генри в свою комнату и бросился на постель, разрываемый отчаянием. Если бы он не чувствовал на себе взгляд Ананды, светлый взгляд любви, сострадания и нежности, он так и не понял бы своей вины. Теперь же милосердие Ананды позволило ему увидеть, что значит высокое благородство духа и как можно забыть себя и личную обиду, когда сердце не обвиняет, но щадит брата, оступившегося на своей тропе. Бешеное раздражение, которое длилось обычно очень долго, мучая его самого и других, ушло куда-то. Генри встал с постели и впервые совершенно четко сказал себе, что виноват он. Вежливо отказавшись от еды, настойчиво и ласково ему предлагаемой, Генри быстро собрал вещи и с сожалением оглядел эту прелестную комнату, которую не сумел оценить и которую теперь ему приходилось покидать. Он не нашёл здесь мира и нанёс удар Ананде. Генри сел на широкий подоконник, впервые увидев, какой чудный вид открывается из окна. Широкая долина, по которой протекала река, луг, далёкий лес, уютно разбросанные по горам домики, всё, всё теперь пленяло его, всё было жаль покинуть. В сердце Генри, в его глаза точно впечатался взгляд Ананды с его божественной добротой, неосуждением и состраданием. Генри готов был кинуться на колени и снова уверять Ананду в своей непоколебимой любви и верности. Но в него уже проникло сознание, что крик младенца никого ни в чём не убедит. Он решил подчиниться воле Ананды и ничего не просить. Сейчас ему казалось нестерпимо глупым и смешным его поведение час назад и все эти дни тоже. Почему он не ходил в библиотеку? Почему не занимался? Ведь сколько можно было сделать для себя в науке и порадовать Ананду прилежанием и спокойствием. Генри вспомнил, как де-Сануар, поразивший его знаниями, сказал, что мечтает и ищет приблизиться к преддверию ученичества у Ананды. – Боже мой, мама, как я был виноват тогда. И потом, в следующий раз, я снова свихнулся на том же: на ревности и зависти. Ананда приблизил к себе новых людей. Теперь я понимаю, что они, эти высокие люди, были достойны того. Но тогда я опять взбесился, ушёл и приехал к вам. А теперь я вернулся в третий раз, и причина тому ещё хуже. Ананда велел мне стать учеником прекрасного доктора И., а я не захотел. И стал критиковать их поведение. А кончилось тем, что я, незаметно для себя, попал в руки злодея, тёмного и страшного, от лап которого меня едва спасли доктор И. и Ананда. Ананда велел мне возвращаться в Венгрию, а я не захотел. Вернее, я было поехал. Но этот тёмный, которому я дал власть над собой, гнался за мной по пятам. Его друзья, пользуясь тем, что я постоянно раздражён, соблазняли меня, уговаривали, и я раздумал. Я готов был уже отправиться туда, куда звали они, друзья того подлого, имя которого да-Браццано, как увидел вас во сне. Мне снилось, что вы пришли ко мне, такая молодая, в белых одеждах, с золотыми волосами и прекрасная, и сказали: "Генри, посмотри, ведь ты стоишь в центре змеиного клубка. Пойдём скорей отсюда. Спеши, я выведу тебя". Я проснулся в ужасе, мама. Кое-как оделся, схватил саквояж, деньги, бросил всё остальное и побежал за вами на берег. Вы так быстро шли, что я еле поспевал. Подведя меня к пристани, вы указали на какой-то пароход, готовившийся отойти, и приказали: "Прыгай скорее". Я прыгнул в отходившую шлюпку и едва успел последним выбраться из неё на палубу, как трап подняли и пароход двинулся. Я начал искать вас, совсем растерялся, не умея ответить, как я очутился на пароходе. Меня повели к капитану. И тут совершилось чудо. Капитаном оказался Джемс Ретедли, с которым я встречался у Ананды в Константинополе. Я узнал его сразу и, как мне ни было горько, назвал имя Ананды, перед которым – я помнил это отлично – капитан благоговел. Он сразу же вспомнил меня и назвал по имени. И ещё раз, мама, я нашёл благородного человека. Он обогрел, утешил, накормил меня и спросил только, куда я хочу ехать. Я назвал вас и Лондон. Он сказал, что поведёт новый пароход в Лондон через месяц, и я должен переждать это время где-нибудь. Так как я молчал, он долго испытующе смотрел на меня, видимо хотел о чём-то спросить, но промолчал, вздохнул, покачал головой и, точно о чём-то жалея, сказал: – Я вижу, что вы несчастны. Этого для меня довольно. Я вспоминаю один из своих разговоров с Анандой, когда я сам был несчастен, вспоминаю и слова Ананды, которые он велел мне помнить всегда: "Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель". И действительно, в данную минуту вы мне преподали огромный урок. Я думал, что жить подле Ананды это счастье. А оказывается, даже живя подле него, можно быть несчастным. Это меня и поражает, и учит. Но об этом не время сейчас говорить. Словно что-то обдумывая, он помолчал и прибавил: – Есть только одна возможность вам помочь. В Ялте я сдам пароход своему помощнику, и он поведёт его в Севастополь, в ремонт. Я буду жить этот месяц в Гурзуфе. Там вас устроить я не могу. Но я предлагаю вам пожить на моём пароходе и заняться какой-нибудь работой. А потом постараюсь доставить вас в Лондон. Но работать вам придется тяжело. Однако иного у меня для вас ничего сейчас нет. Если вы согласны, я постараюсь провести этот план в жизнь. – Я увидел перед собой, мама, человека не только одной твёрдой воли и чести. Я понял, что он поставит меня в жёсткие условия, но сдержит слово и довезёт до Лондона. С другой стороны, я не менее хорошо понял, что этот добрый и властный человек не задумается высадить меня на необитаемый остров, если я хоть что-нибудь нарушу в нашем уговоре. Держа слово чести, он требовал того же от других. Выбора у меня не было. Я принял предложение. Не буду рассказывать, как я жил. Все мои физические страдания, труд и общество людей, к которым я не привык, – всё чепуха в сравнении с тем адом нравственных мучений, в котором я горел, вспоминая Ананду и всё, что потерял по собственной вине. Каждый день всё больше и больше постигал я величие Ананды, его доброту и терпимость, а также меру своего непослушания и бунта. Я дал слово искупить все свои проступки. Я не надеялся, что кто-то протянет мне руку помощи, но в вас я был уверен. Когда же, при встрече, я увидел на вашем лице ужас и отчаяние, я совсем пал духом. Намерение осталось таким же твёрдым. В моём сердце тишина. Но внешне я не смог измениться, не смог стать нежным, внимательным к вам и ласковым, как я себе обещал. Сейчас какая-то перегородка во мне рухнула, и я могу сказать, как обожаю, как уважаю вас. Генри притянул к себе мать и вдруг почувствовал себя её защитником и покровителем. Долго ещё говорили они, ощущая необыкновенное счастье взаимной дружбы и полного доверия. С большой неохотой расстался Генри с матерью, настоявшей на том, чтобы он заснул и набрался сил перед свиданием с мистером Тендлем. На следующее утро, не успел Генри проснуться, как ему подали письмо, надписанное незнакомым почерком. Вскрыв конверт и увидев подпись: "Джемс Ретедли", Генри удивился, а прочтя письмо и, подняв выпавший из него чек на крупную сумму, был и тронут, и сконфужен, и поражен. В пути капитан не делал никакой разницы между Генри и остальными служащими и матросами своего пароходного царства. Он, казалось, забыл, что знавал Генри иным, что тот был доктором и мог бы занять на пароходе иное положение. Генри, поначалу убитый таким неожиданным для него поведением капитана, постепенно стал считать это нормальным, а к концу пути уже думал, что ничего иного он и не заслуживает. Свои обязанности он исполнял так, как будто каждую минуту рядом с ним стоял Ананда. Капитан не давал Генри заметить, что остро и внимательно наблюдает за ним. Тот работал так усердно, спокойно и выдержанно, что капитан всё более жалел своего подчинённого и всё сильнее удивлялся. Он не мог понять, была ли выдержка Генри и его спокойствие новым приобретением его воли и характера или они были присущи ему всегда. Как же мог дойти Генри до разрыва с Анандой, если в его сердце такое спокойствие, – всё задавался вопросом капитан. Он решил помочь Генри всем, чем только мог. Получив расчёт. Генри постарался тут же скрыться и оставил капитану маленькую записку, в которой благодарил за то, что его доставили в Лондон. "Очень милый и очень уважаемый мистер Оберсвоуд, – писал капитан в письме, которое читал сейчас Генри, – самым неожиданным образом поворачиваются пути людей. Буду лаконичен. Именем того, кто нам обоим дорог, прошу Вас принять этот чек. Это вовсе не лично моя и не лично Вам помощь. Это радость полной уверенности в Вас, в Ваших силах, в том, что Вы возвратите мне полностью всю предлагаемую Вам сейчас сумму, когда обстоятельства Вам позволят. Мой привет Вам. С именем, нам обоим дорогим, пойдём оба вперёд. У каждого из нас начинается новый поворот пути, пусть он будет носить имя: "Свет". Вперёд, друг. У Вас много сил. Вы достигнете желаемого. Ваш покорный слуга, уважающий Вас друг Джемс Ретедли". Капитан прилагал свой адрес и звал Генри посетить его в Лондоне. В письме дважды стояло "уважаемый", что наполнило Генри детской радостью. Он бросился к матери, обнял её и показал письмо и чек. – И это всё не от Великой Руки, Генри? Я не верю, что Великая Рука не знает об этом, как и о мистере Тендле. Кстати, надень этот костюм. Я привела его в божеский вид. Генри был подан вычищенный и отутюженный, совсем приличный костюм, который он счёл окончательно погибшим. – Бог мой, мамочка, да когда же вы успели всё это сделать? Будет ли мне когда-нибудь прощение? Ваши волосы, так рано поседевшие, будут мне вечным укором. – Полно, сынок. Каждый человек заслужил свой путь. И не важно, как кто живёт. Важно, что приходит в его день и КАК он это воспринимает. Что бы ни случилось со мной и с тобой, я буду любить тебя всё больше, и верней друга у тебя не будет. Будут у тебя, да и есть они, друзья могущественные, богаче и умней меня. Но моя материнская верность всюду пойдёт за тобой. Одевайся скорее, сынок, приедет мистер Тендль. надо суметь ему улыбнуться и показать, как ты ему благодарен, – гладя кудри сына, старалась ободрить его мать. – Да, мама, если бы я мог научиться у вас улыбаться людям, я считал бы, что половина работы по самовоспитанию сделана. Если бы вы знали, мама, как я боюсь встречи с Великой Рукой. Я так мало и плохо знаю, как надо вести себя в доме большого лорда. В Константинополе я жил у одного князя и видел там много воспитанных людей. Но среди всех выделялись Ананда и доктор И. Я всегда восхищался ими. И всегда что-то мешало подражать им, запоминать их манеры и поведение. Точно бунт какой-то всегда мне мешал. Теперь мне кажется, что это чувство похоже на зависть. Генри тяжело вздохнул, расцеловал материнские руки и продолжал: – Я даю вам слово, дорогая, что буду жить в доме Флорентийца иначе, чем вёл себя всюду до сих пор. Я буду смиренным учеником, просителем. Согласен быть слугой Флорентийца, лишь бы загладить хоть часть своих грехов перед Анандой. Ананда – моя рана. Это кровь моего сердца, которая каплет не переставая. – Полно, сынок. Поставь себя на мгновение в положение синьора Ананды. Вспомни, как он добр. Ну каково ему быть чьей-то раной? Ведь твои слёзы и кровь – так и текут по нему. Он их не может не чувствовать. Оставь эти горькие мысли, думай о нём с благодарной радостью, и это – вместе с твоим трудом и любовью – скорее и легче приведёт тебя к нему опять. Ободрись, постарайся сейчас быть приветливым с гостем. – Я так хотел бы, мама, быть таким же обаятельным, как вы, и всем нравиться. Так бы хотел, но боюсь, что не научусь этому никогда. Генри ещё раз поцеловал мать, занялся своим туалетом и встретил мистера Тендля таким весёлым, что тот даже обомлел от неожиданности. Он приготовился везти в деревню капризного и несносного юношу, гордился, что выполнит трудное задание своего адмирала, – и вдруг такая встреча. Молодые люди простились с миссис Оберсвоуд и, провожаемые её улыбкой, поехали к портному. Портной, пленившись красотой и стройностью Генри, обещался выполнить заказ, взяв на себя обязанность закупить всё необходимое, то есть бельё и галстуки. Дни пролетели мигом, к назначенному сроку у портного всё было готово, и друзья поехали в деревню. Не без трепета в сердце садился Генри в поезд, ещё и ещё раз давая себе слово привести в исполнение всё то, о чём думал последние дни и ночи.
star: ГЛАВА XI. ГЕНРИ У ЛОРДА БЕНЕДИКТА. ПРИЕЗД КАПИТАНА РЕТЕДЛИ. ПОРУЧЕНИЕ ЛОРДА БЕНЕДИКТА Видя огромное волнение Генри и не понимая его истинных причин, мистер Тендль старался обрисовать своему спутнику жизнь семьи лорда Бенедикта. Он просто и подробно описал ему самого лорда, его красоту и ни с чем не сравнимое обаяние, рассказал о чете графов Т. и Алисе. Он так увлекся, расхваливая Наль и Алису, что Генри стало весело, и он, лукаво улыбаясь, спросил: – Которая же из дам нравится вам больше или, вернее, какая из них вам просто нравится и в которую вы влюблены? – Признаться, мистер Оберсвоуд, – несколько холодно ответил Тендль, – этого вопроса я себе не задавал. И если говорить о моей влюблённости, то уж придется признаваться в любви к самому лорду, моему адмиралу. Знаю его чуть-чуть, а готов хоть голову за него сложить, так он меня обворожил. – Вы сказали, мистер Тендль, что у лорда Бенедикта живёт граф Т. Это не брат Левушки? – Левушки? О таком я ничего не слышал и такого не видел. В доме лорда Бенедикта живут сейчас два его друга. Один из них, лорд Мильдрей, должен был заехать за нами. Но вчера я получил от него письмо, что в Лондон он не приедет, а будет ждать нас на деревенском вокзале. Скоро вы, следовательно, познакомитесь с Мильдреем. Ещё у лорда Бенедикта живёт индус по имени Сандра. Фамилия его мудрёная и такая длинная, что, хотя он мой университетский товарищ, фамилии его я так и не выучил. Сандра – так его зовут почти все. Он выдающийся учёный, несмотря на свою молодость. Многие считают его гениальным, но я судить об этом не могу. В данное время он чем-то сильно потрясён, был даже болен. Но кого не вылечит общество такого великого человека, как лорд Бенедикт! Генри тяжело вздохнул. И сделался так печален, что у доброго Тендля даже под ложечкой засосало. – Мистер Генри, мне всем сердцем хотелось бы вам помочь. Если я не могу быть полезен чем-то существенным, то хотелось бы хоть развлечь вас. Привлечь ваше внимание к чему-нибудь другому, оставив в стороне личные страдания. – Милый мистер Тендль, вы и представить себе не можете, как точно вы попали в цель. Все мои печали как раз от слишком большого интереса к собственной персоне. Если бы я умел так сердечно интересоваться людьми, как вы, – хотя бы в случае со мною, – я избежал бы многих скорбей и не подвёл бы многих людей. Сострадая товарищу, не зная, как ему помочь, мистер Тендль стал рассказывать о красотах парка, водопада и об оранжереях лорда Бенедикта. Незаметно друзья подъехали к станции и сразу же очутились перед ожидавшими их Сандрой и Мильдреем. После первых минут неловкости Генри почувствовал себя свободно и легко с новыми знакомыми. Сидя в прекрасной коляске, наслаждаясь зеленью и дивным воздухом, Генри вспомнил, как он сидел вот так же вместе с Анандой. И сердце его сжалось так сильно, что он едва сдержал стон. Мелькали им навстречу фермы, деревушки, часовенки, церкви. Генри перестал слушать, о чём говорили рядом. Чем ближе становилась встреча с Флорентийцем, тем больше он волновался, не зная, что он скажет, с чего начнёт. Внезапно лошади остановились, и, пробужденный от своих мыслей, Генри услышал, как приветствуют какого-то великана, стоявшего у дороги, в белом костюме, с тростью в руке. – Есть, адмирал, приказ выполнен. Мистер Генри Оберсвоуд доставлен, – услышал Генри весёлый голос Тендля и увидел, что Сандра выскочил из экипажа и предложил красавцу-незнакомцу занять его место. – Это лорд Бенедикт, наш дорогой хозяин, – шепнул Генри Мильдрей. – Пойдёмте, я вас представлю. Генри выскочил из экипажа вслед за Мильдреем и почувствовал себя мальчиком лет пяти, стоя перед высоченным, стройным, как статуя. Флорентийцем, которому едва доставал до плеча. Сняв шляпу и ощущая себя перед этой мощью карликом, Генри застенчиво смотрел в прекрасное лицо лорда. Сердце его колотилось, точно он бежал бегом. – Как хорошо вы сделали, что приехали к нам отдохнуть. Вы очень бледны и утомлены. Стыдно будет нам, если вы не нагуляете здесь румянца. Я специально поручу вас Алисе. Она обладает волшебным свойством воздействовать на темпераменты. Даже индусы, и те становятся ягнятами подле неё. – Вот, извольте радоваться, – хохотал Сандра. – Я всегдашний козёл отпущения. С меня начинается и мной же кончается. Но ведь я уже исправился, лорд Бенедикт. – Вот увидим. Вскоре будет проба. Мистер Генри, не хотите ли пройтись со мной до дома? Это недалеко. Наши друзья приедут ненамного быстрее, так как мы пешком сократим путь почти наполовину. – Я буду счастлив вам повиноваться, – тихо, едва внятно ответил Генри, сердце которого продолжало колотиться. Махнув на прощанье сидевшим в коляске, Флорентиец взял под руку Генри и свернул на лесную тропу. Через минуту коляска скрылась, вскоре замер и стук копыт, и путники остались вдвоём среди леса, в тишине, где только пели птицы да прыгали белки. Генри не мог больше сдерживать горя. Он бросился к ногам Флорентийца, обнял его колени и, рыдая, говорил: – Я виноват. Ананда, Ананда меня не простит. Не отталкивайте меня. Я ещё не могу стать таким, каким, я понял это сердцем, должен быть. Мать моя зовёт вас Великой Рукой. Спасите меня. Я связался с тёмной силой, но не отталкивайте меня. Боюсь, что не сразу ещё сумею выполнить свои обещания. Но я буду стараться стать достойным вашей помощи. – Встань, мой сын. Труден путь ученичества, очень труден для каждого. Не отчаивайся. Вперёд не заглядывай и никогда не спеши. Но живи даже не так, как будто живёшь свой последний день. А так, словно наступил твой последний час. Нельзя отставать тебе от того, кого ты выбрал себе Учителем, чья жизнь и сила для тебя живой пример. Отставать от Учителя значит закрепощаться в суевериях и предрассудках. Если ты получил задачу, – спеши её выполнить. Выполнить до конца. И если ты подойдёшь к ней без всяких рассуждений, если будешь видеть в приказании великий смысл, – не всегда тебе ещё понятный, – и не станешь ковыряться в своей душе, разбирая, всё ли в ней готово или что-то кажется тебе ещё не готовым, то выполнишь задание легко. Не на себе надо сосредоточить внимание, а до конца на том, что дано выполнить. Ананде и в голову не приходило тебя огорчать, когда он предложил тебе стать учеником И. Он же хотел тебе помочь и защитить тебя от зла, в которое ты дал себя увлечь. Встань, мой друг, пойдём. Если ты выдержал жизнь на пароходе, ты найдёшь силы и здесь крепить своё самообладание. Я же не только не намерен отталкивать тебя, но готов взять тебя в Америку, куда мы вскоре все уедем. Снова взял Флорентиец под руку страдающего молодого друга и повёл его, помогая ему успокоиться мощью своей любви и мужества. – Кто рассказал вам, лорд Бенедикт, об И. и о моей жизни на пароходе? Ананда мог написать вам об И., но один капитан Ретедли знает, что было на пароходе. Разве вы знакомы с ним? – Запомни хорошенько свой вопрос в эту минуту, в этой лесной тиши, и мой ответ. На всю жизнь они будут тебе уроком. Ты жил подле Ананды и не видел, подле кого живёшь. Был занят собой, а думал, что ищешь высший путь. Ты не мог ничего найти. Кто ищет, будучи отягощенным страстями, тот только ещё больше заблуждается. Ты пришёл по моему зову и продолжаешь быть слепым. Ты даже не понял моего письма, не понял, почему я велел тебе беречь мать, ибо в ней залог твоего материального благополучия. Кто же мог сообщить мне что-либо о твоей матери? Не спеши задавать вопросы. Повторяю, живи среди нас, как если бы ты жил свой последний час. Храни в сердце такой мир и доброжелательство к каждому, как и те, кто умирает в доброте. Старайся не мудрствовать, как ввести тебе в твои будни те или иные принципы. А просто люби тех, с кем сейчас столкнула тебя жизнь. Присматривайся к их нуждам, печалям, интересам. Не повторяй ошибок отъединения, в котором ты жил всё время. Ты видел до сих пор только свою любовь к Ананде, но чем жил сам Ананда, кто был рядом с ним, – тебе было безразлично. Ищи в нас не той жизни, которая могла бы поддержать тебя. Ищи в себе умение быть добрым к нам. И первое, с чего начни: не отрицай и не суди. Генри казалось, что нигде в мире не могло быть ни такого леса, ни таких птиц, ни такой тишины, ни такого счастья. Он шёл, не сознавая действительности. В первый раз его практическая голова отказалась соображать, примерять, ощупывать. Он слился с природой, как будто бы рука Флорентийца помогла его сердцу раскрыться для поэзии. – Мы сейчас придём. А вот встречают нас моя дочь и её муж. И Флорентиец познакомил Генри с Наль и Николаем, сказав, что Генри был в Константинополе в одно время с Левушкой. Предоставив Генри заботам Николая, Флорентиец с Наль присоединились к остальному обществу, окружившему на террасе Алису. Вскоре туда сошли и Николай с Генри, и любезный хозяин стал угощать завтраком проголодавшихся гостей. Николай забрасывал Генри тысячей вопросов о своём брате, его жизни, здоровье. Многим в рассказе Генри он был поражен, особенно болезнью Левушки, связанной с ударом по голове на пароходе во время бури. Выражение на лице Николая несколько раз сильно менялось, и он взглядывал на Флорентийца, отвечавшего ему успокаивающей улыбкой. – Генри, ты не слишком поражайся, если сегодня, самое позднее завтра встретишь одного из своих константинопольских знакомых, – сказал Флорентиец, вставая из-за стола. – Я не буду задавать вопросы, лорд Бенедикт, авось да мой последний час наступит не раньше, чем я встречу неожиданного друга. Признаться, прежде я поломал бы себе голову над тем, кто бы это мог быть. – Ну, а так как твоя голова очень нужна нам, то вот тебе две жертвы будущей учености, – подводя к Генри Алису и Наль, предложил Флорентиец. – Ты ведь написал знаменитую работу по мозговым заболеваниям. А обе эти дамы очень интересуются мозгом человека и желают выслушать лекцию на эту тему. Смотри, читай её так, чтобы они не сочли тебя заболевшим. Алиса и Наль повели Генри наверх, где была их классная комната, как в шутку прозвал её Николай. Там они засели за анатомические атласы, и Генри, считавший ниже своего достоинства рассуждать о медицине даже со своими университетскими товарищами, с увлечением стал объяснять элементарные вопросы своим прекрасным ученицам, находя в этом уроке удовольствие. Тем временем Флорентиец велел оседлать трёх лошадей и предложил Сандре и Тендлю проехаться на дальнюю ферму, с тем чтобы возвратиться к пятичасовому чаю. Сандра прыгал от восторга, а Тендль выражал своё удовольствие подкидыванием шляпы выше деревьев. Николай с Мильдреем отправились в библиотеку, где обоих ждала начатая работа. Чем дальше читал Генри свою несложную лекцию, видя перед собой очаровательные женские лица, тем больше чувствовал вкус к этому делу. Он забыл о самолюбии, о том, что он очень образован. Войдя в эту комнату, он сразу понял, что здесь трудятся много и серьёзно, учась не для школы, а для жизни. Ему вспомнилось несколько фраз, пойманных на лету во время беседы Николая с Сандрой. Глубина их мысли его поразила. Вспомнился Генри почему-то де-Сануар, и он с сожалением подумал, как глупо и некультурно вёл себя у Ананды. Мысли Генри пролетали молнией, но женская аудитория казалась неутомимой и не давала ему рассеиваться. Вопросы на него так и сыпались, и он почувствовал усталость. – Мы вас утомили, мистер Оберсвоуд, – заметила Алиса, – Вы стали очень бледны. А лорд Бенедикт приказал мне позаботиться о том, чтобы ваши щёки зарумянились. Пожалуй, он не одобрит, что мы так долго вас эксплуатируем прямо с места в карьер. – Вы сами виноваты, мистер Генри, что оказались таким увлекательным лектором, – сказала Наль, благодаря за занятие. – Пойдёмте теперь в библиотеку, захватим моего мужа и лорда Амедея и выйдем навстречу нашим всадникам. Они непременно поедут мимо водопада, и вы, кстати, увидите место несравненной красоты. С трудом оторвав от книг увлекшихся работой учёных, всей компанией направились к водопаду. Генри, увидевший ландшафты английской деревни впервые, даже не предполагал, что в двух часах езды от Лондона может быть что-либо подобное. И он перестал слушать, о ЧЁМ говорят вокруг, и его никто не беспокоил, предоставляя ему жить так, как ему хочется. Генри стал думать о своей предстоящей жизни у Флорентийца. Он видел уже теперь, что здесь все заняты, что часы каждого проходят в труде. Что же будет здесь делать он? Ведь если даже каждый день он станет обучать свою женскую артель, то и тогда у него будет оставаться немало свободного времени. О главном, о Флорентийце и Ананде, Генри как-то думать не мог. Тут для него всё тонуло, как в дымовой завесе. Он вспомнил слова Флорентийца: "Живи так, как будто ты живёшь последний час". На душе у него стало легче, и он начал прислушиваться к разговору Наль с мужем. Николай держал на ладони какое-то крупное насекомое, какого Генри никогда не видел, и объяснял жене его анатомию. Объяснял так точно, четко и определенно, что Генри счёл Николая зоологом. Осторожно положив насекомое в траву, Николай сорвал несколько цветочков, каких Генри тоже никогда не видел, и стал спрашивать Наль, что она запомнила из его вчерашнего рассказа. Наль очень деловито ответила свой урок, причём Генри ловил себя па мысли, что думает о её чудесных ручках, крохотных ножках и необычайной красоте, а вовсе не о том, что она говорит. Генри так тяжело вздохнул, что даже шедшая впереди с Мильдреем Алиса услышала его вздох. – Вы не устали, мистер Генри? Мы, быть может, слишком быстро идём? – О нет, леди. С некоторого времени я стал очень рассеян. Вы можете на моём живом примере увидеть и изучить расстройство координации деятельности мозга, о которой я говорил вам сегодня. – Ну нет, – вмешался Николай. – Вы, быть может, и больны, я не доктор и мало понимаю в этом. Я вижу только по выражению вашего лица, по неровности вашей походки и движений, что в вас кипит буря. Верьте мне, лучшего места, чем подле лорда Бенедикта, вам не найти, чтобы прийти в равновесие. Все мы здесь его друзья, а следовательно, и ваши. Каждый из нас уже принял вас в своё сердце, раз принял вас в своё сердце наш отец. Не стесняйтесь жить здесь с нами, считайте нас своими братьями и сестрами, зовите нас по именам, разрешите и нам звать вас просто Генри. Каждому из нас вы дороги, дороги ваши страдания и радости, ваши скорби и достижения. Мы все страдали, учились и учимся владеть собой. И наше положение здесь равно вашему. Будьте спокойны, никто за вами не наблюдает и недостатки ваши не изучает. У нас самих их довольно, вас же нам хочется только приветствовать, как гостя и друга нашего дорогого хозяина, у которого все мы одинаково гости. – Я очень тронут, граф, вашей сердечностью. Ваш голос так ласков, в нём столько доброты. Но, быть может, если бы вы знали обо мне больше, вы не говорили бы со мной так ласково. – Нет, Генри, быть может, если бы я знал о вас больше, я был бы ещё внимательнее. Не называйте меня графом, а зовите просто Николаем. И главное, не чувствуйте себя отъединённым от нас. Я очень был бы рад, если бы вы смогли увидеть, что в наших сердцах много любви к вам, и слово "чужой" тут совсем неуместно. Послышался конский топот, и на дорогу выскочили из просеки три всадника. Громадный конь нёс впереди не менее рослого всадника, который шутя оставил за собой двух других, выбивавшихся из сил, чтобы догнать его. Убавив шаг, конь, красиво играя, поднёс первого всадника к группе людей, ожидавших его у парка. Конь и всадник казались Генри нереальными, до того спокойно сидел человек на играющем скакуне. Только рука мощно держала поводья, и конь, чувствуя хозяина, повиновался и не смел бунтовать. Никто, кроме Флорентийца, не рисковал садиться на него. Имя Огонь соответствовало его дикому темпераменту. Задыхающийся Сандра, смеющийся и плохо сидевший на лошади, кричал уже издали: – Лорд Бенедикт, это похоже на игру в волка и овец. Вы приказали дать нам ящериц, а сами помчались на вихре. Я не согласен признавать себя побежденным. – Сандра, друг, ну кто тебя учил верховой езде? Посмотри, как ты сидишь. Ты похож на беспризорного мальчишку, взобравшегося тайком на чужую лошадь, – не менее весело смеясь, отвечал Флорентиец. – Извольте радоваться, – уже откровенно хохотал Сандра. – Николай каждый день школит меня, а я оказываюсь неучем. Это кто же из нас виноват? – вопрошал индус, подмигивая Николаю. – Ну, за этот выпад против своего учителя будешь сегодня брошен в водопад, – шутливо грозя плетью, сказал Флорентиец. – Сходи с коня, уступи место Генри, неблагодарный. Сандра, всё ещё смеясь, но искренно прося прощения у Николая за свою неудачную шутку и плохие успехи, сошёл с коня и подвёл его к Генри, растерянно сказавшему: – Я ещё никогда не сидел на лошади и даже не знаю, как держать поводья. Но как бы был я счастлив проехать с вами, лорд Бенедикт, несколько шагов, пусть даже если это и был бы мой последний час. Мигом подле него очутился Николай, объясняя элементарные правила езды. – Лошадь эта очень спокойная и быстроногая. Но жалкий наездник Сандра портит ей характер. Тихо сидеть он не может и пугает лошадку. Лорд Бенедикт поедет теперь лёгкой рысью, вы держитесь поодаль. Я сяду на лошадь мистера Тендля, который, наверное, согласится занять моё место подле дам, и буду объяснять вам в пути правила езды. Генри храбро сел на лошадь, которая стала беспокоиться, но, поглаженная Флорентийцем, перестала волноваться и спокойно приняла нового седока. Не испытанные прежде чувства наполняли душу Генри. Не было его обычных терзаний самолюбия, боязни перед кем-то унизиться и осрамиться, Всё мелкое куда-то ушло, он внимательно выполнял указания Николая и был окутан волной его сердечной доброты, но образ всадника, скачущего впереди, притягивал его мысли, точно магнит. Приехав домой и отдав конюху лошадь, Флорентиец остановился на крыльце, поджидая своих спутников. – Что, Генри, мы, кажется, и опомниться тебе не даём? – Если бы мне дозволено было быть столь счастливым, чтобы жить подле вас, лорд Бенедикт, я мог бы надеяться, что когда-либо стану достойным встречи с Анандой. Проведя несколько часов в вашем доме, я сразу понял, сколько бед уже успел натворить. Горько сознавать свою глупость. Но именно в ней-то я должен признаться. – Хорошо уже и то, Генри, что ты стал гибче и проще за несколько проведённых среди нас часов. Когда ты научишься смеяться, перестанешь дичиться людей, – ты начнёшь понимать, в чём твоё назначение как врача и человека. Пройди к себе, отдохни, приведи в порядок свой костюм и приходи на террасу пить чай. Приходи без стеснения, отбрось свою застенчивость, она только говорит о гордыне и вовсе не походит на смирение. Мы с тобой поговорим ещё о том, что такое истинное смирение мудрого человека. Пока скажу одно: состояние некоторой омертвелости, в котором ты сейчас живёшь, словно приказав себе воспринимать мир и людей иначе, чем всегда, это, мой друг, не смирение. Живя одним умом, лишь впадёшь в суеверия и предрассудки. Поднявшись к себе и взглянув в зеркало, Генри ужаснулся. Ехал он верхом не дольше двадцати минут, а весь его костюм пришёл в полнейший беспорядок, кудри были растрёпаны, лоб в поту. Аккуратный Генри себе не понравился и постарался поскорее придать себе вид английского денди. Но за этими суетными заботами, где-то внутри, особенно глубоко, всё не давал покоя вопрос: что же такое смирение и как Флорентиец мог угадать, что Генри сковал себя приказом быть смиренным, что, действительно, несколько походило па омертвение. Задумавшись, Генри забыл, что ему велели сойти к чаю. Но вот в дверь постучали, и к нему вошёл Мильдрей. Увидев Генри печально сидевшим в кресле, лорд Амедей спросил, здоров ли он, и сказал, что внизу его ждут к чаю. – Что же я наделал! Ну как теперь мне показаться на глаза? Я и так-то стеснялся, а теперь уж непременно что-нибудь разобью, за что-либо задену, споткнусь. – Полно тебе, Генри, всё так просто. Четко думайте только об одном: надо подойти к хозяину, попросить у него извинения за невольную задержку, потом поклониться дамам, повторив извинения, и занять указанное вам место за столом. Наль и Алиса хозяйки снисходительные, простят вас легко. – Если бы вы не пришли за мной, один ни за что не пошёл бы теперь вниз. – Вот видите. Генри, как много ненужных осложнений вы себе придумали. Пойдёмте скорее, ведь дорога каждая минута, проведённая подле лорда Бенедикта. Мне кажется, что лучшей жизни я не знал с самого рождения. И дорожу этим так, что готов всё оставить, только бы жить подле этого человека. Генри вздохнул, ещё раз вспомнив Ананду, и пошёл за своим провожатым. К великому для него облегчению, всё обошлось благополучно. Подведённый Мильдреем к хозяину, Генри даже не успел ничего пролепетать, как Флорентиец усадил его между собой и Алисой, оставив с другой стороны место свободным. На вопрос Сандры, кто же тот счастливец, что займёт вакантное место. Флорентиец отвечал, что пока он ещё полу-счастливец, потому что в пути, но вскоре будет счастливцем вполне. Все глаза устремились на Флорентийца, и у Генри даже дух захватило от стольких пар прекрасных глаз. – Могу вас порадовать, друзья мои, что к нам едет гость, Ты, Алиса, распорядись о чашке и столовом приборе. Наш гость человек бывалый, много видевший, из очень хорошего общества. Кое-кому здесь он уже знаком, а кое-кто будет рад получить от него известия о близких. – Ну, лорд Бенедикт, я думал, что, посадив меня и мистера Тендля на ящериц и удирая от нас на огне, вы вдоволь задали мне перцу. Теперь вижу, что вы ненасытны: я должен, по-вашему, ещё сгореть в огне любопытства.
star: – Кайся, грешник, что ещё и завидуешь, что не сидишь рядом со мной. – Ну уж нет. В этом неповинен. Честь сидеть с вами мне выпала единый раз, я чту её так свято, что понимаю каждого, кому даётся это счастье. Но зато я никому не позволю чистить вашу шляпу. Утром, днём, вечером бегу со всех ног, и все ваши шляпы – мои. Вот какой я хитрый, – хохотал Сандра. – А я-то никак не мог понять, почему у всех шляпы как шляпы, а мои всегда взъерошены. А дело, оказывается, в твоём индусском темпераменте. Под общий смех Флорентиец выслушал доклад слуги о приехавшем госте и велел провести его в свой кабинет. – Ну вот, друзья, гость здесь. Я приведу его сюда через некоторое время, а вы непременно подождите нас, если мы даже немного задержимся. Войдя в кабинет. Флорентиец нашёл своего гостя задумчиво стоявшим у окна. На звук шагов он оглянулся и замер в таком изумлении, что не только не произнёс обычного приветствия, но, казалось, был не в состоянии оторвать глаз от лица хозяина. – Капитан Джемс Ретедли? – сказал, подходя, Флорентиец. – Да, это я или, по крайней мере, то, что до сих пор звали этим нормальным именем. Но сейчас я не настаиваю на том, что я нормален, лорд Бенедикт. Готов дать голову на отсечение, что это вас я видел в Константинополе, что это вы велели помнить о вас и следовать за вами. И в то же время это невозможно. – Капитан отёр лоб платком и, торопясь, продолжал: – Простите, лорд Бенедикт, я растерялся хуже мальчишки, но, поверьте, для этого много причин. И самая важная, что вы, как двойник, похожи на человека моих мечтаний, которого я должен найти и о котором думаю день и ночь. Ананда обещал мне это. И ваше сходство с тем, кого я однажды видел, так меня потрясло, что я даже забыл поздороваться. – Если вы могли увидеть кого-то на расстоянии тысяч вёрст, капитан, то в числе ваших способностей есть и такие, о которых вы ещё не знаете. Взгляните сюда. Не это ли человек ваших мечтаний? И Флорентиец подвёл своего гостя к стене, где под парчовым занавесом висели портреты людей в длинных белых одеждах. Капитан мгновенно узнал прекрасное лицо Флорентийца и рядом с ним Ананду и доктора И. Другие лица, не менее значительные и прекрасные, он не видел никогда. – Да, человек моих мечтаний был в такой же белой одежде и казался находящимся в центре огненного светящегося шара. Боже, неужели я нашёл тот великий Свет! Или я впадаю в безумие? – хватаясь за голову, в полном расстройстве говорил капитан. – Не приходите так легко в отчаяние. При величайшей опасности, во время смертоносного урагана на море, вы храбро, по-львиному боролись за вверенные вам жизни. Теперь же вы расстроены и теряете своё знаменитое самообладание, – взял за руку своего гостя Флорентиец, ласково улыбаясь. И такая радость, такая тишина вдруг влились в сердце капитана. Не понимая как следует, что и почему он делает, капитан прильнул к рукам Флорентийца, наполнявшим каким-то тёплым электрическим током всё его существо, сжал в своих руках и поцеловал. – Не будем упреждать события. Уверьтесь, что вы не безумны, что в Константинополе вы услышали мой зов. И вскоре узнаете, что то была не первая наша встреча, что я был вместе с вами в момент казавшейся неминуемой гибели во время ужасной бури на Чёрном море. Пойдёмте теперь со мной, я познакомлю вас со своей семьей. А письма, что вы мне привезли, отдадите потом, – тихо сказал Флорентиец, задёргивая парчовый занавес. На лице капитана снова отразилось такое изумление, что хозяин улыбнулся, взял гостя под руку и повёл его на террасу. – Не прошло и получаса с момента нашей встречи, а я уже дважды так потрясён, что просто боюсь осрамиться... – И сделаться "Левушкой – лови ворон"? – Бог мой, да ведь значит это вы – тот великий друг, обожаемый Левушкой Флорентиец, о встрече с которым для меня он так мечтал! Флорентиец приложил палец к губам и очень тихо сказал: – Вы только что видели, каков я, когда бываю Флорентийцем. И по опыту знаете, что нужно выявить в себе человеку, чтобы встретиться с Флорентийцем. Сейчас я лорд Бенедикт и веду вас к своей семье. Она разнохарактерна, особенно сейчас. Вы можете стать её членом, как и ваша жена. Но надо учиться не только полному самообладанию моряка. Надо ещё уметь разглядеть окружающих и найти для каждого тактичное слово. При вашей безукоризненной любезности вам это будет нетрудно. Но обо мне, человеке ваших мечтаний, Флорентийце, – ни слова. На террасе терпеливо ждали гостя. Генри, как и все, поднялся со своего места, но не сразу увидел входивших, так как сидел спиной к двери. Однако ему показался знакомым звенящий повелительный голос. Он оглянулся и внезапно почувствовал, что у него земля уходит из-под ног. Приветливо здороваясь со всеми, Джемс Ретедли приближался к Генри. И не успел тот подумать, как ему себя держать, как высокая фигура капитана уже стояла перед ним. – Какая приятная неожиданность, мистер Оберсвоуд, встретить вас здесь после константинопольской жары и пыли, – говорил капитан, пожимая Генри руку. Он посмотрел ему в глаза и пошел знакомиться дальше. Окинув взглядом всех присутствующих, капитан стал отвечать на вопросы Николая и Наль. Лукаво улыбаясь, капитан говорил, что познакомился в Константинополе с молодым русским, графом Т., который пленил его своим характером и талантом. Что он сразу понял, что видит перед собой его брата, о котором Левушка много рассказывал и по которому не раз чрезвычайно сильно тосковал. Продолжая разговор, капитан ничем, ни одним движением мускулов, не выдал бушевавшей в нём бури. За его безукоризненной светской выдержкой, любезностью и остроумием, никто, кроме хозяина дома, не увидел взволнованности. Генри, глядя на него, учился тому, как должен вести себя человек, в первый раз вошедший в дом, а экспансивный Сандра, пленённый элегантностью фигуры гостя, затянутой в форменный сюртук, его выправкой и стройностью, вздыхая, старался незаметно для других одёрнуть свой мешковатый костюм. – Что. Сандра, тебе, кажется, захотелось быть моряком? – вдруг спросил лорд Бенедикт. – Что же об этом мечтать. С тем, что я учёный, я смирился. А вот что я решительно начну помогать Амедею усерднее лепить из меня хорошо воспитанного человека, – это наверное. – Могу вас поздравить с большой победой, капитан. Чтобы Сандра разглядел не только внутреннего, но и внешнего человека и запомнил его – много надо. – Осмелюсь возразить вашей светлости. Увидев впервые вашу дочь Наль, я просто остолбенел. Как же я не замечаю внешности? – Ну, а у Алисы какого цвета глаза? – У Алисы? У Алисы фонари, а не глаза. Да, вот только насчёт цвета... На беду вы, Алиса, сидите так, что я лишён возможности вас рассмотреть. Капитан, от которого лорд Бенедикт отвлек внимание, старался успокоиться. Он и сам не мог понять, что же так особенно волнует его здесь. Гость взглянул ещё раз на уже поразившее его лицо Алисы. Сейчас её тёмно-синие глаза напомнили ему глаза сэра Уоми, а зардевшееся от всеобщего внимания личико показалось ещё прелестнее. Необычайная красота Наль вызвала в сердце капитана болезненное воспоминание об Анне. Столь разные, эти женщины заставляли его ощущать себя ниже. Но если с первых же минут знакомства капитан признал в Анне женщину земли и увлекся ею как красавицей, то в Наль он увидел Мадонну. Взглянув сейчас на Алису, отметив её незаурядную красоту капитан ощутил к ней братское чувство, огромное уважение к светившимся в ней доброте и чистоте, но ясно сознавал, что это земное создание, которое идёт обычным человеческим путём, подобно тысячам других. Все эти мысли пронеслись в нём, но бури в себе он успокоить никак не мог. Ему казалось, что если бы от сидевшего рядом хозяина не исходили какое-то тепло, успокоение и мир, он просто не смог бы усидеть на месте от волнения. – Не располагаете ли вы временем и желанием провести с нами конец недели? – любезно спросил его лорд Бенедикт. – Крайне тронут вашим вниманием. В данную минуту я совершенно свободен, но я жду из Парижа свою невесту с её родителями. Невесте моей очень не хотелось в Париж, но родители настояли на парижских нарядах, побаиваясь, очевидно, строгого суда моих сестёр и матери. Туалеты заказаны по телеграфу из Гурзуфа, так что времени это займёт мало. Я всё же думаю, что провести завтрашний день в вашем чудесном обществе я мог бы без риска. Но... – Нет, капитан, раньше понедельника своих гостей не ждите, слишком сложен для них этот вопрос. Вам же до этого времени делать в Лондоне нечего. Если вы хотите, чтобы кто-нибудь справлялся, нет ли для вас экстренных сообщений, то мой человек будет в городе и завтра, и в субботу. Соглашайтесь скорее, и я поведу вас гулять. Капитан радостно взглянул на лорда Бенедикта и, смеясь, сказал: – Когда хочется, соглашаться легко. Мне же так хочется иметь возможность высказать, какое чувство необычайного счастья испытываю я в вашем доме. Точно я жил здесь в раннем детстве, а теперь вернулся взрослым, так волнует меня этот дом, лорд Бенедикт. – Я рад, очень рад, капитан. Живите, как в родном доме. Вечером Алиса нам поиграет, и я уверен, вы ещё больше полюбите нас. Капитан вздрогнул и побледнел, вспомнив Анну, её игру, Ананду, своё видение... Флорентиец взял его под руку и, пригласив всех желающих присоединиться к предобеденной прогулке, направился к выходу в парк. Генри, не спускавший глаз с капитана, чувствовал себя забытым и одиноким. Он вспомнил о матери, об их бедности, о том, что он мог бы предоставить ей хотя бы минимальный комфорт и красоту, которые она так любит. Но до сих пор он думал только о себе, ничего не достиг и ничего не дал матери. – А вы разве не с нами, мистер Генри? – услышал он голос Алисы и увидел, что сидит один за столом, а возле него стоят Алиса с Амедеем. – Боже мой, что сказал бы лорд Бенедикт о моей рассеянности! День ещё не кончился, а я уже успел дважды проявить бестактность. Что же будет дальше? – Дальше всё будет прекрасно. Предложите мне руку и пойдём догонять друзей. По смеху Сандры мы сразу определим, где их искать. – Я был бы счастлив, леди Алиса, исполнить ваше приказание, но не имею понятия, как ведут даму. Будьте милосердны, идите с лордом Амедеем, а я пристроюсь подле вас. А то я что-нибудь да натворю, уж пожалейте меня, пожалуйста, – молил Генри. Со смехом взяв незадачливого кавалера под руку, Алиса вскоре заставила его забыть о своей застенчивости. Доброта девушки, её приветливость, маленькая, воздушная фигурка – всё наводило на мысль о поразительном сходстве с его красавицей-матерью, которую он, ещё сравнительно недавно, помнил златокудрой. – Отчего вы так печальны. Генри? – Я впервые понял, сколько совершил в жизни неверных поступков, а потому впадаю в грусть. – Ну, Генри, если впадать в грусть, да ещё начать раскаиваться, тогда не хватит времени побыть весёлым. Забудьте ваши скорби, пока живёте здесь. Расскажите нам что-нибудь о понравившемся нам всем капитане. Вы его давно знаете? – Я познакомился с ним в Константинополе у Ананды, – с трудом выговорил это имя Генри. Но тут же встретил взгляд Алисы, такой добрый и ласковый. И Алиса, с её огромными синими глазами, была до того похожа на миссис Оберсвоуд, что у Генри стало легче на душе. Он перестал чувствовать себя одиноким и рассказал своим спутникам всё, что знал о капитане, об Анне, о её чудесной, волшебной игре и красоте. – Сегодня вы будете играть нам. Я боюсь этого момента. И не один я его боюсь. Я видел, как вздрогнул Джемс Ретедли, когда лорд Бенедикт упомянул о музыке. Уверен, что он так же страдал, когда играла Анна. Я то рыдал, в моей душе клокотал ад, словно в моём сердце смешалось и боролось между собой всё добро и зло мира. Правда, мне кажется, что нет на свете человека, могущего спокойно слушать игру Анны или Ананды. А уж оба вместе они разрывают сердце на части, заставляя вас понимать своё ничтожество и беспредельную красоту жизни. – Вы меня не бойтесь. Я только любительница. Я ещё ученица, а не настоящая пианистка. Это снисходительность лорда Бенедикта заставляет его слушать и хвалить меня. – Да, – улыбаясь, вставил Амедей. – Если вы ещё только ученица, то что же будет, когда станете артисткой? – Трудно сказать, лорд Мильдрей, достигну ли я этого. Папа был пастор, а выше его, считаю, я певцов не слышала, если не считать лорда Бенедикта, в голосе и пении которого есть что-то особенное, чего я словами описать не могу. Генри вспомнил голос Ананды, вспомнил, как бывало тот играл в Венгрии под аккомпанемент своего дяди, и у бедного юноши скатилась непрошеная слеза прямо на ручку Алисы. – Генри, я видеть этого не могу, и ещё больше не хочу, чтобы это видел лорд Бенедикт, – очень тихо, очень спокойно, но так повелительно сказала Алиса, что слёзы юноши мгновенно высохли. – Простите, – прошептал Генри, отирая слезу с её руки. – Я болен и потому не владею собой. – Вы страдаете, но ведь никто у вас не умер, ничего ещё не потеряно. Мужайтесь, нельзя быть слабым в доме лорда Бенедикта... Он так велик, что тот, кто хочет быть подле него, должен найти в себе полное самообладание. Я слышу впереди голоса, мы догоняем общество. Будьте радостны, раз вы здесь. Верьте и поймите, что ничто не потеряно. Соберите же внимание и силы и покажите себя достойным того радушия, которое вам оказывает этот дом. – Простите еще раз. Спасибо за поддержку. Вы так поразительно похожи на мою мать, что всякий, увидев вас вместе, принял бы вас за мать и дочь. Голоса слышались всё ближе, и совсем неожиданно для Генри они очутились перед лордом Бенедиктом, который держал под руку капитана и объяснял Тендлю сложное строение цветка. – А ты, Алиса, сумела привести братца Генри в радужное состояние духа. Как это, волшебница, тебе удалось? Я, как ни старался, а выходил у меня только рыцарь печального образа. – Если бы у меня была такая сестрица, как леди Алиса, я бы, наверное, смог достигнуть чего-нибудь и меньше наделал бы бед, – принимая цветок от лорда Бенедикта и благодаря за него, сказал Генри. – А разве у тебя не было близкого друга, который тебе мог бы помочь своей любовью? – У меня есть мать, как вам, к моему удивлению, известно. Но я лишь недавно сумел оценить её любовь и дружбу и вообще понял, чем меня одарила жизнь. И только перед вами могу признаться в одной из грубейших своих ошибок. – Не тоскуй, друг. Всё поправимо между матерью и сыном, если мать носит в своём сердце беззаветную любовь и ничего не требует за свой подвиг любви. – О лорд Бенедикт! Моя мать – святая. Только не с иконы, а хлопочущая в нашем бедном доме. Рядом с ней все находят успокоение. Один я его не находил, я искал там, где были слишком высокие, недосягаемые для меня люди. Возле Флорентийца оставались теперь только капитан и Генри. – Я понимаю, ты скорбишь об Ананде. Могу тебя порадовать. Капитан Джемс привёз мне письмо, и в нём Ананда немало говорит о тебе. Он просит меня загладить его ошибки в отношении тебя. Но, как видишь, я и без его просьбы тебя разыскал, – ласково говорил Флорентиец. На лице капитана в третий раз отразилось необычайное изумление. Письма, переданные ему для лорда Бенедикта незнакомым человеком, всё ещё лежали в его кармане. А лорд Бенедикт рассказывает Генри, о чём пишут в одном из них. – Вот видите, друзья мои, как много ещё в жизни для вас непонятного, что кажется чудесным, а на самом деле всё просто и ясно. Тебе, Генри, повторяю совет Ананды: Радость – непобедимая сила. А вам, капитан, скажу больше: двигайтесь дальше именно так, как начали в Константинополе. Там вы увидели, здесь нашли. Действуйте же так, чтобы уже не расставаться со мною. Завтра я поговорю с вами обоими, а теперь пора возвращаться, Я обещал вам вечером музыку, но вы её боитесь. Не настраивайте себя на этот лад. Если уж вы начнёте наперёд настраивать свои нервы, как им воспринимать то или иное явление, да ещё запутаете себя боязнью и воспоминаниями, – вы никогда правильно не воспримете ни одного факта жизни. Мужество, одно мужество и бесстрашие раскрывает всего человека, все Его силы и таланты. Старайтесь оба обрести свободное восприятие жизни, не отягощенное мусором личных неудач и скорбей. Живя здесь, не ощущайте себя выключенными из жизни, оторванными и сохраняемыми под моим стеклянным колпаком. Ощущайте себя подключенными к моей энергии, раскрытыми для самого большого героического напряжения. Никакая скорбь не может сковать той абсолютно независимой сути, что живёт в сердце человека. Находясь сейчас в нашей семье, ищите в себе гармонию. Здесь вам легче будет почувствовать мощь своего духа, легче прийти к радости понимания божественной красоты, в себе носимой. Лорд Бенедикт покинул молодых людей, предоставив их друг другу, и направился к Сандре и Тендлю, старавшимся постичь тайну игры в бокс; оттуда вскоре послышался жалобный хохоток Сандры, поднятого лордом Бенедиктом одной рукой. Обратная дорога показалась Генри и капитану очень короткой, так были погружены они в свои думы. Увидев вблизи дом. Генри шепнул капитану: – Дорогой капитан, благодарю вас, десять тысяч раз благодарю за всё. – Вот уж, Генри, не знаю, кто кого должен благодарить. На вашем примере я так много понял, что, право, мы квиты. Незаметно промелькнул обед, и наконец всё общество перешло в гостиную, где стоял рояль. У лорда Бенедикта не было обычая после обеда в мужской компании пить спиртные напитки. Вино подавалось лёгкое, и заканчивали обед все вместе, вопреки английскому обычаю. Помня, что им говорил хозяин во время прогулки, оба гостя старались сохранить в себе мир и приготовиться к восприятию музыки без всяких предвзятых мыслей. Наль сидела рядом с капитаном, и он ещё раз имел случай близко наблюдать безупречность её красоты. И ещё раз сказал себе, что Наль не может быть сравнима ни с кем, даже с Анной, красота которой совершенна, как и её бездонные глаза, огромные, палящие. Анна плоть, хотя и утончённая и божественно прекрасная. Наль же стихия высшая, если и пришедшая на землю, чтобы жить по её законам, то только для того, чтобы рассеивать мрак вокруг себя. Он взглянул на Алису, которой хозяин помогал поднять крышку рояля. И капитан решил, что он видит вовсе не ту Алису, которую, как ему казалось, он так хорошо рассмотрел и понял, к которой тянулось его земное сердце, как к равной ему сестре по плоти и крови. Теперь у рояля сидело существо, синие глаза которого, полные доброты, сверкали такой волей, силой, вдохновением, что тоже жгли, как огонь. А воздушная фигурка девушки словно жила не в этой комнате, а где-то далеко, кого-то видя, куда-то стремясь, и порыв её так сильно ощущал капитан, что ему казалось, вот-вот Алиса поднимется и улетит. Чем-то она напоминала ему совершенно не похожую на неё Лизу, когда та брала в руки скрипку и так же забывала окружающее. Первые же звуки ошеломили капитана. Мощь и радость лились из-под пальцев Алисы, и Джемсу казалось, что звуки охватывают его со всех сторон, точно стены, потолок, пол – всё звучит, всё отвечает этим волнам любви. Капитану не плакать и рыдать хотелось, как в Константинополе. Не скорбь о потерянных годах рвалась из его души. Он был счастлив, что живёт, что знает в себе силу победить препятствия и выйти в тот мир Света, где живёт "человек его мечтаний". Ему чудилось, что звуки Алисы говорят о нём. Ещё и ещё, уступая просьбам, играла девушка, но вот она задумалась, замолкла, заиграла какой-то ритурнель и... запела. С первыми же звуками её голоса Генри вскочил, протянул к ней руки и вскрикнул: "Мама!" Он пошатнулся и упал бы, если бы не подоспели Николай с Амедеем, подхватившие юношу. В глубоком обмороке Генри был отнесён в кабинет лорда Бенедикта, который просил всех успокоиться, объясняя обморок Генри надорванностью его нервной системы. Когда Генри очнулся, то увидел прекрасное лицо Флорентийца, который рассказал, улыбаясь, почему он очутился в его кабинете. – Простите, лорд Бенедикт. Теперь я всё вспомнил. Когда леди Алиса запела песню, что мне в детстве певала мать, то её голос, глаза и вся фигура до того напомнили мне мою маму, что я точно с ума сошёл, всё забыл и бросился к ней. – Крепись, Генри, дружок. Бери себя в руки. Зачем ты всё время оплакиваешь прошлое, если я дал тебе завет жить не только настоящим, но даже и самым последним моментом его. Отправив Генри, под наблюдением Дории и Артура, в его комнату, хозяин вернулся в гостиную. Здесь было полное спокойствие. С первой же минуты, как только бросившийся на помощь Генри капитан вернулся на место, Наль ласково стала спрашивать о его невесте. Но видя, что капитан глубоко взволнован обмороком Генри, сказала: – Если отец объяснил, что у Генри перенапряжены нервы, – вы можете быть спокойны. Да и вообще, если отец рядом с больным, можно ли волноваться? Не только больной поправится, но и каждый найдёт подле отца силу повернуть свою жизнь по-иному. Тот, кто найдёт в себе силы победить сомнения и поверить до конца, – тот останется подле отца и никогда не лишится его дружбы. К беседующим подошла Алиса. Девушка была, видимо, расстроена, что первые же звуки её песни так тяжело подействовали на Генри. Но она только села напротив и спросила капитана: – Я много слышала об игре Анны и Ананды. Мне хотелось бы спросить вас, какое впечатление произвела на вас музыка Анны и она сама? Я не смею спрашивать об Ананде. Всё, что я слышала о нём, кажется мне столь высоким, что слова, пожалуй, и передать не смогут всего величия этого человека. Это, вероятно, всё равно что желать описать лорда Бенедикта. Но об Анне, если вам нетрудно, расскажите. – Я и думал об Анне, когда вы играли, леди Уодсворд. Не знаю, сумею ли описать её игру так, как это сделал бы истинный знаток музыки. Но личными своими, очень острыми, очень глубокими впечатлениями я с вами поделюсь. Начать с того, что, увидев однажды Анну, её забыть уже нельзя. Что в ней? В ней буря, стихия. В её звуках такая мощь захвата, что чувствуешь себя словно меж мельничных жерновов. Кто вчера был обычным обывателем, тот, услышав её игру, сегодня сломался. И из каждого обнажённого нерва, из каждой мышцы, из каждой клетки мозговой ткани торчат, как иглы ежа, вопросы. Её музыкой человек поднят, как целина. В нём обнажается дух, тлевший прежде под покровом каких-то обветшалых представлений. Трагедия переоценки всего себя совершается под ударами её звуков. Они, если хотите, божественны, но несёт их ангел печали, скорби и смерти. Нет радости ни в ней, ни в её божественной красоте, ни в её гениальной музыке. Анну нельзя не признать существом высшего порядка, но встреча с ней, хоть и незабвенная, всё же встреча трагичная. Это эпоха, это веха в жизни человека. И долго предстоит заживлять раны слабому и не готовому к испытанию существу. Но... совершенно меняется человек сильный, применяющий свою энергию теперь иначе. Словом, всякий, встретившийся с Анной, обречён умереть в той стадии духа, в какой он жил до тех пор. Сильный победит смерть и начнёт жить в более светлой атмосфере. Но слабый будет в ужасе вспоминать о встрече и сожалеть о потерянном рае обывательского спокойствия и счастья, но, увы, вернуться к нему уже никогда не сможет. Анна – это удар молота, это потрясение: перед тобой неотвратимо встаёт вопрос, что сделал ты для жизни? Но это и не сама жизнь, это чёрный бриллиант печали, а не розовый, который сияет радостью. Не знаю, понятно ли вам то, что говорю. Подобные впечатления очень трудно передать. Кто испытал такую встречу, тому сказал я слишком много. А кто слушает меня только умом, воспринимает мой образный рассказ не более чем фантастический. Ваша игра, леди Алиса, захватывает так же, но она делает человека счастливым, радостным, уверенным в себе. В ней слышится благоговейное прославление жизни, любви. В ней свет, в ней зов к творчеству. В ней то, о чём так часто говорит доктор И.: "Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит человек из своих будней". Я приношу вам глубокую благодарность за счастье и радость, которыми вы меня наполнили. Чем-то, каким-то духовным родством, вы напомнили мне мою невесту в те моменты, когда она берёт скрипку в руки. Не будучи хороша собой вообще, она преображается и становится прекрасной, когда играет или поёт. И звуки её – тоже зов счастья жить. Вы забываете обо всём, когда она играет, кроме текущей минуты блаженства, вы благодарите жизнь. Увлечённый разговором, капитан не заметил, как возвратился Флорентиец и встал у него за спиной и как сидевшие в отдалении Николай, Сандра, Амедей и Тендль подошли к их маленькой группе. Для мистера Тендля слова капитана были точно факелом. Он внезапно осознал всё счастье, всю важность своей встречи с лордом Бенедиктом и его семьей. В жизнь его, обычную жизнь светского лондонца, ворвалась бомба, начинённая таким свежим и необычным воздухом, какого он и не предполагал существующим так близко. – Иная жизнь, капитан, – раздался голос Флорентийца, – уже живёт в самом человеке, прежде чем он получает, тем или иным путём, зов или, как вы выражаетесь, удар Жизни. Никогда не бывает, чтобы этот удар Жизни пришелся впустую, как жестокое и ненужное страдание. Жизнь. Великая Мировая Жизнь, не знает ни жестокости, ни наказания. Её милосердие и помощь входят в единственный закон Вселенной: закон причин и следствий. А людям кажется, что в их жизнь внезапно ворвалась жестокость. Умирающий от голода считает себя несчастным, обиженным и угнетённым жизнью. Но не помнит, как заморил когда-то голодом семью, имея возможность протянуть ей руку спасения. Нет и бессмысленной смерти. Человек умирает только тогда, когда дух его перерос возможности творчества, которые были заложены в его телесном организме. А также, если организм его перетянут закостенелыми страстями – жадностью, завистью, ревностью, отрицанием и себялюбием настолько, что не может уже прорваться к доброжелательству. То, что люди привыкли называть чудесами, чудесными встречами и спасением, – всё это только собственное творчество в ряде вековых воплощений и трудов. У человека в каждом его земном воплощении так мало времени. И он не имеет права терять мгновения в пустоте, без творчества сердца, в мелочах быта и его предрассудках.
star: Нельзя жить в ожидании, что некое провидение само позаботится решить судьбу человека и повернёт руль его жизни в ту или иную сторону. А он будет только подбирать зёрна милосердия, падающие ему с неба. Милосердие, которое может войти в судьбу человека, это только его собственный труд. Его труд в веках, труд в единении с великими и малыми людьми, труд любви и благородства. Честь человека, его честность, красота и доброта, которые пробуждал он в сердцах встречных, а не ждал, чтобы кто-то их ему принёс, – вот что такое вековой труд человеческого пути, пути живого неба и живой земли. Не в далёкое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей творческой доброжелательности. И тогда в его земной труд непременно сойдёт Мудрость живого неба, и он услышит его зов. Тот, кто принёс земле свою ноту песни торжествующей любви, кто благословил свой день обагрённым страданием сердцем, тот войдёт в атмосферу новых сил и знаний и ясно увидит, что нет чудес, а есть только та или иная ступень знания. Мягко и нежно, как ласкающая рука матери, звучал голос Флорентийца. Его прекрасное лицо казалось нездешним в свете мерцающих свечей и пробивавшихся в комнату лунных потоков. Капитан, неотрывно глядевший на него, был всецело поглощён воспоминанием о своём видении в Константинополе. Алиса снова точно переродилась, и в глазах её сверкала такая воля, что мистер Тендль, случайно взглянув в это новое и незнакомое ему лицо, не мог прийти в себя от изумления. Только у Наль и Николая лица были простые и радостные, такие радостные и светлые, точно слова Флорентийца говорили им о чём-то привычном, что постоянно составляло их внутреннюю жизнь простого дня. Проводив гостей и пожелав им спокойной ночи. Флорентиец вернулся в кабинет и в задумчивости опустился в кресло, стоявшее у открытого окна. Он словно кого-то ждал. И действительно, через некоторое время под окном выросла стройная женская фигура, молча ожидая зова. – Войди, Дория, я давно знаю, что ты бродишь по саду, ждешь и томишься. И если я тебя не звал, то только потому, что ты сама должна была решить свои вопросы, я ничем не мог тебе здесь помочь. Теперь ты всё решила сама, отбросив наконец мысль, что кто-то со стороны, я или другой, могут решать и действовать за тебя. Войди же, поговорим, друг. Войдя в комнату, Дория села в низенькое кресло у ног Флорентийца и тихо сказала: – Как трудно мне было, дорогой Учитель и друг! Все эти годы разлуки с Анандой, среди дневных забот, мысль о нём не покидала меня ни на минуту. Когда я жила подле него, мне казалось, что всё решается так легко. И если Ананда говорил мне: "Подумайте, Дория, прежде чем сделать, чтобы потом не упрекать себя в легкомыслии", – казалось странным задумываться над тем, что мне ясно, как день. Теперь же требования мои к себе так возросли, что я подолгу не могу собраться с мужеством ответить на любой свой вопрос, потому что поняла, как мало я сделала. И очень хорошо вижу, как мои же собственные качества мешают мне встать рядом с теми, кто для меня идеал, святыня и единственный путь. – Напрасно так угнетаешь себя, друг мой Дория, мыслями о собственной малости. Видишь ли, если ты хорошенько разберешься и в этих своих чувствах, то увидишь, что они тебе ни в чём не помогли. Корень их, – как это ни покажется странным, – всё та же гордыня. Истинное смирение ничего общего с самоедством не имеет. Истинно смиренный отчётливо понимает своё место во Вселенной. Он так свободен внутри, что никакие сравнения с чужой жизнью, с её величием или малостью, ему и в голову не приходят. Он просто идёт данное текущее мгновение, не вовлекаясь в мысли о сложности и замысловатости дел, которых не понимает и не видит ясно до конца. Только тот и идёт свой творческий день верно, кто не умствует, а действует так, как подсказывает его сердце, а потому и просто, весело, легко. Не страдай, стараясь кардинально решить вопрос, как жить тебе, чтобы вновь встретить Ананду. Отдай себе отчёт в другом: я ставил перед тобою несколько задач, давал дела и поручения. Упрекнул ли я тебя хоть раз за недостаток усердия? Я давал тебе обдумывать сложные проблемы и решать их самой, но не предлагал залезать на лестницу по гнилым ступеням. А ведь если ты строишь свой завтрашний день на слезах, сомнениях и скорби сегодняшней, ты никогда не построишь его цельно и прочно. Только прожив день со всей полнотой чувств и мыслей, можно завтра попасть в атмосферу полноценного существования. День же, строящий эту атмосферу, это день, прожитый легко, радостно, без мусора слёз и скорби, вызванных всегда землёй, одной землёй, в забвении живого неба. Кроме того, не забывай, что чем больше совершенствуется человек, чем выше он может видеть и лучше сознавать духовное творчество людей, тем яснее он понимает беспредельность этого пути. Это его не угнетает, а только бодрит, заставляя гореть и мчаться, тогда кик другой – с понятиями мелкими и плоскими – останавливается в раздумье, медля и хныча. Проходя последнее время в роли слуги Наль и Алисы, ты ни разу не споткнулась о зависть и гордость. Ничто мелкое тебя не тревожило, ни одной недоброжелательной мысли у тебя не возникло. Даже ежеминутное благоговейное воспоминание об Ананде не носило горечи. Разлуку, и ту ты благословляла, потому что поняла, как многому научилась, потеряв своего великого друга. Почему же теперь, уже более трёх недель получив моё распоряжение присоединиться ко всему обществу как равноправный член моей семьи, ты медлишь? Почему на твои глаза набегают слёзы, на сердце лежит тяжесть и в сознании гудит пчелиный рой жалящих мыслей? Флорентиец нежно гладил по голове Дорию, точно вливая в неё тот особый покой и уверенность, которые каждый испытывал в общении с ним. Долго молчала Дория и наконец, подняв склоненную голову, посмотрела в глаза Флорентийцу и просто, легко сказала: – Я понимала, что опять действую не так. Ведь я ждала, считая, что внутри всё что-то ещё не готово, всё не так ещё ясно и крепко. Ждала, чтобы созрело. И вот сию минуту совершенно ясно поняла, что и тут была неправа, потому что сосредоточилась на себе, а не на той задаче, которая была мне дана. Какое-то стеснение, какая-то тревога меня мучили. Всё казалось, вот Ананда должен приехать, что вот каждую минуту он может войти, и мне было страшно, хотелось бежать... Давно умолк голос Дории, а рука Флорентийца все лежала на её голове. – Если бы ты могла до конца понимать возникающие дела и встречи, ты немедленно бы принялась за дело, которое я указал тебе, внося в него свою доброту и усердие Ананда действительно едет сюда и скоро, очень скоро будет здесь. Для твоей с ним встречи было неважно, найдёт ли он тебя в роли слуги или леди. Это тебе Было важно, как встретить некоторых людей и быть им полезной, потому что вас связывает нелёгкая карма. Ты и Генри, а ещё больше – ты и Тендль, – это вековые костры, очень враждебные. Тем, что они тебя сразу не встретили как члена моей семьи, ты задержала погашение их вековой злобы. С завтрашнего дня изволь выйти в столовую, раз и навсегда забыв роль слуги кому бы то ни было. А в понедельник утром, вместе с капитаном Джемсом Ретедли, поедешь к матери Генри в Лондон. Ты отвезёшь ей моё письмо, купишь ей элегантное платье, пальто, бельё и шляпу и привезёшь её сюда гостить. Ни ей, ни тебе больше знать ничего не надо. Но если выполнишь этот урок блестяще, – то заплатишь Генри за скорбь, огромную скорбь, причинённую ему когда-то в веках тобой. Не удивляйся, если заметишь в нём враждебность. Это проснутся отклики старой вражды, и их ты теперь сможешь покрыть своей любовью. Радуйся этой встрече. Отправив просветлённую, тихую и счастливую Дорию спать. Флорентиец подошёл к стене, отдёрнул парчовый занавес и остановился перед группой портретов, к которой подводил капитана Джемса. Через несколько минут над портретом Ананды засветилось большое пятно, похожее на круглое светлое окно. Быстро, молниями, замелькали в нём линии, кубики, треугольники, точки, шары всевозможных цветов и другие огненные фигуры. То были мысли, которыми обменялись Ананда и Флорентиец, мысли, летевшие в эфир; они не нуждались в ином телеграфе, чем собственная воля и знания самоотверженной любви, летевшие для помощи людям, для их спасения. Улыбнувшись светившемуся образу Ананды, отдав куда-то вдаль глубокий поклон. Флорентиец задёрнул занавес над погаснувшей картиной и прошёл в свою спальню, куда никто, кроме его старого слуги и теперь ещё Артура, никогда не входил... Дни промелькнули для капитана Джемса с такой быстротой, что когда вечером в воскресенье лорд Бенедикт попросил его отвезти завтра Дорию в довольно отдалённый район Лондона, он точно с неба свалился, насмешив всех вопросом, какой же это будет день. На уверения, что завтра понедельник, что именно завтра он встретит свою невесту, капитан разводил руками и утверждал, что пятница и суббота просто куда-то провалились. Для Генри дни летели не так быстро, словно бы жизнь на каждом шагу ставила ему препятствия. Лёжа после обморока в одиночестве, он вспоминал Алису, её ласковость, красоту, её необычайное сходство с матерью, решив сблизиться с девушкой, насколько это будет возможно. Он чувствовал в ней искреннего друга и хотел поведать ей историю своего печального разрыва с Анандой. И думал, что она даст ему верный совет или, по крайней мере, скажет, можно ли обратиться к лорду Бенедикту. Настроенный на этот лад, Генри уже ничего не видел, все его мысли сосредоточились на Алисе. Спускаясь по лестнице, он увидел, как девушка прошла на террасу. Сердце его сильно забилось, он поспешил туда же, но ему пришлось испытать жестокое разочарование. Все его эгоистические желания тут же разлетелись в прах, потому что рядом с Алисой сидело новое лицо, которое Генри ещё ни разу не видел. – Позвольте вас представить ещё одной дочери лорда Бенедикта, – сказала Алиса, знакомя его с Дорией. Довольно кисло поздоровавшись. Генри сразу же ощутил враждебность к Дории, нарушившей его планы. Её красивые тёмные и проницательные глаза, мелкие белые зубы, даже её приветливость, – всё было неприятно Генри, всё вызывало раздражение и даже злобу. Не особенно вежливо отвечая Дории на её вопросы. Генри спрашивал себя с удивлением, почему он так злится и раздражается. Какой-то род ревности, точно недовольство лордом Бенедиктом за то, что у него такая большая семья, что все эти люди здесь "дома", а он – пришелец-гость, которому могут каждую минуту предложить вернуться в Лондон, поскольку комната нужна другому гостю, шевелился где-то в глубине его сердца. – Что, друг Генри, всё ещё не можешь сбросить с себя непрошеную гостью болезнь? – раздался голос Флорентийца. От внезапности вопроса, от прозвучавшего во фразе слова "гость", которое бурлило в его душе, от появления хозяина дома за его спиной. Генри вскочил, задел чашку и вылил на себя весь кофе. Окончательно переконфуженный, он стоял в полной растерянности, когда вошли Наль и Николай. Готовый заплакать, Генри вдруг увидел подле себя Дорию, которая мокрой салфеткой удивительно ловко вытерла его костюм и, смеясь, сказала Флорентийцу: – Мистер Оберсвоуд должен вам, лорд Бенедикт, предъявить счёт за испорченное платье. Ну можно ли входить так легко и неслышно? Вы и меня-то перепугали, не то что человека, который ещё не совсем здоров. – Прости, Генри, Дория права. Ты не привык ещё к тому, что все мои гости – у себя дома и могут не стесняться или раздражаться от моей привычки появляться внезапно. Не огорчайся. Ты здесь не гость, а самый милый и желанный друг. Ты член семьи. А поскольку все мы гости на земле, отгостим здесь и уходим, – постольку и ты гость в моём доме. Но если всех нас связывает счастье жить на общее благо, все мы родственные члены одной семьи. И суть вовсе не в том, кто из нас хозяин и кто гость. А в том, чтобы все мы, считая друг друга братьями, несли доброту, а не раздражались. Какое значение и смысл может иметь для Вселенной жизнь того человека, который решает проблему индивидуального совершенствования только в разрезе личного быта, наград, славы и почестей? Твоя мать. Генри, о которой ты говорил как о копии Алисы, по всей вероятности, ни разу в жизни не пролила в чьё-либо существование ни капли яду. Её портрет мне ясен, я его хорошо вижу. А твой отец? Генри, понявший, что Флорентиец прочел все его мысли, никак не мог прийти в себя и сидел, потупя глаза перед новой дымившейся чашкой кофе, которую поставила перед ним Дория. – Отец? – пробормотал Генри. – Я не знаю его и никогда не знал. Мать говорила, что он умер ещё до моего рождения. – А семьи у твоей матери тоже не было? – продолжал спрашивать хозяин вконец смущённого Генри. – У неё семья была и, кажется, очень богатая. Но отец её, мой дед, был очень крутого нрава. Знаю только, что брак заставил мать покинуть родной дом и скрыться. Но мама никогда не говорила о своей семье, а я и не спрашивал. – И никогда не говорила о своём брате? – О брате говорила, – в раннем детстве, когда пела мне ту песню, что запела вчера леди Алиса. Говорила, что он дивно пел, что оба они часто исполняли дуэты и мечтали учиться петь. Маме хотелось, чтобы я нашёл дядю, когда она умрёт, и сказал ему, что он всю жизнь оставался её единственной привязанностью, которой она до смерти была верна. Но время шло, я учился, мама старела и менялась, и разговоры о дяде давно уже прекратились. Флорентиец задумался. Его фигура на миг точно застыла, и все сидевшие за столом замерли, боясь прервать её молчание. Глубоко вздохнув, он посмотрел на Алису, перевёл глаза на Генри и тихо сказал: – Различные бывают встречи. Бывают счастливые. Но встречи, развязывающие сразу десятки карм, так же редки, как тёмные индийские изумруды. Эти встречи долго готовятся в веках. И каждый, кто попадает в их кольцо, должен особенно тщательно следить за собой, чтобы не открыть через себя ни малейшего доступа злой силе. Берегись, Генри, раздражения. Берегись его особенно сейчас и чаще вспоминай мать, всё принёсшую тебе в жертву. Ты, Алиса, шутливо назвала Генри братом. Будь же эти дни подле него и помогай ему не зализывать свои раны, но раскрывать талант восприятия человека и жизни, как векового пути. В эти дни многое должно совершиться. Старайтесь прожить их в мире и полном доверии друг к другу. Всем, в особенности Генри, слова Флорентийца показались загадочными. Один незаметно вошедший капитан Джемс оставался совершенно спокойным, точно от человека своих мечтаний он ничего иного и не ждал. После завтрака Алиса предложила Генри и Дории небольшую прогулку, и Генри стоило большого труда победить в себе недоброжелательство и пойти туда, куда его звали. Взгляд Флорентийца и его улыбка показали ему, что он снова был вывернут мыслями наизнанку. Капитана лорд Бенедикт увёл в свой кабинет. – Садитесь, Джемс, теперь я человек ваших мечтаний, Флорентиец, и вы можете меня так звать. – Счастью моему в эту минуту нет предела. Но звать вас Флорентийцем, именем столь для меня священным, я не смею. Чем я заслужил такое неслыханное счастье – встретить вас, быть в вашем доме, говорить с вами, – я не знаю. Я сознаю, как я мал, как по-обывательски текла моя жизнь до встречи с доктором И., как я ничего не понимал в жизни, перспективы которой не подымались для меня выше плоскости земли и личных исканий. Правда, меня всегда томила бездеятельная жизнь окружавшей меня с детства среды. И я выбрал путь моряка не только потому, что любил море. Мне казалось, что именно так я могу приносить максимальную пользу. Однако меня преследовало чувство неудовлетворённости, я постоянно искал, куда направить порывы самоотвержения и благородства. И только встретив доктора И. и Левушку, увидев сэра Уоми и Ананду, я понял, что такое человек, каковы должны быть его задачи и чего он может достичь, будучи из плоти и крови, если впустит в свои клетки дух и свет. Точно удар грома расколола меня встреча с Анандой, но снова собрала в монолит дивная гармония, покой и мир, исходившие от пригрезившегося мне вашего образа. Я почувствовал в себе такую силу, такую спокойную уверенность и счастье, что сам себе сказал: я найду человека моих мечтаний. Я побеждал умом, теперь пойду с любовью. Но я не надеялся, не смел мечтать, что так скоро свершится чудо встречи, до которой я не дорос. Сознаю себя пигмеем и жажду только учиться жить подле вас. – Быстрота исполнения наших заветных желаний это не карма, мой друг. Хотя сама встреча – всегда кармический зов. Но время, место, интенсивность восприятия встречи и её влияние на жизнь человека зависят от неповторимых его качеств, его такта, энергии и приспособляемости. Если бы вы не сгорели в Константинополе в одну ночь, наша встреча не могла бы состояться так скоро. Для каждого человека положена своя мера вещей. И только те подходят к Учителю в одно воплощение так, чтобы общаться с ним непосредственно, кто выполнил свою меру вещей, то есть разрушил в себе прежние представления о жизни вообще и жизни на одной только земле. Пока человек полагается на чью-то помощь и связи, пока ищет решения своих вопросов в советах сильных мира сего, он не в состоянии выскочить из орбиты сковывающих его предрассудков, которые заставляют балансировать между собственным тяготением к высшему миру красоты и земным благополучием. Кто и как проходит свой день? По какой орбите мчит человека земля, зависит не только от труда веков, но ещё и от опыта данного воплощения. Вы скоро женитесь, и женитесь по любви. Если бы вы не встретили И., если бы не двинул вас вперёд Ананда с такой сверхъестественной силой, что всё в вас перевернулось, – вы так и остались бы холостяком. Создавая теперь свою семью, помните мои заветы. Жена. Никогда и ни в чём не подавляйте её волю, её вкусы, её устремления. Если будете видеть, что вкусы и склонности её в чём-либо вульгарны, покажите ей красоту. Но так, чтобы она никогда не заметила, что вы учите её. Если вы сумеете раскрыть ей глаза на прекрасное, она изменится сама. Но если будете назойливо предлагать и убеждать, то красота в ней не раскроется и в жизнь свою она её внести не сможет, как бы ни были настойчивы ваши доказательства. Решительно не позволяйте себе вмешиваться в её искусство, в её творчество. Предоставляйте ей полную свободу, критикуя искренно, если спрашивают, но не позволяя себе давить и тушить порывы, если, по вашему мнению, они недостаточно тактичны и мало соответствуют канонам того общества, в котором вы живёте. Не талант для общества, а общество для таланта. Талант же для всей Жизни. Поддерживайте её всячески, если даже дом ваш станут считать "оригинальным", что в Англии отнюдь не похвала. Если бы у вашей жены оказалось мало воли и с рождением детей она возжаждала бы забросить искусство, если в её мыслях, чувствах, поступках над художницей станет превалировать мать, – разъясните ей всё значение искусства в воспитании младенческой души и вообще в жизни детей. Каждая семья строится заботами огромного числа невидимых тружеников и помощников. И те семьи, где главным элементом жизни является искусство, – всегда ячейки высшие, откуда выходят творческие силы, приближающиеся к Учителю. Если бы у вас не было ни одного талантливого ребёнка, то у внуков, рожденных от развитых и чутких к искусству детей, уже будет та атмосфера гармонии, в которой они смогут развить свой талант. И, в частности, у вас так оно и случится. Вы приведёте ко мне своих младшего внука и среднюю внучку – два больших таланта. В вашей жене они найдут начала новой связи, к которой дети будут ещё не готовы. Но жена ваша будет много страдать от чрезмерно страстной любви к детям. Такт и ваша любовь помогут объяснить ей, что материнская любовь должна быть творческой энергией, очень спокойной, чтобы не давить на детей, не быть для них слишком тяжёлой; они должны расти, в полной мере развивая свой дух и способности. Преданность матери, которая видит подвиг в отказе от искусства ради детей, доказывает только неполноценность её таланта человека, слуги Жизни, давшей ей каплю своего Вечного огня. Споры по вопросам воспитания детей в вашем доме недопустимы. Самое бдительное внимание вы с женой должны обратить на складывающиеся отношения ваших детей с окружающими. Никакой замкнутости, никакой отъединённости от других. Приучайте их к общению. Лучшими уроками воспитания бывают те дни, когда дети встречают разнообразие характеров среди себе подобных. Но чтобы ребёнок рос внимательным к окружающему, – его надо учить этому с первых же сознательных дней. Развивайте внимание своих детей параллельно своей выдержке. Не забывайте, что дети, родившиеся у вас, не только плоды вашей плоти и крови. Но и те драгоценные чаши, которые Жизнь дала вам на хранение, чтобы вы улучшили и развили их творческий Огонь. Не прилепляйтесь к ним, как улитка к раковине. Всегда думайте, что им суждено пожить и отгостить в вашем доме какое-то время только для того, чтобы созреть для собственной жизни. Ваша жизнь ценна для мира постольку, поскольку вы сумели вскрыть её самодовлеющую красоту, не зависящую ни от чего. Создавая семью, вступайте в неё освобожденным от предрассудка закрытости, где варятся в собственном бульоне. Напротив, разрушайте перегородки между собой и людьми, привлекайте встречных красотой, которую они стесняются обнаруживать в себе. Дети не только цветы земли. Они ещё и дары ВАШИ Вселенной. Через них вы, как все родители, либо помогаете возвышаться человечеству, либо остаётесь инертной массой, тем месивом, из которого, как из перегнившего леса, через миллионы лет родятся уголь и алмаз. В данную минуту в сердце вашей невесты клокочет буря. Иногда вас пугает её темперамент. Но темперамент для таланта такая же необходимость, как пар для машины. С огромным тактом, нежностью и вниманием старайтесь всегда переводить излишек её темперамента в искусство. Я очень хотел бы, чтобы вы привезли свою невесту в мой дом. На будущей неделе мы все переедем в Лондон. Туда я жду Ананду. Приезжайте к завтраку к двенадцати часам в понедельник. Что же касается знакомства со стариками, то предоставьте это мне. В нашем ответном визите я сам устрою всё так, как будет лучше и удобнее графам Е. Не станем заглядывать вперёд. Я вижу, что вас ещё беспокоит желание стариков ехать за вами. Думаю, что и в этом я вам помогу. Поговорив ещё с капитаном о его делах и некоторых особенностях его личной жизни. Флорентиец отпустил его и присел к столу, читая какое-то письмо. Через некоторое время за окном мелькнула фигура Тендля и раздался его голос: – Простите, лорд Бенедикт, я три раза слышу ваш голос, точно вы зовёте меня. Дважды я сходил вниз, ибо мне казалось, что голос идёт из вашей комнаты, и дважды я возвращался, не смея нарушить тишину. Наконец, только поднялся к себе, – снова ваш зов. Тогда я решился подойти к окну, в котором увидел свет. Теперь я вижу, что был введён в заблуждение собственной галлюцинацией. Простите, что помешал вам. – Я как раз звал вас, Тендль, и собирался уже рассердиться. Ну, давайте руку, англичанин-спортсмен, и прыгайте. Счастливо смеясь, Тендль схватил руку Флорентийца, железную силу которой уже знал, и перепрыгнул через высокий подоконник. – И подумать только, – говорил Тендль, – я так ясно слышал ваш голос и всё же боялся ошибиться. – Я очень рад, что вы не заставили меня подниматься за вами. И раз уж вы здесь, мой дорогой Тендль, я объясню, зачем я так настойчиво вас звал. Признаюсь, поручение будет не из приятных, и чтобы его выполнить успешно, вам придется вновь превратиться в моего капитана. – Есть, адмирал, превратиться в капитана. Я весь внимание и слух, а уж как счастлив служить вам, лорд Бенедикт, о том и не решаюсь говорить. – Вы хорошо знаете завещание пастора и помните, конечно, один из пунктов, приведших Дженни и пасторшу в особенную ярость. Там говорится, что большой капитал, лежащий отдельно в банке, принадлежит сестре пастора Цецилии, ушедшей в юности из дома и скрывшейся под именем Цецилии Оберсвоуд. Пастору удалось установить это имя и несколько раз он нападал на её след, но каждый раз она скрывалась ещё тщательнее. Так он и умер, не отыскав сестры. – Но ведь Дженни мне говорила, что этой личности никогда не существовало. Что то была жестокая выдумка её отца, чтобы лишить её и, главным образом, мать возможности жить беззаботно. – Насколько истинны слова Дженни, вы сами убедитесь. В следующую пятницу истекает срок, после которого пасторша может востребовать проценты с капитала Цецилии Оберсвоуд, завещанные ей, если сама владелица или её наследники до этого времени не заявят свои права. Я отыскал Цецилию Оберсвоуд, и это никто иной... – Мать Генри! – в огромном возбуждении вскричал Тендль, вскакивая со стула. – Вы угадали. Тендль. – Бог мой, глядя на её прекрасное лицо, форму руки, воздушную фигурку, я всё время думал, кого она мне так сильно напоминает. Сейчас только повязка упала с глаз, – ведь это же Алиса в старости. – И опять вы не ошиблись, Тендль. Это родная тётка Алисы и Дженни, та сестра, которую так усердно искал пастор. Теперь к делу. Вы отвезёте завтра вашему дяде моё письмо, где я прошу его известить формально леди Катарину, что сестра её мужа, которой принадлежит капитал, разыскана. И потому проценты, которые она уже просит выплатить, ей не принадлежат. Горькую чашу придется испить вам, Тендль. Ведь мать и дочь, узнав, что вы богаты, решили женить вас на Дженни. И письма девушки только случайно не попали в ваши руки. Путешествуя из конторы в вашу квартиру и обратно, они всё же попадут к вам сразу целой пачкой. – Мне будет очень тяжело, лорд Бенедикт, но ваше поручение выполню. Тяжело не само поручение, а воспоминание о том разочаровании, которое я пережил из-за Дженни. Теперь раны в моём сердце уже нет. Но боль за неё, горечь собственного бессилия гложут меня. – Не печальтесь, мой капитан. Будь хоть малейшая возможность вытащить Дженни из беды, она была бы уже здесь. Я всё сделал для этого, как и обещал её отцу. Сейчас можно только уберечь Дженни от окончательного падения, куда её тащит её несчастная мать. Можете ли дать слово, слово капитана своему адмиралу, выполнить точно все мои распоряжения, нигде не превысив данных вам полномочий, никак от них не отступив? Так, словно вы дали мне обет беспрекословного повиновения? – Конечно, могу. Прискорбно, что вам пришлось задавать этот вопрос. Значит, я не сумел достаточно открыть вам всю преданность своего сердца. Ваша жизнь, которую я имею счастье наблюдать, полна такого превосходства над окружающим, такой мудрости и понимания, что равняться с вами никому и не снилось. Будьте покойны, я буду точен, лорд Бенедикт, не только из преданности вам. Но также из сознания, что ваш приказ – это счастье, пусть даже кому-то кажется иначе. – Конечно, могу. Прискорбно, что вам пришлось задавать этот вопрос. Значит, я не сумел достаточно открыть вам всю преданность своего сердца. Ваша жизнь, которую я имею счастье наблюдать, полна такого превосходства над окружающим, такой мудрости и понимания, что равняться с вами никому и не снилось. Будьте покойны, я буду точен, лорд Бенедикт, не только из преданности вам. Но также из сознания, что ваш приказ – это счастье, пусть даже кому-то кажется иначе. – Спасибо, Тендль. Итак, вот письмо. Дядя даст вам официальную выписку из завещания, возьмите также вот эти документы. Здесь метрика Цецилии Уодсворд. Вот её брачное свидетельство. Вот свидетельство о смерти её мужа Ричарда Ретедли, лорда Оберсвоуда. Вам пусть будет известно, что Ричард Ретедли – родной брат гостящего у меня в данное время капитана Джемса Ретедли. Но ему и в голову не приходит, что Генри и Алиса – его родные племянники. Все эти документы, как и выписку с письмом от дяди, вы доставите в пасторский дом. Но так как пасторша и Дженни, будучи совершенно уверенными в истинности всего, что вы скажете, всё же сделают вид, что ничему не верят и пожелают со мной судиться, вам придется привезти их к дяде в контору, где буду находиться я со всеми необходимыми свидетелями, вплоть до капитана Джемса Ретедли, лорда Оберсвоуда. Дав ещё кое-какие указания мистеру Тендлю, лорд Бенедикт просил его до времени хранить все его поручения в полной тайне. Тендль ещё раз горячо заверил его в своём полном внимании к этому делу, радостно пожал протянутую руку, поблагодарил за гостеприимство и вдруг по-детски, заливаясь смехом, сказал: – Я так и буду ходить по делам с вашей рукой. Я уверен, что мне будет легко удаваться всё, как только я воображу, что держу вашу руку в своей.
star: ГЛАВА XII. ДОРИЯ, КАПИТАН И МИСТЕР ТЕНДЛЬ В ЛОНДОНЕ Рано утром в понедельник, провожаемые всеми обитателями дома, Дория, капитан Джемс и мистер Тендль уехали в Лондон. Незадолго до их отъезда лорд Бенедикт говорил о чём-то с капитаном Ретедли, который показался всегда и всё видевшей Алисе пораженным до чрезвычайности. Джемс Ретедли не задал хозяину ни одного вопроса, но она перехватила его пристальный взгляд, устремленный на Генри и на неё. Алисе даже показалось, что, пожимая ей руку и поднося её к губам на прощанье, капитан особенно сердечно посмотрел на неё. И не менее сердечно, даже горячо, он обнял Генри, что – при сдержанности капитана – тоже показалось ей необычайным. – Не забудьте, я жду вас с вашей невестой в понедельник в свой лондонский дом к завтраку, – были последние слова Флорентийца вдогонку трогавшемуся экипажу. – Отец, неужели настал конец нашей волшебной жизни здесь? – спросила Наль. – Не стоит огорчаться, друзья мои, здесь мы трудились для тех новых целей и дел, что ждут нас в Лондоне. Человек, если он хочет двигаться вперёд, должен прежде всего трудиться над самим собой. Очистив и возвысив свой дух, получаешь новый запас сил, чтобы отдавать свою доброту встреченным людям. В этом тихом и гармоничном месте каждый из вас поднялся в своём самообладании. Увидел по-новому свои ошибки и понял, как много в прошлом растратил он сил на страх, сомнения, боль и слёзы, вместо того чтобы сразу – как мост к победе – протягивать из своего сердца лепту света, мира и любви навстречу дню. Ничего не достигнешь в жизни, если не приготовишь свой дух и, соответственно, организм к основному: благословлять все обстоятельства, которые несёт тебе расцветающий день. Величие духа начинается с полного спокойствия и самообладания. Чтобы мог человек зазвучать, как частица творящей Вселенной, надо, чтобы он не минутами только ощущал себя гармоничным целым, но чтобы в его сознание глубоко вошли знание и опыт того, что всё его Творчество может двигаться в нём и двигать его в творчестве Вселенной только тогда, когда он – являет собой гармоничное целое. Путь к этому высшему знанию – Вселенной в себе и себя в ней – проходит только через самый простой день, только через труд в нём. Радостно трудясь над своим воспитанием, над своей выдержкой, каждый решает не только свою задачу, но развязывает или завязывает узлы, помогает множеству людей или ухудшает их жизнь, хотя чаще всего он их не видит и даже не сознаёт, как важно то, что он дал дню. Каждый из вас уже давно понял, как преступно извергать в мир бунт страстей и горечь слёз. Каждый из вас понял, что способ единения с людьми в данном месте и в данное время это вовсе не личная проблема, проблема самоусовершенствования, а сила, строящая всю жизнь, сила, не дремлющая, как болотная вода, в одном только месте, но летящая во Вселенной, тревожащая или успокаивающая всю мировую жизнь. Когда приходит то, что люди зовут несчастьем, следует крепко держать в руках стяг вечности и помнить, что та несправедливость, на которую жалуешься, есть только явление собственного духа. Если сейчас не сумеешь победить любя вставшего препятствия, если будешь оценивать его не как звено собственного пути, но как происки людей, людей, как тебе кажется, настолько плохих, что они посягают на твоё счастье, которое понимаешь на свой вкус и лад, желая, чтобы ни тебя, ни твоих близких не тревожили понапрасну, и не сознаёшь в себе высших сил для спокойной борьбы, – дни твоей жизни потеряны. И снова где-то и когда-то – начинай всё сначала. Все, кто собрался вокруг Флорентийца, слушали его в глубоком молчании. Но светлели лица Николая и Наль, Алисы и Амедея и скорбными становились Сандра и Генри. Казалось, каждое слово, произнесённое чудесным, полным доброты голосом, проникало им в сердце. Взгляд Флорентийца, когда он смотрел на окружавшие его юные лица, был так полон сострадания и любви, что помимо своей воли все придвигались к нему ближе и ближе и, наконец, встали почти вплотную, точно желая впитать в себя волшебную силу его любви. – Вот такие моменты единения в любви, когда каждый несёт только самое чистое и прекрасное, что есть в его сердце, рождают новые узлы света и добра. И каждым таким узлом пользуются наши невидимые помощники, чтобы построить новый канал, новую нить духовной связи и соединить видимое и осязаемое земли с невидимым и неосязаемым трудом неба. Нет жизни земли печальной, загрязнённой, оторванной от Вечности. Есть одна великая Жизнь, где труд двух миров воплощается в самые разнообразные временные формы. Но Жизнь не останавливается от того, что формы меняются или отживают. Знание делает человека счастливым не только потому, что он обрёл свет. Но и потому ещё, что Свет в нём освещает тропинку встречному. Как бы ни был мал Свет, однажды зажёгшись, он никогда не позволит человеку впасть в окончательное уныние. Унывать может только тот, в ком нет цельной верности, кто колеблется в своём понимании и в ком сердце разорвано безнадёжностью. Если мать потеряла единственную дочь, составлявшую всё её богатство, и не может больше жить, так как сердце её горит факелом скорби, выжигая кровь, – эта мать не внесёт в невидимую для неё новую жизнь своей дочери ни счастья, ни облегчения. Та мать, что знает в себе и в каждом лишь форму Вечности, сумеет победить свою скорбь и будет всем мужеством сердца посылать дочери помощь любви в улыбке, а не доставлять горечь её новой форме стенаниями и плачем. Со смертью любимых не кончаются наши обязанности перед ними. И первейшая из них: забыть о себе и думать о них. Думать об их пути к совершенству и освобождению. Думать и помнить, что если мы плачем и стонем, мы взваливаем на их новую, хрупкую ещё форму невыносимую тяжесть, под которой они сгибаются и могут даже погибнуть. Мы же склонны приписывать к числу своих добродетелей усердное их оплакивание. Тогда как истинная любовь, им помогающая, это мужество, творческая сила сердца, живущего в двух мирах. Трудясь над самообладанием, над самодисциплиной, мы помогаем не только живым, но и тем, кого зовём мёртвыми и кто на самом деле гораздо более живой, нежели мы, заключённые в наши плотные и грубые телесные покровы. Кончив говорить. Флорентиец притянул к себе Сандру и Генри и, ласково кивнув остальным, пошёл с обоими юношами в парк отпиливать отжившие ветви деревьев, В мучительном раздумье Сандра спросил своего великого друга: – Я вполне понял свои ошибки. Мне уже кажется невозможным, чтобы я мог ещё раз оказаться слабее женщины. Но неужели своими слезами и тоской я мешал пастору в его новой жизни? Мешал самому любимому другу, которому столь многим обязан? – Если бы человек, духовно развитый и чистый, мог жить лишь в мире одной земли, как это делают люди, живущие только интересами тела и земных благ, то ты не тревожил бы друга никакими своими проявлениями. Но так как у вас с пастором была духовная связь, связь, жившая в двух мирах, – он унёс ей с собой, уходя с земли. И всякое нарушение гармонии в тебе, причиной которого была скорбь о нём, жалило его или обдавало потоками скорбных твоих мыслей. Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог оставить тебя на попечение едущего сюда Ананды. – Ананды! – одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик Генри был таким скорбным, что Сандра в изумлении даже выронил пилу из рук. – Разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с Анандой? А ты, Сандра, ты напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Бери пилу, тщательнее осматривай ветви и приведи в порядок все свои импульсы. Пойдём, друг Генри, к тому высокому старому дубу. Для нас обоих хватит работы, чтобы помочь дереву обрести новую молодую жизнь, сбросив старые лохмотья. Приступив к работе и делая вид, что вовсе не замечает, как Генри старается незаметно смахнуть одну за другой непрошеные слёзы, Флорентиец ласково говорил юноше: – Приезд Ананды не должен смущать тебя тем, что ты ещё не готов к встрече. Ананда ведь не только частица божественной мудрости, сошедшей на землю в человеческом теле. Это и часть божественной доброты, воплотившейся, чтобы развязать тугие узлы, затянутые человеческой любовью. В девяноста девяти случаях из ста то, что люди называют любовью, на самом деле лишь предрассудки и суеверия либо себялюбивые мечты. Ананда в каждом своём общении с человеком вскрывает неожиданные для него самого сюрпризы его страстей. Человек думает, что проходит путём верности и милосердия, ищет освобождения и приносит людям помощь своей верностью. А на самом же деле встреченные им не только не отдыхают в его атмосфере: от его верности страдает всё земное, что к нему близко. Кому нужна подобная верность? Путь к Учителю, как ко всякому высшему сознанию, лежит через любовное единение с людьми. И та верность, когда человек дал умереть в разлуке существу, которое в нём нуждалось и звало его, только потому, что он ждал, чтобы у него, наконец, что-то созрело внутри, не даёт выполнить ту задачу, которую целое кольцо невидимых помощников ждало случая на него возложить. И получается, что готовое в духовном мире дело не может стать земным действием. И запись в Белой книге человека, в книге его Вечной Жизни гласит: "может" не значит "будет". В твоей книге, Генри, есть разные страницы. Есть страницы подвига и самоотверженности, есть страницы любви, есть и такие белые страницы, где живёт запись: "может" не значит "будет". Но страниц радости в ней нет, как не было её у тебя в данном твоём воплощении до сих пор. А между тем сейчас ты пришёл на землю учиться радости, и для этого счастливого урока тебе давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и любовью. А ты отвечал ей всю жизнь требовательностью, унынием и эгоизмом. Только теперь, после всего страшного и тяжёлого, во что ты окунулся в Константинополе, когда сам воочию столкнулся с тёмной силой, ты понял ужас и величие пути человека на земле, и сердце твоё, извергая струи крови, открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и себя в нём. – Только потому, – перебил Генри, – что великая сострадающая любовь Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла увидеть жизнь по-иному. – Не будем говорить о причинах. Все люди, без исключения, переживают свои моменты перерождения. И каждому жизнь подаёт его цветок жизни и смерти. Человек берёт его, вдыхает аромат жизни и отворачивается от смрада и гноя уже отживших в нём частиц. А бывает это – у каждого по-своему, по-особому, ибо у каждого свой индивидуальный, неповторимый путь. Послезавтра сюда приедет твоя мать. Её привезёт Дория, а капитан Джемс всячески ей поможет. – О Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в вашем доме встретился с моей матерью! – простонал Генри. – Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою всё ещё обворожительно красивую мать? – Я и сам не знаю, что в капитане меня и очаровывает, и отталкивает, и возмущает. Быть может, в этом повинно одно воспоминание юности. Однажды я принёс газету с объявлениями, выходящую раз в месяц, завернув в неё цветы, которые мама велела мне купить. Со свойственной маме аккуратностью она вынула цветы и стала расправлять газету. На первой странице большими буквами было напечатано объявление, что лорд Самуэль Ретедли, барон Оберсвоуд извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на её имя крупном капитале. Что если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он будет отдан на сохранение её брату до самой его смерти. Я не помню ничего больше, но мама упала в обморок, единственный раз в жизни, и с большим трудом, после двух недель болезни, вернулась к обычной жизни. Когда я услышал фамилию Ретедли в Константинополе, – точно змея меня укусила. Но потом, сопоставив высокое общественное положение капитана и бедность, в какой мы жили, я успокоился насчёт существования каких-либо отношений между Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях немало бродит по свету. Но сейчас я так сильно дорожу спокойствием матери, что хотел бы избежать для неё всяких волнений. – Видишь ли. Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не должна принимать уродливые формы. А всякая форма любви, в которой есть страх, непременно будет безобразной. Что значит её обморок, какие воспоминания пробудила в ней твоя газета, что прочла она между строк объявления – если она тебе сама не сказала, это не должно тебя касаться. И твоя истинная любовь, твоё истинное уважение к ней могут выразиться только в твоём почтительном молчании по поводу каких-то неведомых тебе страниц её жизни. Если ты на деле любишь мать, то твой единственный жизненный урок, твоя единственная помощь ей,- это полное спокойствие и вера в высокую честь матери. Жди её приезда сюда, как величайшую для вас обоих радость. Жди, не растрачивая время на истерические выпады, а действуй так, как будто бы возле тебя стоит тень твоего самого любимого друга и Учителя Ананды. – Как и чем мне выразить вам, не лорд Бенедикт, а величайший и милосерднейший друг Флорентиец, что только подле вас я мог уяснить себе до конца все свои ошибки. И этого мало. Быть может, я и смог бы их себе уяснить. Но только в атмосфере вашей любви я нашёл в себе смирение и любовь, чтобы мирно и спокойно начала расти во мне сила уверенности в победе над ними. От вас льётся такая доброта и мужество, такое чистое сострадание, в котором нет осуждения, – бросился на колени Генри, приникая к руке Флорентийца. – Встань, Генри, перестань думать о моих достоинствах, а вноси в труд своего дня то, что в моём живом примере тебя увлекает и убеждает. Я сказал тебе только, что сюда приедет твоя мать. Приедет ли с ней капитан и в качестве кого он сюда приедет, о том ты узнаешь сам. Если ты внимательно читал моё письмо, то помнишь, что в нём я говорил тебе, что надо беречь мать, так как в ней залог твоих материальных благ, которыми ты так дорожишь. Ты неверно понял меня, но в ближайшем будущем поймёшь. Иди сейчас к Алисе и продолжай свои занятия с обеими ученицами. Налегай теперь на естественные науки, помня, что физика будет очень нужна Наль. Иди, забудь о своих делах и думай о предстоящем труде, считая его самым важным в эту минуту. Генри направился к дому, стараясь унять в себе взбудораженное море вопросов, но завидя издали Алису, сразу почувствовал стыд за собственное раздражение под тихим и глубоким взглядом девушки, точно прочитавшей его внутренний разлад... Мирная деревенская жизнь, которой жил Тендль, сразу оборвалась для него, как только они въехали в Лондон. Простившись с Тендлем, капитан довёз Дорию до дома Генри и, нерешительно стоя перед нею, спросил: – Если бы я зашёл к миссис Оберсвоуд вместе с вами, это было бы очень некстати? – Я думаю, лорд Ретедли, что это могло бы испугать её. Разрешите мне её подготовить. Если вы оставите ваш адрес, я извещу вас о ходе событий, а также когда и как нам встретиться. Несмотря на очень решительный тон Дории, капитану, очевидно, было очень трудно поверить в её правоту. На лице его мелькало то недоверие, то недовольство своею нерешительностью. – Вас беспокоит, лорд Ретедли, что я, быть может, не сумею быть достаточно ласковой и тактичной со вдовой вашего брата. Конечно, если бы я действовала от себя, – улыбнулась Дория, – я бы, наверное, не сумела выполнить возложенного на меня поручения. Но я везу ей письмо лорда Бенедикта, и я крепко держу в сердце ту невидимую связь, ту неотступную мысль о нём, которую наш великий друг вселяет в сознание счастливцев, кому даёт свои поручения. Поэтому вы можете быть спокойны. Я всеми силами мысли держусь за его великую руку и буду действовать так, как будто бы он радом со мной. Что же касается вашего участия в этом деле, то оно ведь сводится к тому, чтобы помочь мне выехать из Лондона. Если мы оба не хотим ни в чём нарушить закон беспрекословного повиновения, то каждому из нас надо выполнить свою часть порученного со всею тщательностью и вниманием, на какие мы способны, а не поддаваться своим порывам и впечатлениям. Разговор этот происходил на тёмной и грязной лестнице, по которой оба собеседника взбирались к жилищу Генри. Насколько была бодра Дория, легко поднимаясь по ступеням, настолько же мрачен был капитан, которого пробирала дрожь отвращения и муки. – Подумать только, годы жила несчастная женщина в этой нищете из-за предвзятости взглядов моего родного брата и деда. А я и не подозревал об этом, вёл рассеянную жизнь и тратил попусту десятки тысяч, – с болью и горечью говорил капитан, остановившись на площадке пятого этажа и закуривая сигару, чтобы избавить себя и даму от запаха грязных вёдер с отбросами, пережаренного лука и каких-то ещё ароматов, сопровождающих бедноту и оставляемых ею везде благодаря плохо вымытому белью и грязному платью. – Вы вольны, лорд Ретедли, поступить, как сочтёте нужным. Я думаю, мы уже у цели. Но если вы действительно тронуты героической жизнью леди Оберсвоуд, то вы не захотите доставить ей лишнего горя принимать вас здесь. – Вот именно, всё, чего хочу, это вырвать её отсюда немедленно. – Ну, одними вашими силами этого не сделать. Если бы дело было так просто, лорду Бенедикту не пришлось бы вмешиваться. Я дам вам знать немедленно обо всём. Наконец, ночевать я буду непременно в городском доме лорда Бенедикта и, если вам очень захочется узнать о сегодняшнем дне, вы можете в одиннадцатом часу приехать туда ко мне, и я вам всё расскажу. Расставшись со своим спутником, Дория постучала в дверь. Ей немедленно открыла уже знакомая нам старушка в белоснежном чепце. Пораженная её красотой и огромными синими глазами, Дория так смешалась, что только молча смотрела на неё. Очаровательно улыбнувшись, хозяйка дома сказала мелодичным и добрым голосом: – Вы, вероятно, заблудились, леди. Дело в том, что квартира под таким же номером есть и в доме с улицы и иногда, перепутав номер дома, люди попадают ко мне. Вам следует спуститься вниз и повернуть за угол. Оправившись, Дория с удивлением слушала голос Алисы, такой же мелодичный и мягкий. – Нет, я думаю, что попала именно по назначению. Ведь я вижу перед собой леди Цецилию Оберсвоуд? – Получив удивлённый и утвердительный ответ, Дория продолжала: – Я привезла вам письмо, и мне приказано сказать вам, чтобы вы вспомнили, о чём говорил однажды дядя Ананды во время болезни Генри в Вене. Это письмо вам посылает тот, кого вы называете Великой Рукой. Стоявшая перед Дорией маленькая Цецилия Оберсвоуд выражала все признаки смущения и робко взяла письмо. – Войдите, пожалуйста, – сказала она, открывая дверь в комнату Генри, куда весело заглядывали солнечные лучи и чистота которой поразила Дорию, как поражала всех. Усадив Дорию в кресло, она села у другого конца стола, ясно говорившего своим красным деревом и инкрустацией из перламутра и черепахи о лучших временах, и вынула письмо из кармана белоснежного передника. Бегло взглянув на адрес, она вскрикнула, откинулась с совершенно белым лицом на спинку стула и выронила письмо из рук. В одно мгновение Дория была подле неё, она подняла письмо, поднесла к её носу ароматическую соль и натёрла виски и затылок потерявшей сознание женщины жидкостью из флакона, данного ей Флорентийцем, предупредившим, что письмо может повергнуть мать Генри в огромное волнение. Через несколько минут леди Оберсвоуд пошевелилась и с трудом вздохнула. Желая облегчить ей голову, Дория сняла чепец, посчитав его слишком громоздким. Каково же было её удивление, когда из-под чепца выпали две громадные косы, сохранившие чудесный пепельный цвет. Бледное личико с закрытыми глазами без чепца показалось Дории совсем молодым, обрамленным сединой точно нимбом. Приготовив лекарство Флорентийца, Дория вторично натёрла виски, затылок и лоб больной и стала ждать первой возможности влить ей лекарство в рот. Ждать пришлось недолго. Леди Оберсвоуд открыла глаза и должна была сейчас же проглотить капли, ловко поданные ей Дорией. И вскоре, откинув косы на спину, мать Генри твёрдой рукой вскрыла конверт, на котором стояло: "Леди Цецилии Ричард Ретедли. баронессе Оберсвоуд от Флорентийца". "В эту минуту, когда Вы читаете письмо, того, кто искал Вас всю жизнь и ушёл с земли огорчённым, потому что не мог разыскать Вас, – Вашего дорогого брага и друга Вашей молодости, уже нет в живых". Стон прервал чтение письма на минуту, но мигом подошедшей Дории тихий мужественный голос сказал: – Не беспокойтесь, я уже владею собой. Это была только спазма сердца, но раз она меня не убила, – всё дальнейшее приму совершенно спокойно. – И леди Оберсвоуд продолжала читать: "Ваша жизнь, проведённая в полном отрешении от всего личного, далеко не копчена. Ваш брат, о котором Вы думали как о блестящем певце и ученом, был, увы, пастором, несмотря на свои желания и склонности. Но учёным он был по призванию и достиг крупных результатов на одном из своих любимых поприщ. Он оставил дочь, которой Вы очень нужны. Я говорю: "дочь", хотя у пастора их было две. Но почему не говорю сейчас о второй, об этом скажу лично. Пастор оставил Вам капитал. Вы можете получить его только через меня, так как я храню его подлинное завещание. Не думайте о себе, не думайте о скрытно прожитой жизни. Действуйте сейчас для сына и племянницы, жизнь которым вы можете облегчить. Мой друг Дория отправлена к Вам моим послом. Я ей рассказал, как Вас надо экипировать, чтобы привезти ко мне в деревню, где Вас ждут новые обязанности любви к брату, которого Вы так жестоко покинули и перед которым Вам надо оправдаться не слезами раскаяния и сожаления, но деятельностью и трудом для блага его дочери и Вашего сына. Сказать Вам надо так много, объяснить ещё больше, и в письме этого сделать нельзя. Примите младшего брата Вашего мужа, капитана Джемса Ретедли, которого Вы не знаете. Примите как друга и брата и не переносите великого оскорбления, нанесённого Вам тестем и его семьей, на ни в чём неповинного, хорошего человека. Он поможет Вам добраться до моей деревни, а Дория сделает для Вас всё необходимое по части туалетов. Доверьтесь ей, не тратьте силы на мысли мелкие, думайте о сути, об огромном Вашем долге перед так сурово и внезапно покинутом Вами обожавшем Вас братом. Теперь надо так созреть силой духа и сердца, чтобы воздать должное дочери Вашего брата, отдать ей всю не доданную брату любовь и вынянчить её первенца. Приезжайте как можно скорее, со всем свойственным Вам мужеством". Прочтя письмо, леди Ричард Ретедли закрыла глаза своей маленькой ручкой, рабочей и всё же прекрасной. Дория не прерывала её молчания, всем сердцем сострадая скорби, которая отражалась во всей фигуре женщины. Встав с кресла, леди Цецилия подобрала косы, обвила ими голову и собралась снова надеть чепец. – Леди Оберсвоуд, лорд Бенедикт, как вы, по всей вероятности, будете звать его официально, тот, кто пишет вам под именем Флорентийца, интимно просил передать вам его просьбу не надевать больше чепца, а сменить весь туалет и приехать к нему в деревню так, как подобает леди Ричард Ретедли. Разрешите мне взять на себя все заботы. Посылая меня, лорд Бенедикт был уверен, что я сумею всё сделать как надо. Сегодня же привезу вам всё, вплоть до чулок и туфель, а завтра утром приеду за вами в десять часов утра с лордом Джемсом Ретедли, чтобы отвезти вас в деревню. – Пусть будет так, как желает Флорентиец. Мне не приходило в голову посмотреть на вещи таким образом. Но если он прав – а он не может быть неправ – я должна понять, что совершила перед братом преступление. Делайте, что вам поручено, я не доставлю вам огорчений, леди Дория. – Если я смею просить вас, леди Ретедли, то зовите меня просто Дория, как меня зовёт вся семья лорда Бенедикта и ваша племянница в том числе. Сейчас, будь я болтушкой, целый гимн сложила бы вашей с нею красоте, но я поеду по делам. Вернусь скоро, поскольку капитан был столь любезен, что оставил свой экипаж. Дория уехала, и леди Цецилия снова села в кресло и принялась второй раз читать столь взволновавшее её письмо. Между тем мистер Тендль, выехавший вместе с Дорией и капитаном из деревни, был особенно взволнован из-за возложенной на него задачи. Заехав домой, он узнал, что уже более недели его ждут письма, которые путешествовали из конторы домой и обратно и вновь проделывали тот же путь, появляясь в доме сразу после отъезда мистера Тендля. И дядя наконец приказал оставить их на квартире молодого человека. Слуга опустил письма в специальный ящик, запертый на ключ. И тут явилась пасторша, настойчиво требуя хозяина. Никакие уверения, что мистер Тендль в деревне, не подействовали, и пасторша ворвалась в дом. На помощь подоспела кухарка, им вместе удалось убедить расходившуюся даму, что хозяина действительно нет в Лондоне. – Отдайте мои письма. Мы ему писали столько раз, а он и не думает отвечать, – кричала пасторша.
полная версия страницы